«Греческий обычай»: каковы истоки афинской пайдерастии

Смысл так называемой древнегреческой гомосексуальности, или, как изящно выражались римляне, Mos Graecorum («греческий обычай»), в общих чертах заключался в том, что взрослые мужчины практиковали эротические отношения с юношами, что называлось παιδεραστία (пайдерастия). Как конкретно они это делали — на этот счет существует много гипотез, детальный разбор которых мы отложим до лучших времен, а сейчас лишь скажем, что такие отношения были в известной степени стержнем греческой системы воспитания, или, лучше сказать, того комплексного педагогического явления, которое называлось пайдейа (παιδεία).

Суть этого явления в том, что взрослый и часто уже семейный мужчина, который назывался эраст (любящий), заводил знакомство с молодым человеком, обычно в возрасте от 14 до 17 лет, который становился его эроменом (возлюбленным). Эти отношения в большинстве своем длились несколько лет — до тех пор, пока на щеках молодого человека не начинала пробиваться первая растительность, и за этот период взрослый научал юношу тому, что греки называли арэтэ (ἀρετή), а мы обычно, предельно упрощая, зовем добродетелью.

В ходе этих эротических и воспитательных отношений мужчина передавал молодому человеку своего рода культурно-нравственный код и вводил его в сообщество полноправных граждан.

Весь этот процесс, особенно в Афинах, сопровождался довольно сложным куртуазно-поведенческим кодексом — часто с дорогими подарками, изменами, слезами и страданиями с обеих сторон, что не отменяло его главной цели: духовного воспроизводства политически сознательного свободного населения.

Подобного рода отношения, варьируясь от одной греческой области к другой, были популярны во многих областях древней Эллады, однако расцвета своего достигли в Афинах и в спартанской воспитательной системе агогэ (ἀγωγή). Сегодня мы попробуем обрисовать довольно сложный вопрос о том, каким образом и откуда это явление пришло в сами Афины.

Голые игры и виноградные бегуны

Однополая любовь несмотря ни на что существовала, существует и, вероятно, будет существовать не только во всех человеческих обществах, но равным образом и у братьев наших меньших — у птиц и ряда высших млекопитающих (Bagemihl 1999). Существовала она, вероятно, и в крито-микенскую эпоху древнегреческой истории, подтверждением чему могут служить некоторые артефакты этого периода, такие, например, как минойский «Царский кубок» из Агия-Троады на Крите, датируемый приблизительно 15 в. до н. э. Ряд исследователей интерпретировали эту находку как косвенное доказательство наличия устойчивых однополых практик в рамках военного общества того периода и связанных с этим ритуальных инициаций, или «обрядов перехода» (Patzer 1982). Роберт Коэл (Koehl 1986: 106) пошел еще дальше и предположил, что сцена на кубке изображает завершение так называемого обряда умыкания юношей (вручение юноше военного снаряжения), который продолжал практиковаться и в историческую, то есть письменно задокументированную эпоху, о чем нам сообщает историк Эфор в пересказе Страбона (X, 21) и о чем мы скажем ниже отдельно.

Что бы ни было изображено на этом древнем кубке, первое внятное свидетельство о пайдерастии, судя по всему, относится к гораздо более позднему времени, а именно к третьей четверти 7 в. до н. э. (Percy 2014: 17), и поэтому мы, вероятно, не можем с уверенностью говорить о гомосексуальных отношениях в доисторическую эпоху — они, конечно, могли существовать, но адекватных свидетельств тому, доступных для внятной интерпретации, увы, нет.

К указанному времени (7 в. до н. э.) относится один артефакт, найденный в деревне Като Сими, что на Крите, который более-менее доступен для интерпретации в тематическом ключе, то есть может быть связан в вышеупомянутым обрядом умыкания юношей, описанным у Страбона: это вотивная (посвятительная) бронзовая пластина, на которой изображены двое мужчин, один из которых, младший (слева), держит на плечах дикого козла, в то время как старший (справа), держа в левой руке лук, правой рукой берется за предплечье молодого человека (Prent 2005: 577).

Оба они одеты в очень короткие туники, но если приглядеться, можно заметить, что у молодого человека слева из-под туники видны маленькие гениталии.

