В шорт-листе Премии Андрея Белого — наследники советского андеграунда, культура 90-х, мистические поиски и эротическое безобразие

Премия Андрея Белого (ПАБ) возникла в 1978 как отражение литературных процессов андеграунда — культурного подполья, в котором находились неподцензурные авторы — и стала первой независимой литературной премией в истории России.

Неподцензурные авторы — обозначение поэтов и прозаиков, не публиковавшихся в официальной советской печати из-за цензуры. Писали «в стол» или создавали самиздат.

Ее учредили Борис Иванов и Борис Останин, создатели самиздатского журнала «Часы», который печатал неподцензурных авторов и исследователей культуры. Он нуждался в формировании своего литературного контекста и утверждении «лидеров» в нем — так появилась премия.

Начиная с конца семидесятых и по наше время задачей ПАБ было «учитывать приоритеты эстетического новаторства и эксперимента в реальном литературном процессе, не упуская из вида множественности путей развития современной литературы, а также поддерживать культурную деятельность, способствующую этому развитию».

Под это определение попали авторы, работающие с поэтикой модернизма и наследующие языку не советской литературы, а, скорее, Серебряного века (поэтому патрон премии — «лицо» русского модернизма Андрей Белый).

Поэтика — применительно к литературному тексту — совокупность художественных особенностей и приемов, которые свойственны какому-либо направлению, жанру или конкретному автору.

Своей деятельностью ПАБ как бы легитимизировала «вторую культуру», ее язык и законы, и пародировала официозные государственные премии своим призовым фондом: 1 рубль, бутылка водки и яблоко. В конце 1980-х неподцензурная литература перестала существовать как явление, но премии это не помешало: во-первых, еще оставались имена, которые было нельзя оставить без награды, во-вторых, в постсоветское время круг авторов, наследовавших неподцензурной литературе 1950–1980-х, активно работал и ширился.

К началу 2010-х стал ощущаться кризис, и уже в 2014 году был объявлен роспуск Комитета премии, а в 2017 году шеф-редактор colta.ru Глеб Морев, до 2014 года много сезонов бывший членом жюри и одним из главных идеологов ПАБ, отказался от присужденной ему премии, о чем написал в фейсбуке.

Поэтический шорт-лист

Если непосвященный человек захочет понять, что происходит в современной литературе через знакомство с текстами авторов из шорт-листа 2018 года, то он, конечно, не увидит полной и объективной картины.

Во-первых, тут точно не будет «мейнстрима» или авторов-традиционалистов — они по определению находятся за рамками этого проекта. Во-вторых, не будет и множества репрезентативных для «актуального» поэтического поля имен. Картографировать последнее можно по поколенческому принципу, по схожести поэтики или метода письма, по «соседству» в одной эстетической парадигме — или прочертив определенные линии: молодые авторы левых взглядов (круг журнала «Транслит»); феминистское письмо (Оксана Васякина, Дарья Серенко, Галина Рымбу и др.); старшее поколение — поколение «Вавилона».

«Вавилон» — изначально название самиздатского журнала группы литераторов, появившееся в 1988 году. Явление переросло в важнейший для литературы 1990-х проект, объединяющий новое литературное поколение с общим пониманием литературы как «сферы поиска и производства новых смыслов» и готовностью «приветствовать любой художественный язык, позволяющий сказать нечто новое и существенное».

Ни молодых левых, ни феминисток среди шортлистеров этого года нет — с другой стороны, не то что бы они жаждали там оказаться.

Под их влиянием отношение к премиям и их механизмам сейчас перестраивается: последние критикуются как институциональные и имеющие вертикальное строение — а это уже иерархические, властные отношения.

В выборке этого премиального сезона прослеживается тренд на то, чтобы отметить две разные ситуации: с одной стороны, авторов, которые в свое время совершили переворот в отечественной литературе и продолжают работу в том же русле (например, Андрей Сен-Сеньков в поэзии и Павел Пепперштейн в прозе), с другой — тех, которые пока находятся в состоянии заявки на что-то новое (к ним можно отнести Ростислава Амелина и Романа Михайлова в поэзии и прозе соответственно).

Все они — хотя очень по-разному — находятся в диалоге с отечественной литературой андеграунда. Так, если Игорь Булатовский обращается с неподцензурной литературой (особенно ее ленинградским крылом) как с поэтической классикой, то Ростислав Амелин совсем не склонен наслаждаться этой традицией. Авангардистский опыт перерабатывается как в сторону большей ясности, так и в сторону радикализации традиции (таким экспериментатором тут можно назвать поэтессу Дарью Суховей).

