В тылу друзей. Как немецкий искусствовед-франкофил управлял культурной жизнью оккупированного Парижа

Франция вступила во Вторую Мировую войну 3 сентября 1939 года. 14 июня 1940 года немецкая армия вошла в Париж, а 22 июня Франция — тогда крупная колониальная держава — заключила перемирие. По нему южная часть оставалась «свободной зоной», а север с Парижем и атлантическое побережье стали зоной немецкой оккупации. До сих пор это одна из самых неоднозначных страниц в истории страны. Но оккупация не смогла отменить и закрыть художническую жизнь Парижа.

Как оккупационные власти взаимодействовали с местными художниками? На ком надолго осталось клеймо коллаборанта и насколько это было справедливо? 

В 2017 году небольшое петербургское издательство опубликовало книгу «Художники во Франции во время оккупации». Она написана от первого лица, автор — офицер немецкой Службы пропаганды Вернер Ланге, который курировал художественную жизнь оккупированного Парижа. Его драма была в том, что он искренне любил французскую культуру — даже записи, которые теперь опубликованы в России, сделаны на французском языке.

В коротком, в три абзаца, вступлении к книге, Вернер Ланге пишет о важности переосмысления оккупации во Франции и скромно замечает: «Немец, я находился в другом лагере. Я был оккупантом. Но, будучи оккупантом, я был из тех немцев, кто знал и любил французскую культуру больше, чем любую другую». Текст Ланге — не дневниковые записи, оккупацию он описал ретроспективно незадолго до смерти. Неизвестно, каким был бы подобный материал, созданный в момент оккупации: во Франции были крупные деятели культуры, которые поддерживали нацистов, а оккупированный Париж, по словам Ланге «оставался столицей Франции, где все хотели жить». Работали рестораны и бистро, модные магазины, женщины покупали чулки на черном рынке, самыми популярными духами были Chanel №5, а «девушки улыбались, проезжая по Елисейским полям с развевающимися по ветру волосами». Был даже «коллаборационистский ресторан „Максим“», где вместе ужинали французы и немцы. Работали и театры, а звездой кино был молодой Жан Маре. Словом, это не вполне та оккупация с партизанской войной, которую может представить себе российский читатель.

Ланге начал изучать историю искусства в 1931 году в Гамбурге, куда приехал, чтобы учиться у профессора Эрвина Панофского (1892–1968). Через два года к власти в Германии пришли нацисты, и Панофский уехал из страны — ему предложили кафедру в Гарварде. Ланге остался. В воспоминаниях он нечасто распространяется о своих эмоциях, но об этом моменте пишет так: «Грустный, потерянный, я не знал, что делать. Панофского я считал незаменимым. Но надо было продолжать учебу».

Получив диплом, он устроился на работу в Государственный музей Берлина. Расстраивался, что по нему «уже прошел нацистский ураган». Большой части живописи, которую любил Ланге, в музее уже не было, потому что нацисты признали ее «дегенеративной». Адольф Гитлер сам когда-то был художником, собирал искусство и уделял живописи особое внимание. Поэтому летом 1937 года по его поручению комиссия во главе с художником Адольфом Циглером (1892–1959), которого Гитлер очень ценил, «очистила» немецкие музеи от работ экспрессионистов, кубистов, сюрреалистов и от прочих произведений, не отвечавших духу нации в фашистском понимании. Двадцать тысяч полотен сложили в берлинское зернохранилище, часть из них потом продали. В это же время прошла памятная выставка «Дегенеративное искусство». Ее показывали в городах Германии, и вход был бесплатным: проект должен был показать немцам, как низко пало искусство. Например, там отдельно демонстрировали работы, созданные евреями. Но вернемся к Вернеру Ланге.

