Вонь чужаков. Как запахи становятся инструментом ксенофобии

В 1950-х годах американский антрополог Эдмунд Карпентер проводил полевую работу на севере Канады, изучая племена инуитов — коренного народа из группы эскимосов. В полевых записках Карпентер пересказывает краткий диалог с женщиной-инуиткой по имени Кованерк, который последняя смогла начать, лишь оставшись с антропологом наедине. «Мы пахнем?» — спросила Кованерк без обиняков. Карпентер ответил утвердительно. «Тебе неприятен наш запах?» — продолжила Кованерк. И вновь Карпентер ответил утвердительно. Кованерк замолчала, но спустя некоторое время добавила: «Ты тоже пахнешь, и твой запах нам неприятен. Нам было интересно, так ли это для тебя».

Нетрудно представить себе, как подобный диалог происходит между представителями любых иных культур, чуждых друг другу, — между французским антропологом и индийским мальчишкой, японским солдатом и корейским военнопленным, древнеримским столичным путешественником и жителем имперских окраин. Впрочем, весьма вероятно, что этот воображаемый диалог не закончился бы простой констатацией разности запахов, но продвинулся бы дальше, перейдя к обсуждению свойств носителей этих запахов, и завершился бы ситуативным формированием или укреплением существовавшей прежде сенсорной дихотомии запаха «приятного» и «неприятного» и далее — носителя «хорошего» и носителя «дурного». Логику перехода от восприятия запаховых различий к оценке носителей этих запахов мы назовем ольфакторной дискриминацией.

Вонючие люди и ароматные лошади

В силу физиологического устройства все люди без исключения источают запахи. Запахи эти, впрочем, никогда не идентичны, и их разнообразие обусловлено преимущественно различиями в пищевых и гигиенических привычках, состоянии здоровья, типе занятости, условиях и образе жизни. Запахи собственного тела или тел своего непосредственного окружения люди склонны не замечать (или, точнее, тематизировать) — привычные запахи «рассеиваются» как ольфакторный фон. Любой запах, выбивающийся из повседневного ольфакторного фона, напротив, настойчиво привлекает к себе внимание обоняющего.

Впрочем, одного внимания недостаточно, чтобы любой непрошеный запах, выделяясь на повседневном ольфакторном фоне, становился «приятным» или «неприятным». Чтобы вызвать к жизни такую дихотомию, требуется совершить некоторую подмену или, скорее, переворачивание, то есть продвигаться в восприятии запаха не от чувственных данных к «разметке» и выявлению свойств предмета (и самого восприятия), а наоборот — воспроизводить «разметку», которая набрасывается поверх всякого восприятия, и выдавать ее автоматическое воспроизведение за обнаружение свойств воспринимаемого.

Обоняние — одна из наименее культивированных сфер чувственности, и оно легко претерпевает подобные превращения.

Одной из самых навязчивых «разметок» выступают разного рода социальные неравенства, так что человек, совершивший указанную подмену, не судит о запахе, а выражает свое отношение к носителю, которого он находит «приятным» (безопасным, одобряемым, безвредным…) или «неприятным» (опасным, порицаемым, вредоносным…).

То, сколь сильно базовые представления о запахах как «приятных» или «неприятных» зависят от структуры отношений неравенства, в которых находятся обоняющий и обоняемый, удачно иллюстрирует пример из «Путешествий Гулливера» Джонатана Свифта. В IV книге «Путешествий» герой отправляется в страну гуигнгнмов. Страну эту населяют два вида существ — сами гуигнгнмы, разумные и добродетельные лошади, не знающие пороков, и еху, ужасные человекозвери, принявшие все мыслимые пороки на себя. По приезде Гулливера гуигнгнмы признают в нем не более чем одаренного еху и заключают под стражу, что, впрочем, не мешает Гулливеру восторгаться нравственным превосходством гуигнгнмов и презирать еху до глубины души.

Запахло рыбой

В 1853 году шесть китайский рыбаков, эмигрировавших в Калифорнию, основали поселение на полуострове Монтерей, расположенном в одноименном заливе, и занялись выловом морского ушка. Поселение разрослось до полусотни человек и постепенно заняло мыс Алонес — престижное место рыбного промысла, расположенное поблизости от железной дороги, соединяющей Монтерей и Сан-Франциско.