Стихи как квест

В поэтическом списке самый младший автор — Ростислав Амелин (1993 г.р.), который в последние годы сознательно занял «независимую» по отношению к сообществу позицию и даже удалился из фейсбука — главной площадки виртуальной коммуникации литераторов.

Письмо Амелина связано с уничтожением литературности и поэтичности: для читателя, привыкшего к традиционной поэзии, его стихи могут выглядеть графоманией с бешеной энергетикой самоуверенности, слабоумием и отвагой, троллингом и издевательством — и такое восприятие вполне может быть точкой входа в эти стихи.

Само по себе «разлитературивание» литературы, конечно, не новаторская позиция, но в каждый период она имеет свои особенности, поскольку поэзия — всегда про современность.

Для авторов младшего поэтического поколения современность — это компьютерные игры, виртуальная реальность, искусственный интеллект, нейросети, сериалы, социальные сети, массовая культура с ее мемами и штампами и, конечно, политика.

На этом поле Амелин точно не одинок: для оценки молодых авторов с новым понимания «поэтического» (Екатерина Захаркив, Ян Выговский, Никита Левитский, Дмитрий Герчиков, Оксана Кита и др.) есть Премия Аркадия Драгомощенко, максимальный возраст номинантов которой — зловещие 27 лет.

Со времен первой книги «Античный рэп» поэтика Амелина сильно трансформировалась. Если «Античный рэп» — это прозаические миниатюры с «универсальной ритмической формулой», в которых «я» наблюдает и фиксирует себя в эстетизированно раздробленном мире, то сборник «Ключ от башни. Русская готика» — несколько другая поэтическая работа.

Амелин — из числа неостановимо пишущих авторов с неиссякаемой фантазией, при этом его тексты абсолютно лишены натянутости или искусственности. В сборнике звучит непосредственная речь, существующая как будто ради себя самой, и поэтому всегда свежая и точная. Такая особенность сближает эти тексты со стихами Вадима Банникова: этот серийный поэт вообще не останавливается писать, и мы видим одновременно пугающее и восхищающее бесконечное говорение из самой сути вещей.

Эта суть неопределима и вырастает из повседневности, так что сложно понять, язык ли ее описывает или она сама и есть тот язык.

Какие-то тексты в сборнике Амелина устроены так, чтобы мы (ложно) воспринимали их буквально. Но это стихотворение действительно может избавлять от чувства страха:

когда тебе страшно

представь, что ты башня

внутри поднимается человек

от ног к голове

стучит веткой

на каждой лестничной клетке

Если учитывать, что Амелину важна игра — и со смыслами текста, и с масками поэтического «я», и с построением текста как квеста или по логике компьютерной игры, то на это и другие стихотворение сборника можно посмотреть как на обыгрывание вопроса о том, что поэзия «должна». Ну, к примеру, быть инструкцией, призыву к действиям, или воспитывать в человеке лучшее, и т.д. Такое пародирование дискурса и самопародирование — себя как поэта в нем — постоянно обнаруживаются в стихах Амелина.

я отказываюсь от памяти

не нужна мне такая память

но вот я задумался

и память вернулась

необходимо очиститься

а то ведь память кончается

вдруг все что потом случится

не сохранится

новое удалится

и от него ничего не останется

и буду я со своей памятью

в 30

как будто мне до сих пор 11

положи в корзину что-нибудь памятное

и оно удалится

Серьезные отношения с ленинградским андеграундом

Хотя в компьютерной терминологии говорить о следующем авторе неуместно, совсем другая поэтическая «программа» наблюдается в поэзии Игоря Булатовского (1971 г.р). Из поэтического короткого списка этого года сборник Булатовского наиболее традиционен: и по форме (это не верлибры), и содержательно — и он же наиболее контрастен по отношению к стихам Амелина.

Верлибр — стихотворение, в котором ритмическая структура нерегулярна и непредсказуема, не учитывается число слогов и количество ударений, а также рифма и другие «устойчивые» формальные признаки традиционного стиха.

Поэтика его текстов вырастает из русского модернизма, осваивает опыт неподцензурной поэзии, интонации французской (Булатовский — один из главных переводчиков Поля Верлена) и наконец становится одной из самых заметных в поколении «старших» авторов.