Повестку он получил 13 февраля 1940 года. В казарме быстро выяснили, что этот человек подойдет скорее для Propagandastaffel — Службы пропаганды. Ланге получил офицерское звание, и его отправили в Париж, где было много любимого им «дегенеративного» искусства. «Я был приписан к отделу культуры, моим непосредственным шефом был лейтенант Люхт, тесно сотрудничавший с Йозефом Геббельсом, министром пропаганды Рейха, — писал Ланге. — Мне поручили живопись и скульптуру. Надо было заниматься главным образом „живым искусством“: самими художниками и скульпторами, выставками, галереями, салонами, большими и малыми событиями в мире искусства.

Инструкции были очень ясными: шпионить за всеми и совать нос повсюду. К этому времени я уже очень хорошо знал культурную политику режима „наци“: она состояла из удушения любого нового веяния и навязывания художникам линии партии.

Борьба с „дегенеративным искусством“ значительно иссушила землю. Все, что не соответствовало партийной идеологии, объявили „дегенеративным“ и приговорили к смерти. Барлах, Пехштейн, Кокошка попали в черный список. Они не имели больше права работать, принимать участие в выставках, их творения были изъяты из музеев. Закрыли Баухаус (Высшую школу строительства и художественного конструирования), колыбель модерна. Художники, которые там преподавали (Клее, Кандинский, Гропиус и многие другие), покинули Германию. Иностранные художники тоже не избежали преследований. Картины Матисса, Леже, Пикассо были сняты со стен музеев и исчезли в никуда». Ланге пишет, что звание обязывало его подчиняться приказам, которые противоречили его чувствам и «надо было, следовательно, постоянно доказывать самому себе, что я человек».

Координировать художников непросто и в мирное время — каково было Ланге, не хочется даже представлять. Тем не менее он написал после: «Могу без ложной скромности сказать: я преуспел в том, чтобы и волки были сыты, и овцы целы, ибо в мой адрес не было высказано никаких упреков моими французскими друзьями ни во время войны, ни после ее завершения».

Работа Ланге состояла в частности в том, чтобы визировать разрешения на проведение выставок. Хозяева галерей отправляли к нему в кабинет на Елисейских полях, 52, секретарш с соответствующими бумагами. Там указывали даты проведения выставки — без подписи и печати Ланге ни одна из них не могла открыться. Сам он пишет, что ни один из таких листков за всю оккупацию он не оставил без подписи.

Ланге бегло описывает свой багаж знаний, в частности о Салоне — ежегодном французском смотре академического искусства. И говорит, что из скандалов с картинами Эдуарда Мане (1832–1883) и других художников он понял, что «опасно запрещать что-либо». К 1940-м годам салон был уже не один, и Ланге должен был их «контролировать». При этом он старался поменьше вмешиваться: вспоминал, что ему сообщали о приготовлениях к выставке по факту, и он приходил с формальным визитом. «И я никогда не запрещал и даже никогда не спрашивал, что за картины будут на выставке», — пишет он.

В 1943 году во время одной из таких инспекций Ланге оказался в большом зале, который отвели под работы Жоржа Брака (1882–1963). «Это было очень смело со стороны организаторов! — вспоминал Ланге. — В Германии Брака объявили главой „дегенеративных художников“, он являлся объектом особой ненависти. Тем не менее этот зал меня не напугал. Напротив, я был счастлив, что такое количество работ Брака собрано в одном месте. <…> Разумеется, я задавал себе вопрос, как отреагирует Берлин. Но между Парижем и Берлином была тысяча километров — и я решил ничего не говорить, оставить все как есть».

Это характерный эпизод: зная ситуацию с цензурой в Германии, Ланге не включает режим самоцензуры. Даже когда речь о таком государстве, как нацистская Германия, один человек и его решения могут повлиять на ситуацию.

