От путешествий декабристов к новозеландским цитрусовым винам. Блики русского бунта в Южных морях

«Нет для них другого бога, кроме парусов»

Океания (позволим себе расширительно говорить об этой территории, присовокупив к ней Новую Зеландию, аборигенную Австралию, Тасманию и острова Торресова пролива) — довольно поздно открытая европейцами мировая периферия, веками избегавшая панойкуменного влияния и сохранявшая многое из первобытного уклада, — часто тревожила воображение социальных мыслителей всего мира, которые всерьез интересовались будущим. Немало идеальных обществ «разместили» они на островах Океании. Даже кандалы новокаледонской каторги не мешали «исследователю будущего», соавтору Жюля Верна и коммунару Андре Лори (Груссе) прорабатывать в уме планы своих научно-фантастических романов.

Интересно рассмотреть разнообразные связи этого региона с российским освободительным движением до 1917 года. А в качестве пролога можно взять некоторые исторические сюжеты, связывающие с Океанией моряков Российского императорского флота, среди которых были и будущие декабристы.

Русские корветы стали крейсировать в Южно-Тихоокеанском регионе с начала XIX века, а их экипажи сделались исследователями, наряду с англичанами и французами, пионерами мировой океанистики. По данным морского историка Д. Копелева, только в первой половине XIX века было осуществлено 35 кругосветных экспедиций на 30 судах. Океания не была их первоцелью: основное внимание концентрировалось на колониях Русской Америки, осуществлении широкой естествоведческой программы и, наконец, поиске удобных морских трасс (сюда же отнесем актуальную в то время проблему Terra Australis Incognita).

Не погружаясь в детали, перечислим лишь некоторые кругосветные и полукругосветные экспедиции (наиболее «океанийские») первой половины XIX века:

Экспедиция Ивана Крузенштерна и Юрия Лисянского на шлюпах «Надежда» и «Нева» 1802–1806 годов (первая российская кругосветная). Картографированы некоторые участки в районе Новой Гвинеи, Тонга, Фиджи, Самоа, Таити, островов Торресова пролива и Маркизского архипелага.

Плавания Михаила Лазарева 1813–1816 годов на крейсере «Суворов» и Захара Панафидина на этом же судне в 1816–1818 годах (и этого же капитана на судне «Бородино» в 1819–1821 годах).

Экспедиция Отто Коцебу на бриге «Рюрик» 1815–1818 годов. Открыта и картографирована цепь коралловых островов Радак (Маршалловы острова).

Плавание экипажей Фаддея Беллинсгаузена на шлюпе «Восток» и Михаила Лазарева на шлюпе «Мирный» в 1819–1821 годах.

Кругосветный поход Михаила Лазарева на фрегате «Крейсер» в 1822–1825 годах.

Плавание Федора Литке 1826–1829 годов на военном шлюпе «Сенявин».

Историк-океанист София Пале отмечает, что из-за малого интереса к океанийским территориям со стороны российского правительства карты по итогам экспедиции Крузенштерна и Лисянского были составлены лишь спустя двадцать лет после ее возвращения в Кронштадт, но образованное российское общество уже в начале XIX века ассоциировало Океанию с идеями всеобщего равенства (в этом были повинны французы Дени Дидро и Жан-Жак Руссо, сами воодушевившиеся отчетами капитана Луи де Бугенвиля).

Во время стоянки у берегов острова Нуку-Хива (Полинезия) экипажи «Надежды» и «Невы» почти полным составом сделали себе татуировки (даже Крузенштерн набил на руке имя супруги), но исследователей чаще привлекает другой приключившийся здесь же эпизод. Крузенштерн, с 1799 года усиленно готовивший кругосветный «морской вояж», разделил руководство им с камергером Николаем Резановым — сухопутным дипломатическим чиновником (он был направлен посланником в Японию), которого в последний момент назначили кем-то вроде гражданского контролера плавания, но не представили экипажам и не сообщили о его полномочиях. Это противоречило единоначалию, закрепленному в «Морском уставе», и офицеры, презиравшие чиновничий официоз, который воплощал собой Резанов, в конце концов открыто отказались следовать любым его инструкциям.

Конфликт медленно тлел с первых дней экспедиции, и еще на пути в Океанию приказчик Резанова купец Шемелин в письме из Бразилии в Россию жаловался на господ моряков, открыто презиравших камергера и его свиту:

«… [Они] осмеливаются в присутствии его [Резанова] заводить такие материи между собою к разговору, которые заключают одни только хулы и не только на отечество, правительство и государей, но даже и на самого творца. По мнению их нет для них другого бога, кроме парусов».