Булатовский, как и создатели ПАБ и главные деятели «второй культуры», принадлежит «петербургской» литературной и интеллектуальной традиции, в которой градус общей серьезности всегда разбавляется простотой и легкостью разговора с миром и «мировой культурой», по которой так тосковал акмеизм.

Оказываясь в шорт-листе Белого, книга Булатовского «Смерть смотреть» оказывается в родном контексте и родном сообществе, напоминая самые «петербургские» интонации своих предшественников — стихи Виктора Кривулина, Александра Миронова или Елены Шварц.

Брат мой, близнец, к моему затылку

причепившийся пятнышком тепла,

разделивший со мной золотушную жилку,

сквозь которую в меня утекла,

как Нева — в Петербург из Ленинграда,

жизнь твоя у нетей на виду,

став продольным срезом Эльдорадо,

превратившись в желтушную руду,

мы с тобой никогда не говорили,

не бросали говорить никогда,

золотце моей тщедушной были,

счастье слова, сиамушка-беда

Булатовский как будто проверяет на прочность ленинградский андеграунд, доводя все его особенности до предела, превращая их в прием. Предшествующая ему литература помещается в цитаты, становится энциклопедией самой себя.

Революция девяностых

Говоря о постсоветских поэтах, критики часто отслеживают их предшественников в литературе андеграунда — точнее, определенных предшественников, ставших зачинателями какого-то направления или метода.

Такими фигурами отсчета, например, могут быть Аркадий Драгомощенко и поэты-метареалисты с их семантической, формальной и образной «избыточностью», или Дмитрий Александрович Пригов и концептуалисты, или же, например, конкретисты — авторы Лианозовской школы.

Но в поколении, следующим непосредственно за неподцензурной эпохой, уже давно появились свои новаторы, на достижения которых ориентируются пишущие сейчас молодые поэты.

Андрей Сен-Сеньков, чьи «Стихотворения, красивые в профиль» также вошли в шорт-лист 2018 года, в 1990-е был одним из тех входящих в литературу авторов, которые в одиночку строили поэзию на новых основаниях и изменили дальнейшее движение литературы. Двигаться можно было двумя путями: доводя аффект до предела, как Ярослав Могутин или Эдуард Лимонов, и наоборот — отбрасывая всякий аффект, создавая тексты-наблюдения, фрагментированные и разреженные, обращающиеся не непосредственно с реальностью, а с представлением о ней. Такими стихами, в которых паузы, прерывистость, неожиданное молчание значат не меньше, чем сам текст, сейчас занимается немало авторов, и все они, можно сказать, обязаны Сен-Сенькову.

Самое многословное, что есть в текстах этого автора — это название стихотворений: «Обычный поздний вечер московского человека, который не любит музыку», или «Джудит Скотт трогала своими руками свои гены» и т.д.

Эти названия, как бы отделенные от тела текста, берут на себя дополняющую роль моделирования ситуации, происходящей в тексте, или указания на место или время действия, а также на сложные ассоциации. Так, множество стихотворений связано с определенным европейским городом, произведением искусства, фотографией, смертью — со всем, что производит на говорящего впечатление, но никогда не вызывает аффекта, выливающегося в страстную поэтическую речь.

Западное лицо утреннего Берлина

ходишь словно по большой бетонной улыбке

так может улыбаться только город

с закрытыми глазами

берлин любит внутри себя новых людей
с той же силой
с какой не любят появление в их жизни новых вещей
слепые

В сторону эксперимента

Тексты петербургской поэтессы Дарьи Суховей (1977 г.р.) как будто созданы для того, чтобы перебирать детали мира и составлять их в разном порядке, делая существенные и не очень вещи соседями по стихотворению — отсюда несколько ироничное название сборника «По существу: Избранные шестистишья 2015-2017 годов». Литературными предшественниками Суховей можно назвать поэтов Лианозовской школы — Всеволода Некрасова, Яна Сатуновского, Игоря Холина, но если она и училась у них определенным приемам, то в итоге пошла своим собственным путем.

Все стихотворения здесь — исключительно шестистишья, и это, конечно, серьезный эксперимент с формой. Суховей упорядочивает строки в разных вариациях, в зависимости от группировки получая разную интонацию и смысловые приращения.

Ей свойственно «скреплять» свои шестистишья формальными приемами — например, экспериментируя с фонетическими особенностями слов или работая с синтаксическим параллелизмом, как в следующих примерах.