Есть еще одна похожая история, связанная с торговцем картинами Жоржем Вильденштейном (1892–1963). Он оставил заведовать своей парижской галереей друга, «арийца», сам же уехал в Нью-Йорк. Но к арийскому другу все равно пришли оккупанты, которые, как Ланге узнал от своего шефа, лейтенанта Люхта, должны были конфисковать галерею и заменить ее немецкой. «Я взорвался от гнева, что было, кстати, непозволительно ни для моего чина, ни для моего положения, — вспоминает Ланге. — Только я занимаюсь этой сферой! — кричал я. — Никто не может трогать парижские галереи. И особенно галерею Вильденштейна!». Далее Ланге пишет, что хлопнул дверью, но когда эмоции немного утихли, подумал, что за превышение полномочий его отправят на Восточный фронт. Этого не произошло — Ланге полагает, потому, что его трудно было бы заменить. Парижские художники доверяли ему, были его друзьями — новому человеку на месте Ланге пришлось бы налаживать все связи сначала, и руководство это понимало. А на Восточном фронте в сентябре 1942 года погиб брат Ланге, которому было двадцать два года.

В оккупированном Париже жил и Пабло Пикассо (1881–1973). Ланге пишет, что художник по-прежнему обитал на улице Гран Огюстин, но не выставлялся, потому что его продавец Анри Канвейлер уехал из города.

По злой иронии, с началом Первой мировой Канвейлер уехал из Парижа из-за того, что был немцем, а во Вторую мировую — потому, что был евреем.

Так или иначе официальных поводов пересекаться с Пикассо у Ланге не было, но «присматривать» за художником он должен был. Нацисты Пикассо ненавидели: в их картине мира он был дегенератом из дегенератов, ведь его «Герника» (1937) — антифашистская работа, которая изображает, как немецкий легион «Кондор» бомбит испанский город. Пикассо и Ланге знали друг друга в лицо: однажды они пересеклись на ужине, куда художник пришел с Дорой Маар (1907–1997). Ланге, описывая художницу, упоминает, что она выглядела напряженной, и также это была очень красивая женщина, черты лица которой «выдавали славянское происхождение». Ближе к комендантскому часу Пикассо, как вспоминает Ланге, посмотрел на часы и сказал ему: «Мсье, нам надо уходить, комендантский час обязывает. Иначе, вам это хорошо известно, немцы нас арестуют». Все заулыбались, а позже Ланге написал: «Если бы он позволил себе что-то, выходящее за рамки, я должен был его наказать, согласно полученным инструкциям. К счастью, он не давал мне ни малейшего повода для вмешательства».

Указывает Ланге и на случаи, когда художников после оккупации клеймили коллаборационистами. Например, история скульптора Шарля Деспье (Деспио) (1874–1946), который работал в мастерской Огюста Родена и, по словам Ланге, обретя славу, так и не стал «мэтром». «Деспье был человеком в высшей степени симпатичным, дружелюбным, любимым всеми, — вспоминает Ланге. — К несчастью, его мало занимало то, что творилось вокруг. Он был абсолютно равнодушен к политике и поэтому, не задумываясь о последствиях, присоединился к своим коллегам, более известным, чем он, и участвовал в поездке французских художников в Германию». А когда в Париже проходила выставка Арно Брекера (1900–1991), главного скульптора Рейха, статья в каталоге была подписана именем Деспье — хотя Ланге полагает, скульптор ее даже не читал, сам текст тем более появился без его участия. «Заклейменный как коллаборационист после войны, бедный старик был так потрясен, что умер от этого», — вспоминает Ланге.

Отдельно стоит сказать о поездке французских художников в Германию. Приказ организовать такое путешествие пришел из Берлина, идея была дорога лично Йозефу Геббельсу (1897–1945). Посол нацистской Германии Отто Абец составил список кандидатов и убедил поехать всех, кроме Андре Дерена (1880–1954) и Мориса де Вламинка (1876–1958). 

И дело было, по словам Ланге, не в том, что они брезговали ехать в фашистскую Германию, а в том, что художники давно поссорились и не переносили друг друга.

Оба они хорошо общались с Ланге и говорили ему об этом и даже не злились друг на друга — жалели о ссоре, но были слишком упрямыми. Подготовкой поездки и встречей французских художников с немецкими занимался Ланге, уговорить их на поездку он смог, а помирить — нет. Особенно сурово настроен был Дерен. И после войны его обвиняли в коллаборационизме, из-за чего ему пришлось сменить мастерскую. По словам Ланге, художник отчаялся, психика его надломилась. В 1954 году «несчастного Дерена», как называет его Ланге, сбил грузовик.