Шемелин возмущался тем, что капитан Крузенштерн не находил нужным пресекать такие беседы. А капитан «Невы» Лисянский в момент наивысшего обострения ситуации в заливе Тайохайе у Нуку-Хива, комментируя под хохот моряков царский указ, наделявший Резанова властью в экспедиции, презрительно высказался о российском императоре как о человеке, готовом подписать любую подложенную ему бумагу.

Крузенштерн заявляет Резанову, что камергер должен был еще на берегу открыто поинтересоваться у капитанов, согласны ли они идти в плавание под его начальством.

Как пишет Елена Говор, у берегов Нуку-Хива моряки ощутили себя полностью свободными от стальной хватки государственной клешни, а жители острова предстали перед ними одновременно как ожившие эллинские скульптуры анатомически совершенных людей или даже богов (и богинь, конечно: островитянки проявили повышенный сексуальный интерес к экспедиционерам) — и как дикие каннибалы. Прибыв в заданный район, чтобы «…изучать „дикаря“, участники экспедиции неожиданно почувствовали этого свободного „дикаря“ в самих себе. Именно здесь, под влиянием нукухивцев и их мира, они испытали опьянение коллективной свободы и хотя бы на миг из винтиков государственной системы стали настоящими мужчинами-воинами…».

Что-то глубинное в душах русских моряков было растревожено в заливе Тайохайе, иначе не было бы здесь столько взаимных доносов между сторонниками Крузенштерна/Лисянского и Резанова, не было бы на обратном пути в Россию суицида лейтенанта Головачёва, суицида другого участника экспедиции уже по прибытии в Кронштадт и вспышки ярости, так похожей на вспышку умопомешательства, экспедиционного художника Курляндцева, уничтожившего иллюстрационные материалы.

Дидро, Руссо и другие французские просветители входили, конечно, в круг чтения преддекабристских и декабристских обществ. Интерес к отличным от отечественных, инородным общественным укладам со стороны дворян-революционеров кратко выразил Рылеев, который сообщал, что он «особенно занимался изучением прав и истории разных народов».

Близкий друг Рылеева Дмитрий Завалишин — крайне разнонаправленная фигура декабризма. Еще в 1822 году, пребывая в кругосветном плавании на фрегате «Крейсер», он был, вероятно, лоялен русской короне. Тогда он то ли учредил, то ли намеревался учредить «Вселенский орден восстановления истины» и обратился с письмом к императору Александру I, в котором предлагал ему возглавить орден, а также страстно проектировал варианты распространения российского влияния на Калифорнию и «владычества над Тихим океаном». Император признал эти идеи «неудобоисполнительными».

Елена Говор, сравнив все тексты Завалишина, посвященные его плаванию на «Крейсере», и особенно их австралийско-океанийские части, пришла к выводу, что наиболее детальные очерки публиковались в «Московских ведомостях» (1883–1884) под общим названием «Из воспоминаний бывшего моряка». Завалишин побывал на Земле Ван Димена (Тасмания), островах Раиваваэ (в группе Тубуаи) и Таити.

Трехнедельная стоянка в тасманийском Хобарте позволила ему изучить хозяйство, быт и психологию ссыльных и добровольных поселенцев острова, а также совершить трехдневную конную экспедицию в его глубь.

Здесь будущий декабрист наблюдал растения-эндемики: вместе с корабельным доктором они привезли в Россию первые сведения о бактерицидных свойствах эвкалиптов.

Моряки с «Крейсера» и «Ладоги» встретили на Земле Ван Димена четырех человек, понимавших их речь без переводчика. Самый известный из них — Иосиф Потоцкий, участник Польского восстания против царской короны 1794 года, сосланный на остров уже британскими властями за кражу. В другом очерке Завалишин сообщает также о бунте на Тасмании части их корабельной команды, который не имел серьезных последствий (был только один дезертировавший старшина 1-й статьи).

На Таити моряку-декабристу удалось провести наблюдения за жизнью местных во внутренних районах, и он отмечает иное, отличное от европейского отношение островитян к материальным ценностям, ко времени и друг другу. Описывая в «Записках декабриста» фруктовые щедроты острова, Завалишин пишет, что «трех каких-нибудь деревьев хлебного плода достаточно для прокормления человека круглый год».