По мере того как китайские рыбаки преуспевали в добыче моллюсков, они начали конкурировать с другими переселенцами, прежде всего — с рыболовецкими сообществами выходцев из Южной Европы. В начале 1870-х годов португальцы, эмигрировавшие с Азорских островов, и итальянцы, эмигрировавшие из Генуи, облюбовали мыс Алонес для ловли макрели, палтуса, сардин и лосося и вскоре создали собственные торговые компании. Заручившись поддержкой местных властей, европейские мигранты установили контроль над железнодорожной станцией и попытались вытеснить китайских моряков в менее удобные места вылова — в сторону мысов Пинос и Лобос. Китайцы, обладавшие куда меньшими социальными и политическими ресурсами, вынуждены были отступить.

Хотя синофобские настроения не были распространены в Калифорнии этого периода в той же мере, что и в некоторых других штатах, рыбацкий конфликт вызвал в местной прессе волну публикаций, оправдывающих ограничение вылова для китайских рыбаков. Как сообщалось в отчете Американской комиссии по рыбному промыслу, китайцы живут в «крайне убогих условиях, <…> невыносимых для белого человека, особенно американского происхождения». Далее в отчете утверждалось, что китайцы, в отличие от португальцев и итальянцев, «не выказывают интереса к получению гражданства», тем самым проявляя жуткое неуважение к Соединенным Штатам. (Составитель отчета, однако, не упомянул, что, согласно закону о натурализации 1790 года, претендовать на американское гражданство могли только «свободные белые лица», но никак не переселенцы из Азии.)

Осуждение «условий жизни» китайских рыбаков вскоре дополнилось обвинениями в использовании разрушительных методов вылова, прежде всего — в применении рыболовецкого трала. В 1888 году все та же Комиссия по рыбному промыслу заявила, что использование трала — большое преступление, заставляющее задуматься о различии в нравах «двух классов» — белых и не-белых рыбаков.

Короче говоря, пресса быстро сошлась на том, что сами китайские рыбаки — «грязные», а их методы работы — «примитивные и опасные». Защищая «белых» рыбаков и стремясь снизить конкуренцию, в 1880 году законодатели Калифорнии попытались запретить вылов рыбы всем лицам, лишенным права голоса, то есть прежде всего китайцам. Этот акт был заблокирован судом, поскольку нарушал Четырнадцатую поправку к Конституции США, но калифорнийские власти не успокоились и стали последовательно запрещать использование разных видов снастей, которыми пользовались китайские рыбаки.

Лишившись возможности ловить морское ушко, рыбу и креветок, китайские рыбаки сосредоточили силы на ловле животного, не представлявшего большого интереса ни для португальцев, ни для итальянцев, — кальмара. Занявшись выловом кальмаров, китайские рыбаки избегали прямой конкуренции с другими группами мигрантов, чьи политические и экономические ресурсы были куда больше, и получали в свое распоряжение целую товарную нишу. К тому же кальмаров вылавливали ночью, а потому лишних контактов с «белыми», работавшими преимущественно днем, удавалось избегать.

После вылова рыбаки и их жены вытаскивали кальмаров на берег, потрошили их и оставляли сушиться на деревянных помостах или камнях на несколько дней. Сушеное мясо кальмаров разделывали на более мелкие части, упаковывали и отправляли на продажу в Сан-Франциско, откуда товар направлялся в Китай и на Гавайи. В 1890-х годах несколько десятков китайских рыбаков вылавливали и продавали по 150 тонн кальмаров ежегодно, фактически монополизировав рынок. Однако вскоре группы интересов вновь столкнулись: калифорнийские чиновники под давлением европейских рыбаков заявили, что китайцы занялись выловом кальмаров лишь по той причине, что истощили запасы другой живности в океане, и хотя это утверждение было в известной степени ложью, чиновники требовали немедленно запретить вылов кальмаров.

Может быть интересно

Как запахи вызывают воспоминания и связывают людей друг с другом

Почему чиновники вновь ополчились на китайских рыбаков? Оказалось, всё дело в том, что кальмар, сохнущий на солнце в течение нескольких дней, источает характерный яркий запах, который жителями полуострова Монтерей воспринимался как «отталкивающий» и «отвратительный».