То, что мужчина справа старше, чем его визави, говорит борода, которая является классическим опознавательным знаком градации возрастов, что же до гениталий юноши, то они знак социальной значимости, свидетельствующей о вхождении в зрелость. Поэтому не исключено, что медная пластина действительно могла использоваться в ритуальных целях для совершения обрядов инициации (Marinatos 2003: 135, in Dodd/Faraone (eds) Initiation in Ancient Greek Rituals).

Примерно в то же время какие-то люди в спартанской колонии на о. Фера (Санторин), неподалеку от храма Аполлона Карнейского, оставили на камнях множество граффити всецело эротического содержания (см.: Powell 1996: 171-186). Вот одно из них, очень показательное:

[ΤΟΝ ΔΕΙΝΑ] ΝΑΙ ΤΟΝ ΔΕΛΦΙΝΙΟΝ ΗΟ ΚΡΙMΩΝ ΤΕΔΕ ΩΙΦΕ ПАIΔA ΒΑΘΥΚΛΕΟΣ ΑΔΕΛΦΕΟ[Ν] [ΔΕ ΤΟΥ ΔΕΙΝOΣ]

[Так-то и так-то], клянусь Дельфинием [т.е. Аполлоном. — Р.Г.], Кримон прямо здесь сношал сына Бахикла, брата [такого-то].

Для сексуального акта здесь используется слово οιφειν — не самое грубое слово, однако и не самое приличное, поскольку в легальном дискурсе (например, в Гортинских законах 6–5 в. до н. э.) оно использовалось для обозначения изнасилования, и ввиду этого довольно сложно установить, какие отношения на самом деле имели место между Кримоном и сыном Бахикла — не исключено, что они были довольно грубыми (Dover 1978: 123). Корифей античного религиоведения Ян Бреммер выделяет на основе этой надписи следующие три важных фактора (Bremmer 1980: 283):

1. Налицо существование практики анального совокупления.
2. Упоминание Аполлона-Дельфиния может подразумевать связь с обрядом инициации.
3. Не исключено, что надпись носит намеренно оскорбительный характер и содержит клевету.

Было выдвинуто предположение, что эта надпись могла иметь отношение к праздникам Гимнопедии (досл. голые игры) — спартанского военно-спортивного праздника, посвященного Аполлону, где юноши и мальчики состязались и танцевали совершенно обнаженными и который был перенесен из Лакедемона в спартанскую колонию Фера. По окончании праздника один мальчик на фоне полной луны совершал ритуальный бег. За этим мальчиком должны были гнаться более взрослые юноши (эфебы), и если они его догоняли, это служило счастливым предзнаменованием.

Эфеб, который первым настигал мальчика, валил его на землю и мог на этом же месте им овладеть.

Не исключено, что Кримон из нашей надписи и был таким вот эфебом, догнавшим и совокупившимся с братом Бахикла (Brongersma 1991: 39). Проблема, однако, в том, что Гимнопедии — исключительно спартанский праздник, который праздновали в Лакедемоне на Пелопоннесе, и у нас нет никаких свидетельств, что он отмечался где-то еще в Греции. Тем не менее это не отменяет возможности того, что надпись была сделана в рамках какого-то другого, схожего с Гимнопедиями праздника, во время которого мальчики переходили из одной социальной категории в другую и который мог справляться не только в Спарте, но и во всех дорийских городах — например, праздника Карнеи (Flower 2018: 437, in Powell (ed.) A Companion to Sparta). Мы знаем, что во время Карней также существовал ритуальный бег так называемых виноградных бегунов (σταφιλοδρομοι), в ходе которого обнаженные юноши гнались за другим юношей, который был увешан шерстяными повязками (Буркерт 2004: 407).

Резюмируя, можно сказать, что примерно в одно и то же время мы находим, с одной стороны, изобразительное свидетельство существования пайдерастии на Крите, с другой — первое эксплицитное, пусть и проблематичное письменное свидетельство в виде наскальных граффити на о. Санторин. В обоих случаях мы имеем дело с дорийцами — древнегреческим субэтносом, наиболее известными представителями которого стали, конечно, спартанцы.