Сухопутные исследования и вообще сходы на берег позже чуть было не стоили жизни Завалишину. Об участии Дмитрия в тайном обществе лично донес императору его родной брат — Ипполит Завалишин. Он же оговорил его, сообщив следствию о крупных суммах, полученных моряком якобы от подпольных европейских революционных комитетов (суммы действительно были, но в виде счетов из заморских портов — в кругосветке Дмитрий занимался в том числе хозяйственным обеспечением жизнедеятельности корабля и экипажа; их-то и видел Ипполит, интерпретировав по-своему). Лазарев, Нахимов (будущий флотоводец был близким другом декабриста, в плавании они даже соединили свои каюты, чтобы больше общаться, а по Австралии и Таити никогда не передвигались один без другого) и другие офицеры сумели убедить чиновников, что Дмитрий Завалишин не имел никаких длительных контактов с иностранцами, и уберегли последнего от вероятной виселицы.

В протоколе обыска квартиры Завалишина в начале 1826 года кроме книг (15 из них — географические) значились редкости из индейской Америки, гавайский веер и другие предметы океанийцев.

Любопытно, что на картах Океании можно найти имя старшего брата Дмитрия Завалишина — Николая: именем этого участника плавания 1828 года на шлюпе «Сенявин» был назван мыс на острове Понпеи (Каролинские острова). Отыскиваются здесь и другие околодекабристские топонимы: например, атолл Волконского — шурина декабриста Сергея Волконского, а также острова, названные именем его тестя — Николая Раевского. Здесь же, в районе архипелага Туамоту, один из атоллов был назван именем Михаила Милорадовича — одной из самых известных жертв восстания на Сенатской площади.

Еще как минимум два будущих «государственных преступника» побывали в Южных морях. Константин Торсон участвовал в плавании Беллинсгаузена и Лазарева. Его именем был назван один из островов в группе Траверсе (после 14 декабря 1825 года топоним был вымаран из многих карт и географических описаний), и сам он — открыватель некоторых океанийских земель. Во время зимовки в Австралии Торсон занимался астрономическими наблюдениями, а на Таити курировал обмен с аборигенами. Король острова подарил ему однажды отрез ткани. На пути домой, в Рио-де-Жанейро, экипажи «Востока» и «Мирного» стали свидетелями выступления народных депутатов с требованием введения в стране конституции. Оно было расстреляно войсками.

Михаил Кюхельбекер начал бороздить моря в полярных широтах Северного полушария. В 1821 году он принял участие в плавании шлюпа «Аполлон», основной целью которого была охрана поселений Русской Америки (здесь моряк-декабрист был занят метеорологией и прибрежными лоциями). Немало «аполлоновцы» покрейсировали и в Южных морях, уточняя их картографию и гидрографию.

В это же время обширные пространства Российской империи изучаются иностранцами. В книге В. Пасецкого и Е. Пасецкой-Креминской «Декабристы-естествоиспытатели» приводятся слова из архива Кюхельбекера — возмущение тем фактом, что царское правительство охотно и помногу предоставляет средства для изучения обширнейших пространств России иностранным исследователям:

«О России русские мало пишут, иностранец же, самый даже благонамеренный, о ней, быть может, менее, чем о какой другой земле, в состоянии сказать что-нибудь верное… мудрено ли, что немцы, французы, англичане и пр. печатают столько вздору про матушку Россию?»

«На счастливых островах Ао-Теа-Роа»

Среди наименований литературы, изъятой жандармами у поднадзорных политических ссыльных в самом начале ХХ века в Вологде (одной из ссыльных столиц империи), можно было встретить и «На счастливых островах Ао-Теа-Роа» педагога-суфражистки Софии Русовой (впрочем, хотя исследователь царской книжной цензуры Лев Добровольский вносит Русову и ее супруга в список запрещенных в империи авторов, именно этой книги мы там не находим).

Ао-Теа-Роа — Земля Длинного Белого Облака — маорийское название Новой Зеландии. И вероятно, именно сюда отправился еще в 1857 году «новый человек», повлиявший на нравственную навигацию нескольких поколений российских (да и зарубежных) революционеров. Сам он, оставив Герцену в Лондоне крупную денежную сумму для ведения революционной пропаганды, сообщил, что убывает на Маркизские острова строить новый мир (в массовых географических представлениях середины XIX века Маркизы и Новая Зеландия часто сближались). Звали этого человека Павел Бахметев, и принадлежал он к дворянской фамилии, известной с XV столетия. Среди ее носителей были сенатор и генерал 1812 года, а один даже занимал должность коменданта Петропавловской крепости.