Жители, чиновники и конкуренты стали апеллировать к запаховому ландшафту китайской рыболовецкой деревни, «полной неописуемой вони гнилой рыбы», как подтверждению «варварских» методов вылова и обработки кальмаров.

Довольно быстро запах, связанный с трудом китайских рыбаков, стал характеристикой самих рыбаков. Теперь не кальмары дурно пахли, а сами китайские рыбаки источали «омерзительный» и «опасный» запах, а потому, когда законодатели предложили ограничить сушку кальмаров на открытом воздухе, жителей это предложение не удовлетворило — убрать следовало уже не источающий запах улов, а «вонючих» рыбаков.

Ситуация вновь обострилась, когда девелоперские компании заинтересовались развитием туризма на побережье Тихого океана, решив капитализировать местные ландшафт и климат. В 1880 году неподалеку от китайской деревни был открыт фешенебельный отель «Дель Монте», предлагавший постояльцам поправить здоровье тела и духа, развлекаясь игрой в поло и плаванием в подогреваемых бассейнах.

Поначалу основатели гостиницы рассчитывали превратить китайское поселение в местную достопримечательность, но респектабельным постояльцам эта идея не понравилась. Желая поправить здоровье, они не хотели сталкиваться с «тлетворными» запахами китайской деревни, опасаясь «дифтерии, тифа или скарлатины». Хотя миазматическая теория распространения болезней понемногу теряла позиции в университетской медицине, она всё еще была сильна в популярной культуре, и потому зловоние, исходившее, очевидно, уже не от кальмаров, а от «самих китайцев», стало пониматься как угроза здоровью и жизни «белых» туристов. На этом этапе калифорнийская рыболовецкая синофобия пересеклась с синофобией общеамериканской, считавшей любое пространство, населенное азиатами, источником миазматической угрозы, а о запахе сушеного кальмара больше не вспоминали.

Спустя несколько лет девелоперы выкупили землю, на которой располагалась рыболовецкая деревня, запретив китайцам заниматься на этой земле чем бы то ни было, поскольку деятельность последних наносила «непосредственный урон благополучию и благосостоянию других жителей». Власти Калифорнии штрафовали китайцев за «вонь» и преследовали за создание «угрозы заражения» до тех пор, пока очередная городская комиссия не постановила, что китайцы источают вонь «по самой своей природе» и запрет охоты на кальмаров никак не сможет исправить ситуацию. 16 мая 1906 года две трети китайского поселения были уничтожены разрушительным пожаром, источник возгорания установить так и не удалось. К 1910 году ни одного китайского рыбака на полуострове Монтерей не осталось.

Нюх на чернокожих

Система различий на американском Юге в начале эпохи сегрегации основывалась на представлении об «очевидности» расы, то есть на предположении о том, что на глаз отличить «белых» от «цветных» не составляет большого труда. Однако к концу XIX века разрыв между «очевидной» и «истинной» расовой принадлежностью неумолимо увеличивался. В 1889 году газета города Нэшвилл, штат Теннесси, подняла на смех молодого южанина. Парень ехал в поезде и познакомился с девушкой, которую принял за «белую». Они поужинали вместе и в целом прекрасно ладили, пока на конечной станции не выяснилось, что среди предков девушки были «черные», а потому считаться «белой» она никак не может. Обознавшийся парень вынужден был немедленно прервать всякие отношения с новой знакомой, но всё равно успел стать персонажем городских анекдотов.

Этот казус — невозможность опознать настоящего «белого» человека — мог произойти сразу по двум причинам. Во-первых, из-за смешанных браков (между представителями разных рас, а также между креолами и метисами) и учащения расовых переходов после отмены рабства стало трудно на глаз различать «белых» людей «белого» происхождения и «белых» людей «цветного» происхождения, ведь выглядеть они могли совершенно одинаково. Во-вторых, из-за роста мобильности в тот же период люди постоянно сталкивались с незнакомцами, родословная которых была им неизвестна, и если в границах одного городка родословную конкретного человека можно было припомнить вплоть до его африканского прадедушки, то отныне эта возможность исчезала. Постепенно визуальное определение расовой принадлежности перестало быть надежным инструментом в руках закоренелых сегрегационистов, а потому возникла «естественная необходимость» в разработке невизуальных категорий различия.