Случай историка Эфора

Страбон (1 в. до н. э.) со ссылкой на историка Эфора (4 в. до н. э.) цитирует большой фрагмент, в котором описывается очень интересный обряд, ко времени самого Эфора, вероятно, уже находившийся в стадии упадка (Буркерт 2004: 445), а именно обряд умыкания юношей, практиковавшийся на о. Крит. Суть его в том, что мужчина с согласия родителей «похищает» понравившегося ему мальчика благородного происхождения и увозит в сельскую местность, где в течение двух месяцев охотится с ним, угощает и одаривает подарками, среди которых основные — это доспехи, кубок и живой бык, которого потом приносят в жертву Зевсу. Мальчик после этого приобретает новый набор общественных прав, становясь полноправным гражданином и воином, и называется κλεινός (славным), а мужчина — φιλήτωρ (любовником).

Похищение мальчика в этом тексте обозначено словом ἁρπᾰγή — то же самое слово традиционно используется для описания похищения троянского царевича Ганимеда Зевсом, а также юноши Хрисиппа фиванским царем Лайем (Bremmer 1980: 285). По одной из версий мифа, Лай, будучи в гостях у Пелопа в Пелопоннесе и обучая прекрасного Хрисиппа езде на колеснице, влюбился в него и похитил, а потом изнасиловал, после чего мальчик, предположительно, не вынеся такого позора, покончил с собой, а сам Лай был проклят (Афиней. Пир мудрецов. XIII, 79). Возможно, поэтому в Античности было очень популярным мнение, что изобретателем любви к юношам был фиванский Лай.

По другой версии изобрел пайдерастию сам Зевс, который, увидев троянского царевича Ганимеда, превратился в орла и похитил мальчика, сделав его своим любимым виночерпием на Олимпе.

Как бы там ни было, историк Эфор описывает какой-то, судя по всему, довольно древний обряд, которому нужна была какая-то легитимация.

Аристотель со свойственной ему бескомпромиссной научной ясностью говорит, что на Крите законодатель утвердил совокупление (ὁμιλία) мужчин ради предотвращения перенаселенности (Политика, 1272 а 25). Кто этот «законодатель», доподлинно неизвестно, — Карл Отфрид Мюллер предположил (Muller 1830:311), что это был Ликург, который мог перенести похожие законы в Спарту с Крита, где провел много времени и, возможно, даже окончил свои дни, как о том сообщает Плутарх (Ликург, 19). Кроме того, Аристотель говорит о сексуальных отношениях именно между взрослыми мужчинами (ἄρρενας), а не между мужчиной и мальчиком (παῖδα), как о том сообщает Эфор, и, следовательно, они говорят о разных обычаях и традициях.

Мы, увы, не знаем, как формально оформлялось подобное сожительство мужчин на Крите и оформлялось ли вообще, то есть были ли такие отношения некоторым эрзацем или эквивалентом обычного брака (и тогда мы могли бы говорить об однополом браке), либо же это дозволялось и поощрялось в рамках индивидуальной сексуальной практики наряду с обладанием женой, которая никак не регламентировалась (как в случае афинской пайдерастии). Но тогда зачем это обсуждать самому «законодателю»?

Джон Босуэлл, исследователь однополых союзов в древности, отмечает, что обряд умыкания юношей, описанный Эфором, содержит в себе все элементы европейской брачной традиции: «свидетели, подарки, религиозное жертвоприношение, публичный банкет, чаша, ритуальная смена одежды для одного партнера, смена статуса для обоих, даже медовый месяц» (Boswell 1995: 103). Равным образом в мифе о похищении Зевсом Ганимеда, легитимирующем этот обряд, Зевс ведет себя как вполне себе нормальный жених: осуществив похищение (Илиада XX 234) — традиционный древний брачный ритуал, — он подарил отцу Ганимеда, царю Тросу, упряжку коней редкой породы, то есть дал что-то вроде «выкупа» за «невесту» или «утреннего дара» — подарка, даруемого женихом семье невесты за ее целомудрие.

Великий философ Платон, не мудрствуя лукаво — что, кстати, для него совершенно нехарактерно, — прямо говорит, что критяне, дабы оправдать свою похоть, специально выдумали миф о Ганимеде и Зевсе, после чего стали говорить, что-де сам Зевс установил у них подобную практику (Законы, I, 636 d). В мифе о похищении Ганимеда сходится ряд деталей: так, Зевс, как известно, был вскормлен в пещере горы Иды, самой высокой горы на о. Крит, но Ганимеда Зевс тоже похитил с горы Иды — только той, у подножья которой находилась Троя, ибо в Античности было две горы с таким названием.