Ряд историков считает Бахметева прототипом Рахметова из романа Николая Чернышевского «Что делать?», в крепости и написанного (любит же русская история такие усмешки!).

Чернышевский был учителем словесности у Бахметева в течение двух завершающих месяцев обучения последнего в гимназии. Автор «Что делать?» симпатизировал проектам коммун-артелей и мастерских-ассоциаций, видя в них прообразы социалистических фаланстеров будущего, хотя и считал их только вспомогательными шагами к всеохватному революционному переустройству общества. Писатель был очарован учеником и его планами по строительству идеального мира. В образе Рахметова черты прототипа гиперболизированы до предела, но Чернышевский всегда раздражался из-за скрупулезных поисков тех реальных людей, с которых он срисовывал своих героев, говоря, что роман следует читать только как роман. У Рахметова, вероятно, были и другие прототипы: например, Николай Добролюбов, Петр Баллод, Сигизмунд Сераковский и сам автор.

Достоверно установить место, куда именно убыл, продав имение в Саратовской губернии и заглянув в Лондоне к издателю «Колокола», Бахметев-Рахметов, историкам пока не удалось. Возможно, это были Гавайи, Австралия или даже одна из Америк.

В мемуарах сокаторжника Чернышевского Вячеслава Шаганова есть упоминание о группе русских, уплывших на необитаемый тихоокеанский остров для новой социальной жизни и воспитания поколения, с рождения живущего внутри нее (это, впрочем, не сообщение о реальном факте, а одна из концовок невоплощенных или утерянных утопических «Рассказов из Белого зала» Чернышевского).

Натан Эйдельман, который упорно, но безуспешно искал следы Бахметева в Океании, отмечал:

«Как известно, в первой половине XIX в. идея создания образцовых колоний на социалистических и коммунистических началах в далеких, „неиспорченных цивилизацией“ краях была довольно распространенной. Практические опыты великого утописта Роберта Оуэна пристально изучались и основоположниками научного социализма К. Марксом и Ф. Энгельсом и вождями русской революционной демократии. Замысел Бахметева был для своего времени довольно характерен».

Что реально удалось сделать Бахметеву, до сих пор неясно. В нашем рассказе важна сама география его устремлений. Исследователям, однако, известен сюжет, в котором российский революционер не просто добрался до островов Южных морей, но сумел оставить видимый след в их политической истории.

Речь идет о Николае Судзиловском (Русселе): враче, энциклопедисте-естественнике, генетике, этнографе, народнике. Он родился в семье белорусских дворян, учился в Петербурге и Киеве, создавал студенческие коммуны и ходил в народ (его соратницей была младшая сестра, которая, вероятно, помогла Русселю избежать ареста и уехать за границу, но сама угодила в Петропавловскую крепость).

Русселя носило по странам и континентам, он помогал болгарам сбросить османское владычество, не раз вынашивал грандиозные по размаху и дерзости планы освобождения политических заключенных и ссыльных в России, лечил в Румынии солдат-соотечественников (не забывая и об агитации) во время Русско-турецкой войны 1876–1877 годов, овладел почти десятком языков мира и общался с выдающимися социалистическими деятелями своей эпохи.

Проживая в Сан-Франциско, в 1892 году он устроился на работу корабельным врачом и, попав вскоре на Гавайи, был так очарован «островами вечной весны», что решил на них задержаться. Поселившись у потухшего вулкана, он принялся выращивать кофе и тропические фрукты, попутно изучая гавайскую геологию, фауну и флору.

Наблюдая за эксплуатацией гавайцев американцами, Руссель вскоре принялся за привычное ему дело: ведя врачебную практику (полинезийцы называли его «русским доктором»), стал помогать угнетенным организовывать сопротивление. Авторитет у аборигенов позволил Судзиловскому-Русселю создать и возглавить местную политическую партию, которая в 1901 году через выборы в законодательное собрание привела его к сенаторству и должности президента Гавайского парламента. Руссель успел провести несколько реформ, облегчавших жизнь аборигенных островитян, прежде чем интриги со стороны своих же сторонников привели к лишению его американского гражданства (еще в 1898 году Гавайи были аннексированы и стали штатом США) и предписанию покинуть острова.