Всех участников поездки в Германию позже обвиняли в коллаборационизме. «Несомненно, никто не обязан был ехать, — вспоминал Ланге. — Но художники редко хорошо разбираются в политике. Майоль, который также мог бы оказаться в числе обвиняемых в „сотрудничестве с оккупантами“, недвусмысленно отказался от приглашения, хотя Берлин требовал его присутствия». Те, кто поехал, после дарили Ланге свою живопись — он считал, так они пытаются «отблагодарить доктора Геббельса». Это внушительное собрание осталось в Париже, и Ланге надеялся, что после оккупации работы не стали обвинительными уликами против художников.

https://artchive.ru/artists/5930~Aristid_Majol’/works/227409~Molodaja_zhenschina_s_drapirovkoj

Была и обратная ситуация: оккупант мечтал съездить за линию разграничения, в часть Франции, еще не подконтрольную нацистам. Вернер Ланге в 1942 году готовил в Париже ту самую выставку Арно Брекера. До войны Брекер жил и работал в Париже, и на него повлиял Аристид Майоль (1861–1944). Тот в начале войны уехал в Баньюльс, родной город на юге Франции, который тогда остался в свободной зоне. Для выставки Брекера нужны были скульптуры Майоля, и Ланге вызвался съездить за демаркационную линию — попросить работы у мастера. Он упоминает, что Майоль мог бы и сам приехать в Париж, но дело было в другом: «Истинная причина моих ухищрений была в том, что я мечтал пересечь демаркационную линию и увидеть жизнь в свободной зоне. Может быть, я искал довоенную Францию, которую так любил». Ланге вспоминает поездку с почти детским восторгом: как он, военный, переоделся в гражданскую одежду и сел в ночной поезд, чтобы выиграть время, какой была переправа через Луару, как немецкий капрал при проверке документов удивился, что немец едет на французскую сторону. Дом Майолей был розового цвета находился недалеко от пляжа, день был теплый и солнечный, скульптор и его гость пили вино, потом пошли в мастерскую. На следующий день Ланге завтракал с Майолями, гулял по городу, затем поехал в Ниццу, где увидел американских солдат. Ланге пишет, что очень хотел зайти в местное казино, для этого ему оформили именную «карту легитимности». Через три года в окруженном Красной армией Берлине она оказалась его единственным документом — все остальное сгорело. Он показал ее русскому патрульному, который остановил его. 

Ланге назвался французским рабочим, которого угнали в Германию и специально говорил по-немецки с ошибками. Русский патрульный поверил, угостил сигаретой и пожелал удачно вернуться во Францию.

Ланге считает, что если бы красноармейцы знали, что перед ними офицер Вермахта, его бы отправили «в лагерь на окраине России».

А Арно Брекер, к слову, ездил к Майолю в 1943 году, когда «свободной зоны» уже не было. И хотя публично Майоль дистанцировался от участия в открытии его парижской выставки, личная встреча, по воспоминаниям Ланге, была теплой. Брекер сделал выразительный портрет Майоля.

Судьба Вернера Ланге — одна из многих. История немецко-французских отношений к началу Второй мировой была длинной и сложной, а после унизительного для Германии Версальского мирного договора часть общества жаждала реванша. Победы над удачливым историческим соперником — государством, у которого были обширные колонии. Тем не менее сосуществование в Париже французов и немцев не похоже на непрерывную борьбу насмерть. «В течение всего моего пребывания в Париже я сделал все, что смог, чтобы не вести себя как оккупант, — пишет Ланге. — Не посещал „немецкие лагеря“ и имел очень мало контактов с немцами вне службы. Особенно избегал общаться с людьми из посольства и его окружения». Сила Ланге была в том, что он сделал выбор задолго до войны, полюбив французскую культуру, и следовал этому ориентиру. После войны он вернулся во Францию. Публиковать воспоминания при жизни он не стремился: они увидели свет только в 2015 году.