В 1890 году штат Луизиана принял закон о раздельных вагонах, позже получивший название «Закон о вагонах Джима Кроу» (по имени персонажа популярной расистской песенки, олицетворявшего безграмотного, сирого и убогого «черного»). Согласно закону, железнодорожные компании были обязаны перевозить «белых» и «цветных» пассажиров в отдельных вагонах.

Не все встретили закон с восторгом. В том же году видный адвокат и пионер борьбы за гражданские права Альбион Турже вместе с группой единомышленников создал Comité des Citoyens (Комитет граждан), призванный доказать неконституционность требований законодателей Луизианы. С этой целью члены комитета решили собрать юридический прецедент и добиться его рассмотрения в Верховном суде США. Комитет смог убедить Гомера Плесси принять участие в эксперименте. Плесси родился свободным светлокожим человеком и визуально ничем не отличался от обычного «белого» южанина. Юридически же Плесси считался «октороном», то есть носителем 7/8 «белой» и 1/8 «черной» крови, а потому, согласно законам штата, был обязан сидеть в «цветном» вагоне.

7 июня 1892 года Гомер Плесси купил билет первого класса на поезд Восточной луизианской железной дороги, идущий из Нового Орлеана в Ковингтон, и сел на свободное место в вагоне «для белых». Железнодорожная компания, также выступавшая против «Закона о вагонах Джима Кроу» на том основании, что его выполнение потребует закупки большего количества дополнительных вагонов, была проинформирована комитетом и дала согласие на проведение юридического эксперимента.

Спустя некоторое время после отправки поезда к Плесси подошел кондуктор и попросил его пересесть в вагон «для цветных». Плесси, конечно, отказался. Тогда к нему подошел детектив, заранее нанятый комитетом, и произвел арест. (Интересная деталь: детектива с правом ареста пришлось специально нанимать для того, чтобы убедиться, что Плесси будет задержан по подозрению в нарушении закона о раздельных вагонах, а не в бродяжничестве или хулиганстве, как это обычно происходило в подобных случаях.) Итак, Гомер Плесси был ссажен с поезда и заключен под стражу в Новом Орлеане. Правозащитники собрали необходимые материалы для дела, которое вошло в американскую историю как «дело Плесси против Фергюсона».

Интересы Плесси в судах всех инстанций представлял сам Турже, развивавший две линии защиты — конституционную и «чувственную». Согласно первой линии, закон Луизианы противоречил Четырнадцатой поправке Конституции США, наделяющей всех граждан равными правами независимо от расовой принадлежности. Следовательно, названный закон следовало считать неконституционным. Согласно второй линии, кондуктор далеко не всегда может однозначно определить расовую принадлежность того или иного человека, а потому закон не только неконституционен, но и противоречит здравому смыслу, поскольку возлагает на кондуктора заведомо невыполнимые обязательства.

Обе линии защиты Турже были отвергнуты на заключительном слушании в 1896 году. Верховный суд большинством голосов постановил, что закон Луизианы не противоречит Четырнадцатой поправке, поскольку правило «отдельные, но равные» не отказывает Плесси в «равном» обращении. В том, что касается определения расовой принадлежности пассажира, суд счел, что определить расовую принадлежность пассажира кондуктор может не только на глаз, но и «на вдох».

Косвенным образом судьи ссылались на старый миф о «расовом запахе», согласно которому «черные» обладают крайне неприятным телесным запахом, не зависящим от доли «черной» крови, от условий жизни человека или от его привычек. Даже самый благопристойный «черный» продолжает источать зловоние, и даже самый невнимательный «белый» способен его безошибочно «распознать». Если в XVII веке к этому утверждению добавляли также тезис о крайне остром, «животном» обонянии афроамериканцев, то в XIX веке утверждали прямо противоположное — по-настоящему тонким нюхом наделены только «белые». Нос оказывался куда более надежным инструментом «определения» расовой принадлежности, чем глаз: особый запах «черных» всегда выдавал их, а особый нюх «белых» — всегда распознавал.