Как указывает София Пале, Николаю Судзиловскому принадлежит ряд географических открытий в центральной части Тихого океана, а также честь создания ценных в научном отношении описаний Гавайского архипелага и Филиппин.

Во второй половине XIX века экспедиции россиян в регион продолжались. В сентябре 1871 года русский корвет «Витязь» высадил группу моряков на новогвинейском берегу залива Астролябия. Несколько дней они помогали молодому выпускнику Йенского университета Николаю Миклухо-Маклаю обустраивать жилище и быт, необходимые для включенного изучения папуасской антропологии и культуры. Военморы на всякий случай оградили минами жилище исследователя на мысе Гарагасси, а Маклай указал им место, где закопает медные тубусы с научными отчетами в случае смертельной опасности для себя.

В литературе можно встретить сведения о том, что один из членов экипажа «Витязя» — будущий контр-адмирал Александр Родионов — стал вскоре капитаном бронекрейсера «Память Азова», матросы которого в 1906 году захватят корабль и впишут себя в историю знаменитого восстания Свеаборгской крепости, а командовавший этим же кораблем в другое время Витольд Барщ (тоже участник походов в Океанию, его именем были названы мыс и банка в архипелаге Довольных людей) в 1905–1907 годах капитанствовал на крейсере «Аврора».

В статье Елены Говор «Миклухо-Маклай и русская утопия в Южных морях» описаны любопытные прожекты XIX века по включению некоторых территорий Океании в орбиту Российской империи. Так, еще накануне отплытия «Витязя» некий барон Каульбрас предлагал на «ничьи» Соломоновы острова, Новую Гвинею, Новую Ирландию и Новую Британию отправить тысячу человек, приговоренных в России к ссылке на поселение.

Через 16 лет уже сам Миклухо-Маклай через лекции и газетную периодику предлагал установить российскую опеку над жителями новогвинейского Берега Миклухо-Маклая или даже заселить выходцами из России какой-либо из свободных островов в регионе. Как пишет Говор, Маклай «хотел организовать независимую, демократическую, самоуправляющуюся коммуну без частной собственности на землю, с религиозной свободой». К 1886 году желающих перебраться в Южно-Тихоокеанскую русскую колонию набралось около двух тысяч (это были офицеры, инженеры, врачи, студенты, крестьяне из самых разных концов империи и даже два монаха). Но проект не встретил поддержки короны и не был реализован.

Любопытно, что по касательной освободительное движение затронуло и Маклая-студента: он участвовал в сходках, уличных выступлениях, а однажды даже в массе арестованного питерского студенчества попал в Петропавловку (ему не дали окончить университет в России, и за образованием он уехал в Европу). Об этом пишет биограф натуралиста и знаток маклаеведения Борис Путилов в послесловии к книге «Человек с Луны».

В круг чтения Миклухо-Маклая входили Чернышевский, Герцен, Писарев, Сен-Симон.

Любопытно и то, что на первом выступлении Маклая в сентябре 1869 года с проектом экспедиции на «какой-нибудь пункт Тихого океана», среди прочих, присутствовал Петр Кропоткин, секретарствовавший в Отделении физической географии РГО (именно это отделение благоприятно повлияло на утверждение проекта Маклая).

Организатор первых в России рабочих профсоюзов Владимир Святловский, скрываясь от российской полиции, жил в Германии, а вернувшись в Петербург, работал в имперских министерствах по линии статистики. Подавленный поражением Первой русской революции, Святловский с 1906 года постепенно отошел от революционной активности и примерно в это же время получил предложение от Академии наук отправиться в этнографическую экспедицию в Австралию и Океанию для сбора коллекций.

Святловский оказался удачливым добытчиком музейных экспонатов (маорийская резьба по дереву, оружие, одежда и хозяйственный инвентарь океанийцев) и существенно обогатил фонды Музея антропологии и этнографии (Кунсткамера). Выгодно выторговывая, где возможно, предметы, он в ходе какой-то из сделок с музейщиками Веллингтона пообещал им прислать татуированную маорийскую голову (уже в то время существенная часть наследия океанийцев осела в музейных фондах и частных коллекциях метрополий). Татуированную голову маори Святловский искал по дороге домой, уже в Лондоне, и неясно, насколько он был в этом удачлив.

За полвека до Святловского, из-за действий русской короны по подавлению Польского восстания 1863 года, в Океании вынужденно оказался и стал всемирно известным сборщиком коллекций для европейских музеев, составителем словарей аборигенных языков, исследователем полинезийских татуировок, открывателем орнитофауны и первым серьезным этнографом Микронезии Ян Станислав Кубари.

