Придуркоцен, Новые темные века и ужасные 2020-е. Какие ругательства по отношению к нынешним временам действительно оправданы

Одной карантинной зимой 2020 года я прогуливался безо всякой цели по своему тихому району, и мне в голову неожиданно пришел вопрос: знал ли европейский крестьянин раннего Средневековья, что окружающий его мир позже назовут Темными веками? Бывало ли такое, что он прислонялся к мотыге в поле, смотрел на безразличное небо и смутно осознавал, что родился не в том веке, возможно, даже в не в том тысячелетии — слишком поздно для классической древности и слишком рано для Ренессанса? В тот момент я был солидарен с этим незадачливым крестьянином, поскольку сам чувствовал то же самое. Ход истории был ошеломляющим, и я ощущал себя ничтожеством, моя жизнь остановилась из-за вируса, передающегося воздушно-капельным путем. Я думал, что если люди, которые доживут до 2500 года, оглянутся назад на нашу эпоху, они сочтут ее проклятой или погруженной во мрак, началом конца.

Затем бунтовщики ворвутся в Капитолий, в Украине начнется война, искусственный интеллект станет инструментом государственного управления, вызванные изменением климата наводнения и пожары опустошат города по всему миру, а в октябре 2023 года ХАМАС нападет на Израиль, спровоцировав катастрофическую войну в Газе и дестабилизировав глобальный геополитический порядок. Некоторые утверждают, что совокупность событий последних лет требует нового обозначения, которое можно было бы применить к нашему историческому моменту, полному хаоса и раздора — такого термина, который выразил бы паническую непоследовательность нашей жизни в последнее время. Такие обозначения обычно даются позже, когда уже все закончилось и стало понятно, но почему бы не начать сейчас? Воспринимайте это как универсальное оправдание: тяжело жить во время ________, понимаете?

Я стал вспоминать, какие расхожие обозначения уже есть: «ужасные двадцатые», «долгий 2016-й», «эпоха чрезвычайного положения», «вторая холодная война», «великое сожжение» и «придуркоцен». Писатель Уильям Гибсон использовал термин «джекпот» в своем романе 2014 года «Периферия» для обозначения периода ближайшего будущего, когда пересекаются апокалиптические кризисы и кажется, что все они происходят одновременно. В 2016 году философ Донна Харауэй назвала наше время Хтулуценом — от древнегреческого понятия «хтонический», обозначающего грязный, нечестивый, недоступный подземный мир. Художник и писатель Джеймс Бридл озаглавил свою книгу 2016 года о технологиях и наших мрачных представлениях о будущем «Новые темные века», позаимствовав это определение у Говарда Лавкрафта.

Для Бридла наша эпоха определяется, прежде всего, утопическими обещаниями, связанными с распространением интернета, а затем — с разочарованием. Жизнь в онлайне скорее сбила нас с толку, чем просветила. Новые темные века — это «эпоха, когда ценность, которую мы придавали знаниям, разрушается изобилием этого прибыльного товара», пишет Бридл.

Наша способность следить за новостями по всему миру скорее раздражает и вносит в жизнь сумятицу, чем помогает. Непрерывный поток событий только подчеркивает наше бессилие.

«Всю историю люди, как и животные, жили в неопределенности и беспомощности, но нам не демонстрировали это каждое мгновение. Психологически с этим трудно справиться», — говорит Бридл. В последние несколько лет термин «Новые темные века» использовался для обозначения упадка демократии и все более очевидного изменения климата. Название представляет собой «пощечину идее прогресса». «Мысль о том, что впереди лишь провал, пугает людей», — говорит Бридл.

Однако сам по себе термин «Темные века» в некотором роде ошибочный. Он был придуман в XIV веке итальянским писателем Петраркой, который использовал его для описания тусклой литературной эстетики своего времени по сравнению с классической Античностью, а не повсеместного упадка цивилизации. Историк XVI века Цезарь Бароний употребил выражение saeculum obscurum, «темный век» на латыни, имея в виду скудость исторических записей из Европы X века — не то чтобы этот период в целом был плох, просто тогда происходило довольно мало событий, чего, конечно, не скажешь о текущем моменте. По словам Ларисы Гроллемонд, искусствоведа и хранителя средневековых рукописей в Музее Гетти, это клише лишь усиливает стереотип об эпохе Средневековья как «эпохе болезней, чумы, застоя в искусстве и культуре». Но, по словам Гроллемонд, так называемые Темные века были также отмечены появлением университетов, механических часов, печатного станка, астролябий, севооборота и меда. «Я думаю, что в каждом веке есть своя собственная тьма, — продолжила она. — Это очень по-человечески — хотеть найти себя в истории. Я не думаю, что мы когда-нибудь прекратим периодизировать историческое время с помощью таких оценок».

Стремление дать чему-нибудь имя отражает наше стремление понять этот предмет. В феврале Лиз Ленкински, специалист по социальным стратегиям из Лос-Анджелеса, в разговорах с друзьями начала называть нашу эпоху «эпохой помутнения». Фраза прижилась, и она запустила информационный бюллетень на эту тему. «Я чувствую, как ко мне возвращается рассудок, когда говорю об этом», — говорит Ленкински. Она прослеживает начало эпохи помутнения до избрания Дональда Трампа, но видит ее подлинное выражение в постпандемические времена, когда мы столкнулись с осознанием того, что впереди еще больше ужасов, и что у нас почти не осталось ощущения нормальности, к которому можно было бы вернуться. Это может вызвать своего рода духовную немощь. «Расстройство возникает из-за невозможности знать, что будет дальше, — говорит Ленкински. — С 2020 года кажется, что мы коллективно проходим один кошмар за другим».