натекло понимаете ли кровищи

рассыпались овощи

собраны вещи

доедены щи

и только порывы ветра как мыши

шуршат по крыше

Или:

произошло замятие

останови занятие

пространство заметелило

сообщество заметило

всё начинаем заново

как будто денег заняли

Внимание к Другому

Как и Андрей Сен-Сеньков, Екатерина Соколова (1983 г.р.) уже входила в короткий список ПАБ — в 2016 году. Поэтический метод Соколовой в чем-то сближается с тем, что мы видели в стихах Сен-Сенькова. При чтении ее стихотворений из сборника «Волчатник» сложно определить субъекта — то есть того, кто говорит в тексте, но понятно, что этому говорящему важно исследование жизни других и «включенное» наблюдение. Эти стихи тоже как будто размеренны и спокойны, лишены эмоционального напора — но при внимательном прочтении, конечно, за ними обнаруживается много «заряженных» вещей и чужой боли.

У стихотворений Соколовой, можно сказать, есть «цель»: как пишет в предисловии к книге Кирилл Корчагин, Соколова пытается дать голос тем, кто его лишен.

Согласно постколониальной теории, угнетенные не могут говорить и вынуждены пользоваться языком завоевателей, отдавая им свою речь — последнее, что у них есть.

Соколова как бы отвоевывает язык тех, кого мы не слышим, назад:

мы не саженцы твои, а беженцы,
не сеянцы, а бездомные собачцы,
мы пришли осваивать чужие высказывания, чужие линии электропередач.

станем фотографировать себя и друг друга на мутном фоне, станем поле пустое пинать,
которое сняли в соседской стране
без детей и славянских привычек, —

вдруг что доброе выйдет: вид на жительство, разрешение на работу.

Прозаический шорт-лист

Михаил Ямпольский в 2013 году писал о подъеме поэзии, очевидной «на фоне глубокого кризиса прозы почти во всем мире. Длинные линеарные структуры, характерные для прозы, проседают. В мире после смерти Зебальда, Боланьо и „отставки“ Рота почти не осталось великих прозаиков.

Наиболее успешная проза — например, Пелевин у нас — отказывается от линейности сюжета и имитирует сетевую структуру со множеством кластерных связей».

Если посмотреть на шорт-лист, то мы заметим поиск новых форм повествования и попытки признать маргинальные жанры литературными.

Вечная молодость Павла Пепперштейна

Прозаический шорт-лист, как и поэтический, отображает стремление жюри выделить в прозе тех, кто в свое время создал новый тип письма (Павел Пепперштейн) и тех, кто поддерживает какую-то значимую традицию (как Андрей Бычков) или старается такую видоизменить (как Алла Горбунова или Роман Михайлов).

Художник и писатель Павел Пепперштейн был родоначальником «психоделической» литературы, которая повествовала об особом опыте, предполагающем ряд изменений в сознании и жизни героя. В культовом романе «Мифогенная любовь каст», который Пепперштейн написал вместе с Сергеем Ануфриевым, мы видим галлюцинирующего после контузии борца с фашизмом, который попадает в сказочное окружение и там продолжает свою войну.

В русской традиции никогда не было романа-галлюцинации, повествования о мистическом поиске в таком ключе. И в одно время — но в разных ипостасях— такая литература появилась в лице Пепперштейна и Пелевина.

Вошедший в шортлист этого года сборник Павла Пепперштейна «Предатель ада», состоящий из рассказов разных жанров, становится как будто комментарием к тому миру, который последовательно создавался в прошлых текстах. При этом общая веселая бесшабашность, небрежность и полет фантазии — от напоминающих бред сумасшедшего рассуждений или сверхценных идей до оргиастических буйств — спустя годы никуда не деваются, и это прекрасно.

Павел Пепперштейн и Виктор Пелевин — те писатели, которые в 1990-е изменили облик литературы: но если первый важнее для андеграунда, то второй, как известно, проник в массовую культуру.

Из текстов Пепперштейна не получается продукт, они разваливаются, они не совершенны, и именно поэтому существуют в андеграундной традиции.

Такая линия «литературы опыта» — одна из самых заметных в неформатной прозе, и Роман Михайлов, попавший в шорт-лист ПАБ, оказывается одним из ее главных представителей, а заодно и последователем Пепперштейна: как по части «духовного» поиска, так и по части специфической несовершенности текстов.

Знакомство с интересным человеком

Человек с незаурядной биографией, в которой не последнее место занимает сектантство и мистические опыты, эксцентричный математик Роман Михайлов не занимался литературой последовательно и профессионально, как обычные номинанты ПАБ, и нарушил все представления о построении репутации, вхождении в мир больших писателей и больших издателей, опубликовав свой роман на сайте психоделично-интеллектуального проекта «Крот».