Земляк Кубари — известный писатель Джозеф Конрад, еще ребенком поживший в политической ссылке в Вологде и Чернигове (за участие в том же восстании 1863 года к ней был приговорен отец Конрада), какое-то время был моряком на торговых судах, курсировавших в Южных морях.

О восстании поляков 1863 года написала пьесу писательница-анархистка, «красная дева» Парижской коммуны и ее историограф Луиза Мишель. В дни баррикадных боев 1871 года рядом с ней постоянно были Луиза (Натали) Лемель и Елизавета Дмитриева (эта подруга дочерей Маркса была не единственной русской на парижских баррикадах, здесь же, например, сражалась с версальцами родная сестра математика Софьи Ковалевской — Анна Корвин-Круковская). Вместе они командовали женским батальоном, защищавшим Коммуну. Через два года после ее разгрома Мишель и Лемель поднялись на борт фрегата «Виргиния», который увозил приговоренных к ссылке и каторге коммунаров в Новую Каледонию. С ними должна была плыть и Корвин-Круковская, однако накануне она сумела совершить побег из тюрьмы и перебраться в Швейцарию. Дмитриева же ареста вообще избежала, была укрыта и переправлена через границу сочувствующими.

Положение ссыльнокаторжных в Новой Каледонии стало частью исследования Дмитрия Дриля — российского криминолога и психиатра (их положением интересовался и Миклухо-Маклай).

Этот интерес не был случайным: Дриль годами изучал по разным странам малолетних преступников, бродяг, нищих, умалишенных, а новокаледонская ссылка и каторга исследовались им в сравнении со ссылкой и каторгой в Сибири и на Сахалине. Этот соратник Владимира Бехтерева сам балансировал между лояльностью и оппозицией российскому самодержавию и, безусловно, сыграл существенную роль в том, чтобы Новую Каледонию перестали осваивать силами французских политических и уголовных преступников.

Южно-тихоокеанская этнография послужила материалом для историософских сочинений и лекций Георгия Плеханова. Чаще всего обращаясь к религиоведению Полинезии, «первый русский марксист» черпал из нее доводы в пользу атеистических тезисов и положения о производности искусства от того, каким образом люди производят и распределяют материальные блага. Гавайский и южно-тихоокеанский материал использовал в своих «Тетрадях по империализму» и Ленин.

Прежде чем перейти к массовой (в том числе политической) эмиграции из России начала ХХ века в Океанию, стоит вспомнить о женщине, которая не была ни исследовательницей, ни ссыльной, ни каторжанкой. Она не была кабинетным мыслителем, не строила идеальный мир и не входила в военно-морские экипажи. Надежду Корсини мы назвали бы сегодня популяризатором этнографии и географии.

Побывав во многих странах мира, включая Новую Зеландию, Гавайские острова и Фиджи, с 1909 года Корсини ездила с лекциями по городам Российской империи. Ее выступления сопровождались презентациями с волшебным фонарем (вероятно, она первой привезла в Россию цветные фотослайды Океании). Лев Толстой был так впечатлен лекцией Корсини в Ясной Поляне, что писал путешественнице:

«Вы знаете мое мнение о важности и пользе для рабочего народа, не имеющего возможности узнавать это из книг, узнавать про жизнь, нравы и в особенности религиозные верования других народов. Когда же эти сведения передаются в таких прекрасных образах волшебного фонаря, как вы это делаете, и с теми интересными объяснениями, которыми вы их сопровождаете, то сведения эти легко усваиваются и хорошо запоминаются, и потому вполне сочувствую вашей деятельности и желаю ей наибольшего распространения…».

Чужое солнце Южных морей

Сложно сказать, был ли убежденным революционером русский поэт-энциклопедист, не принявший советского извода коммунизма, в 1923 году номинированный на Нобелевскую премию по литературе, а в самом начале ХХ века написавший:

Кто начал царствовать — Ходынкой,
Тот кончит — встав на эшафот.

Этого фантастически плодовитого жреца поэзии и «светослужителя» любили юницы-гимназистки, собратья по музе, солидные зубры политики — и бешено ненавидели охранители. Книги его печатали и запрещали. Звали его Константин Бальмонт, и сам он к революционному лагерю себя, безусловно, относил и даже участвовал в Декабрьском вооруженном восстании 1905 года.