Чрезвычайные ситуации сильно различаются по масштабу, влияя на все аспекты нашей жизни: новости об изменении климата смешиваются с новостями о военных действиях, инфляции и задержках в цепочках поставок, не говоря уже о повседневных инцидентах, таких как кража соседями ваших посылок с Amazon.

«Если вы останетесь привязанными к статус-кво, вы будете сбиты с толку, потому что его больше нет», — говорит Ленкински.

Искусственный интеллект угрожает нарушить статус-кво способами, которые даже трудно предсказать. Уже сейчас технологии заставляют человечество чувствовать себя бесполезным: если ИИ сможет делать все, что можем мы, какую цель тогда нам нужно будет поставить перед собой? Но когда я попросил ChatGPT предложить свое собственное название для нашего времени, результаты оказались не очень убедительным («Эпоха смятения»), чрезмерно оптимистичными («Ренессанс устойчивости») или самовозвеличивающими («Господство алгоритмов»). Ни в одном из них не было поэтичности или броскости. Когда дело доходит до обозначения нашей эры технологического превосходства, сама технология еще не справляется с этой задачей, что, вероятно, мы можем считать небольшой победой человечества.

Есть что-то парадоксальное в попытке придумать название эпохе, характеризующейся крайней неопределенностью. В 2001 году философ Светлана Бойм ввела в обиход словосочетание «вне-модерн»: «Сегодня постмодернизм мертв, и мы пока не испытываем по нему ностальгии, — писала она позже. — В настоящем есть что-то нелепое, и мы не знаем, как это описать». Эта проблема непознаваемости заставляет вспомнить цитату из «Тюремных тетрадей» Антонио Грамши: «Старый мир умирает, пока новый мир борется за рождение: сейчас время чудовищ». Критик и романист Намвали Серпелл сказала мне, что цитата пришлась ей по душе в данный момент, даже несмотря на то, что английский перевод немного не соответствует оригиналу. «Фраза „сейчас время чудовищ“, — говорит Серпелл, — заставляет нас вспомнить о всплеске злодеяний и не думать о том, чтобы заниматься обвинениями, по большей части бесполезными. Чудовищное — это то, что нельзя предсказать, предвосхитить или предугадать заранее, немыслимое в ближайшем будущем».

Ощущение исторического хаоса может быть просто цикличным явлением, своего рода культурным маятником, который время от времени раскачивается туда и обратно без особой опоры на реальность.

«Возможно, мы действительно живем во времена, которые не порождают ничего, кроме посредственности», — жаловался Мишель де Монтень на Францию в разгар Ренессанса.

Столкнувшись с выражением «ужасные двадцатые», многие люди могли бы отметить, что сегодня люди живут намного лучше, чем когда-либо: ожидаемая продолжительность жизни в целом выросла по сравнению с показателями столетней давности (хотя во время пандемии эти показатели снизились), масштабы нищеты резко сократились. Однако, вполне возможно, что обе интерпретации верны: мы переживаем время беспрецедентного уровня здоровья и процветания и время исторических потрясений и бедствий.

Историк и писатель Адам Туз рассказал мне, как примерно в 2016 году он обратил внимание, что официальные лица Европейского союза, включая президента Европейской комиссии Жан-Клода Юнкера, касаясь проблемы беженцев, брексита и угрозы безопасности, использовали термин «поликризис», введенный французским философом Эдгаром Морином и его соавтором Анной-Бриджит Керн в 1990-х. В одной статье этот термин определяется как «любая комбинация трех или более взаимодействующих системных рисков, потенциально способных вызвать каскадный, безудержный сбой природных и социальных систем Земли, который необратимо и катастрофически ухудшает перспективы человечества».

В октябре 2022 года Туз дебютировал в качестве обозревателя Financial Times со статьей под названием «Добро пожаловать в мир поликризиса», и с тех пор он остается сторонником этого термина. Человечество никогда не сталкивалось ни с чем подобным: это неповторимое сочетание изменения климата, подъема чрезвычайно мощного промышленно развитого Китая и «полного краха неолиберальной парадигмы», говорит он. «Это уникальная ситуация; это улица с односторонним движением, ведущая к радикальному срыву», — продолжил он. Но Туз не считает себя пессимистом. «Я не думаю, что мы стоим на пороге Третьей мировой войны, — рассуждает он. — Скорее, поликризис на самом деле говорит о том, что сейчас не стоит впадать в спячку; идет бесконечная безумная гонка, чтобы не отставать от темпов перемен».

Эпоха современности, долгий XX век, предложила своего рода телеологию прогресса, линию на графике, идущую вверх и вправо. Системы работали и всюду вводились определенные логические рамки — для рынков, политики, труда. «Что, если гравитационный центр этого процесса теперь потерян? — спрашивает Туз. — Этой привязки больше нет; мы дрейфуем в состоянии неопределенности».

Определение любой эпохи подразумевает, что в какой-то момент она может подойти к концу и уступить место другому последовательному отрезку времени. Туз, по его словам, пытается сопротивляться такому «мышлению о стабильности». Наша нынешняя эпоха не темная; во-первых, она может просто не быть эпохой, потому что линейный, конечный период исторического времени может быть устаревшей структурой для нашей реальности — и в этом случае самым страшным было бы то, что она вообще не требует названия. Мы просто должны пережить ее.