Текст «Равинагара» — предельно нелинейный и подрывающий существующие конвенции литературы — рассказывает об опыте безумия, о «проваливании» в обычно недоступные точки реальности, а местом действия становится несуществующий город в Индии (в которой автор жил несколько лет).

В каком-то смысле этот текст бесконечен, но не в длину, а в глубь: Михайлов создавал его как метатекст и шифр, привлекал разные «ритмы» письма и, конечно, пользовался своими знаниями в области гомотопической топологии.

Метатекст — сложно устроенный текст, «повествование в повествовании» с авторской саморефлексией и рефлексией о написанном (часто в постмодернистской литературе).

Большие перспективы малых прозаических форм

Алла Горбунова, ранее больше занимавшаяся поэзией, в своей прозаической ипостаси тоже принадлежит этой «мистической» литературной традиции. Но ее тексты полярны текстам Михайлова: это короткие притчевые рассказы, которые полностью очищены от всего, что напрямую не составляет сюжет.

В «Вещах и ущах» мы видим интерес к трансгрессивным ситуациям, которые выбивают почву из-под ног и абсурдистски переворачивают жизнь героя, обычно калеча ее навсегда.

Поэтику этих произведений я уже старалась подробно описать, и для краткости процитирую, возможно, самое важное :

«В этой прозе реальность постоянно истончается, подвергается сомнению, доходит до своего предела и, переступая этот предел, оказывается вывернута в какую-то „некроделическую“, уродливую постреальность фильма-катастрофы. Экзамены в этом мире проводятся в морге, плюшевый кот Барсик сваливает из города, в котором происходит ядерный взрыв, девочка дружит с молью, птицы над головой человека складываются в слово „мудак“, а в рассказе „Хрень“ происходит какая-то хрень, но при этом все уверяют, что все в порядке. Реальность не верифицируема, поскольку опыт каждого предельно субъективен, а движение реального непредсказуемо и нелепо».

Горбунова оголяет те схемы, которыми пользовался Пелевин: она разбирает традицию на части, создавая продукт уже совсем иного рода.

Нонконформизм как пережиток прошлого

Еще один «маргинальный» писатель из этого яркого прозаического шортлиста — Андрей Бычков — тоже продолжает одну инфернальную и эзотерическую традицию, созданную в подполье. Это подполье называется «мамлеевский кружок» (или Южинский кружок — по названию переулка). Прочитать про это чудо-место русской литературы можно, к примеру, в статье «Мелкие и крупные бесы из шизоидного подполья». Бычков посвящает свой «Олимп иллюзий» одному из главных участников кружка — Евгению Головину, тем самым сразу задавая определенный контекст для прочтения своего романа.

«Олимп иллюзий» читать нелегко из-за словесных выходок в духе неомодернизма, мучительных эротических вставок, обилия обсценной лексики и странного сюжета.

Этот текст можно противопоставить «Равинагару» и сблизить его с «Вещами и ущами» — но они оба, в любом случае, выигрывают у него по качеству.

Перформативность поиска

Наконец, завершает прозаический шорт-лист, получившийся фактически подборкой литературы мистического опыта, еще один роман о духовном поиске — «Жизнь Алексея: Диалоги» известного переводчика Александра Ярина. Сюжет основан на легенде о раннехристианском святом: Алексий — сын римского патриция — покидает свой богатый дом и невесту накануне свадьбы, чтобы долго скитаться по миру и обрести святость. Когда спустя годы он возвращается домой, родные не узнают его, и до конца жизни он живет вместе с рабами. Только после смерти Алексия Божественный глас открывает всем истину.

Из всех авторов в этом списке, экспериментирующих в размывании границ прозы, Ярин наиболее радикален.

Повествование здесь, как и указывает название, строится в диалогах, так что текст этот скорее драматургический, чем прозаический. История о выдающемся маргинале, которая формирует сюжет — лишь канва, а настоящий путь пролегает в неком духовном измерении «внутри» говорящих. Отсюда возникает оппозиция внутреннего и внешнего:

«Моя жизнь оказалась мала и ничтожна, я не успел во внутреннем, а внешнее дано мне даром. Я недостоин ступать по земле Господа моего. Но душа моя от того широко разверзлась».

Если предыдущие авторы рассказывали о пути и поиске, то здесь нас заставляют проживать этот путь перформативно, по мере разворачивания речи героя, и это по-своему гениальное решение.