Находясь в эмиграции (она продлилась 22 года, и большая ее часть пришлась на время после 1917-го), не умея подолгу жить в одном месте, Бальмонт путешествовал по всему миру и в 1912 году вместе с боготворившей его поклонницей Еленой Цветковской побывал в Австралии, Тасмании, Новой Зеландии, на Новой Гвинее, Самоа, Фиджи и Тонга. Он старался сохранять инкогнито, хотя в Австралии и Новой Зеландии в это время устойчиво интересовались русской культурой (здесь нередко выступали артисты и музыканты — выходцы из России), и дал лишь одно интервью в Окленде.

Океанийские мотивы преломились в сборниках стихов Бальмонта «Тишь» и «Белый зодчий. Таинство четырех светильников» (1914). Здесь были и авторские версии полинезийских легенд, но любопытно, что еще до южно-тихоокеанского вояжа поэт написал небольшой стихотворный цикл с океанийскими мотивами, где были фольклорные персонажи полинезийцев и много тропического солнца.

Накануне путешествия Бальмонт переписывался с антропологом Дмитрием Анучиным, который просил его привезти для музея побольше этнографического материала. Фотоснимки и более ста музейных предметов, вывезенных поэтом из Океании, аборигенной Австралии и Индонезии, хранятся сегодня в Музее антропологии МГУ (немногим меньше половины из них — новогвинейские).

Анучину Бальмонт писал, что, «увидев изумительный край Гавайики <…>, и улыбчивое Тонга, <…> я понимаю, почему Миклухо-Маклай, с детства меня пленивший, так возлюбил Папуа и был ими возлюблен». Бальмонт не только поэтически восторгался экзотикой, он был возмущен геноцидом тасманийцев и австралийских первожителей.

Ко времени вояжирования Бальмонта по Океании сюда и в Австралию уже стекались устойчивые потоки эмигрантов из пределов Российской империи. Немало поляков перебралось сюда после «усмирения» их попыток освободиться от опеки имперского орла. Эти исходы поляков, а также Крымская война 1853–1856 годов резко ухудшили образ России и ее жителей в глазах населения пятого континента: Австралия и Новая Зеландия претерпели несколько всплесков русофобии и не единожды всерьез готовились к отражениям мнимых атак российского флота.

Среди искателей заокеанского счастья было немало столыпинских переселенцев на Дальний Восток. Как отмечает историк Алексей Антошин, на этой, преимущественно экономической, эмиграции до 1917 года стараются сегодня не акцентировать внимание, она ушла в тень российской белой эмиграции межвоенного периода. А Елена Говор пишет о ней как «немодной» и «не осмысленной» и подчеркивает, что для белоэмигрантов их земляки-предшественники были «красными», притом что из России в Австралию до 1917 года эмигрировало свыше 5 тысяч человек, а между двумя мировыми войнами только около 3 тысяч. Катализаторами исходов из России эта исследовательница называет Русско-японскую войну 1904 года и Первую русскую революцию.

В начале ХХ века Океания всё еще рисовалась как рай на земле и место, где можно обогатиться (в Австралию и Новую Зеландию с середины XIX века, например, ехали искать золото или опалы). Среди переселенцев на Гавайи — японцев, китайцев, филиппинцев, португальцев, немцев, скандинавов — до 1917 года отмечается несколько «русских» волн. Усилиями Судзиловского-Русселя в гавайском районе Хило была создана и какое-то время существовала русскоязычная колония из 60 семей.

В январе 1906 года на Гавайи для работы на тростниковых и ананасовых плантациях прибыли молокане (молоканство — разновидность православия, выделившаяся на волне духоборчества в конце XVIII века), а позднее с этими же целями еще несколько крупных групп русскоязычных переселенцев. Обманутые вербовщиками, сулившими большие заработки на островах, россияне счастья здесь не обрели и после малоуспешной экономической борьбы с плантаторами за улучшение условий труда частью перебрались в Калифорнию, частью вернулись в Россию. Некоторые всё же остались на Гавайях. Публицистические оценки современников и трагизм трудовой эмиграции из России на Гавайи рассмотрены в статье Елены Говор «Дореволюционная печать о русских переселенцах на Гавайские острова (1909–1910)».

Исследовательница российского присутствия в Океании, историк Елена Рудникова также отмечает малоизученность дореволюционной эмиграции из Российской империи в Новую Зеландию, и хотя чаще ехали в Австралию, по ее подсчетам, к 1916 году на маорийских островах жили 1242 выходца из России, что составляло 0,1% общего населения.

Большую часть этих людей составляли евреи из западных и южных губерний России, которые отказывались принимать ограничения их прав самодержавием. Здесь же учтены, вероятно, финны, прибалты и поляки.

Поток подданных Российской империи на острова Новой Зеландии усилился после 1905 года, и находились даже авантюристы, извлекавшие выгоды из образа гонимого царизмом революционера (например, некто «доктор Лео Баранов» имел аншлаги на лекциях о тюремных ужасах в России). Но среди прибывших в Австралию были и такие, кого в советской историографии называли профессиональными революционерами. Например, один из организаторов вооруженного восстания в Чите (ноябрь 1905 года) и Читинской советской республики Виктор Курнатовский, Федор Сергеев («товарищ Артем» занялся на чужбине консолидацией своих земляков-эмигрантов и австралийских рабочих), а также целая группа сторонников социализма и других революционных течений (до 500 человек).

Выходцем из России был Алексей Мигунов — создатель новозеландской цитрусовой винной марки «Лемора». Он поддержал Первую русскую революцию (возможно, он дезертировал из царской армии) и в 1908 году через Сибирь и Японию добрался до южного архипелага, где занялся выращиванием лимонов и грейпфрутов. «Лемора» пользовалась большой популярностью на островах Океании (в 2005 году производство прекратилось).

На Зеленый континент на рубеже XIX–XX веков прибыл и сторонник толстовства, писатель, а также будущий защитник прав аборигенного населения Николай Ильин. Его сын породнился с дочерью коренной народности нгаджан, а уже его потомки — русские аборигены плато Атертон — посодействовали Елене Говор в написании книги об этой интересной семье. К 1917 году рядом с Ильиными жило уже несколько семей выходцев из России, и этот участок стали называть «маленькой Сибирью».

Учение Льва Толстого находило приятие у самих австралийцев и даже океанийцев. К своему 80-летию писатель получил поздравительные адреса из Аделаиды, Мельбурна, тасманийского Хобарта, с Фиджи.

В начале XX века Австралия и Новая Зеландия иногда представлялись в России демократическим раем: прогрессивное фабричное законодательство, гуманная пенитенциарная система, опыты с женским избирательным правом, доступное бесплатное светское образование — всё это позволяло некоторым отечественным публицистам писать о подлинном народовластии в этих странах. И австралийские социалисты с интересом всматривались в российское освободительное движение. Собирая коллекции для музеев, Владимир Святловский нашел время для общения с их лидером — Томом Манном, который сообщал о чувствах «удивления и подлинного восхищения перед героической борьбой русского пролетариата», а в подписанном им письме Толстому от Австралийской социалистической партии говорилось:

«…знаем, что Вы не во всём разделяете наши взгляды, но наше дело общее — это борьба против невежества, насилия и деспотии».

Алла Петриковская, детально исследовавшая культурные связи между Австралией и Россией, отмечает интерес австралийского театра к российским политическим процессам конца XIX века. Так, в конце 1880-х в Сиднее ставили пьесу «Нигилисты, или Россия как она есть» Джулиана Томаса, тема которой, вероятно, была навеяна покушениями народовольцев на Александра II. А еще раньше на сиднейской сцене русский заговор, восстание и сибирскую ссылку наблюдали зрители пьесы «Михаил Строгов, курьер царя» Фрэнсиса Хопкинса.

Всё же Россия и Австралия/Океания остаются географическими и культурными «антиподами», и если человек не научится зачем-то перемещать континенты, первое никогда не изменится, а вот в культуре всегда будут движение, взаимопроникновение, открытия и отбрасывание стереотипов друг о друге. Сюжетов, в которых можно обнаружить «вторичное бликование» русского бунта в Южных морях, достаточно: например, повторная эмиграция в конце 1940-х из революционного Китая в Океанию спасшихся когда-то от большевиков белоэмигрантов и их потомков или меланезийский социализм.

Сложением странной мозаики из идей, идеалов, культур, судеб людей и народов увлечена старушка Клио. Блики этой мозаики могут ужасать и воодушевлять, и хотя яркость отблесков русского бунта в Южных морях преувеличивать не стоит, всё же ее достаточно, чтобы, вглядываясь в осколки давноминувшего, мы могли разглядеть и себя сегодняшних.