Как бы там ни было, у Гомера мы не находим эксплицитного гомосексуального нарратива, из чего, однако, вовсе не следует, что его там нет в имплицитном виде.

С другой стороны, то, что Ганимед, прекраснейший из смертных (κάλλιστος θνητῶν ἀνθρώπων), был взят на небо виночерпием, вовсе не означает, если ориентироваться на текст «Илиады», что Зевс с ним спал. Но если мы обратимся к другому памятнику — гомеровскому гимну к Афродите, то картина немного меняется: Зевс похищает Ганимеда «из-за его красоты (διὰ κάλλος)», чтобы он был у него виночерпием. Опять же, сложно сказать, означает ли с необходимостью желание иметь у себя прекрасного виночерпия стремление систематически вступать с ним в сексуальную связь. Многие владельцы ресторанов в наши дни приглашают на работу красивых официантов, но это же не значит, что все они непременно желают вступать с ними в интимную связь — просто приятно, когда у тебя в коллективе работают красивые люди. Дальше — больше: в комментарии к эпической поэме Аполлония Родосского «Аргонавтика» сказано, что поэт Ивик (сер. 6 в. до н. э.) когда-то написал эротическую оду к некоему мальчику Горгию, где рассказывал уже об изнасиловании Ганимеда (περὶ τῆς Γανυμήδους ἁρπαγῆς) Зевсом (frg. 289 Page), сравнивая этот случай с другим мифом, в котором богиня зари Эос похитила, воспылав к нему страстью, прекрасного пастуха Тифона. То есть мы видим как бы некое смысловое «сгущение» при переходе имплицитного гомосексуального (?) гомеровского нарратива в совершенно нескрываемую лирико-поэтическую форму, да еще каким образом — ведь поэт Ивик, который с особым тщанием фокусировался на эротических аспектах мифологии, писал это всё для подростка, которому было примерно 13–16 лет (Wilkinson 2013: 19, 167).

Таким образом, к концу 7 — началу 6 в. до н. э. мы видим устойчивую тенденцию «выхода из чулана», которая проявляется в творчестве поэтов и художников (Dover 1988: 131), а к 5 в. уже устанавливается классический живописный канон, репрезентирующий отношения эраст—эромен в краснофигурной керамике: бородатый и брутальный Зевс коррелирует со взрослым мужчиной, в то время как безбородый, смазливый и обнаженный Ганимед — с юношей, ставшим объектом обожания (Shapiro 1992: 59, in Amy Richlin (ed.) Pornography and Representation in Greece and Rome).

Солон и Эпименид Критский

В 8 в. население Греции стало стремительно расти, что, ввиду нехватки земли, привело в итоге к Великой греческой колонизации, когда греки, покидая города-метрополии, осваивали неведомые им доселе территории в районе Черного моря, Северной Африки и Южной Италии. Перенаселенность на Крите, как мы уже видели выше, привела к необходимости введения мужского сожительства, о чем говорил и Аристотель, ссылаясь на какого-то законодателя. Этим законодателем мог быть поэт, музыкант и лекарь Фалет из критского города Гортина, и именно у Фалета Ликург мог либо заимствовать какие-то идеи для реформы законодательства, гостя на Крите, либо же сам Фалет, приехав в Спарту, экспортировал туда и критскую пайдерастию. По другой версии, реформы на Крите провел в сер. 7 в. Ономакрит, который был учителем Фалета (Percy 1996: 63). Согласно третьей версии — по крайней мере, в отношении Афин, — экспорт пайдерастии на материк осуществил Эпименид через Солона.

С именем Эпименида связана известная история про очищение Афин от так называемой Килоновой скверны, то есть эпидемии чумы, вызванной клятвопреступлением. Не исключено, что именно Эпименид, а не Фалет, также повлиял на спартанское законодательство (Зайков 2002) и, возможно, даже умер там, ибо в Спарте — как и во многих других городах — показывали его могилу на агоре еще во времена Павсания (Описание Эллады III, 11, 11).

Сам Эпименид, будучи уроженцем Крита, типологически принадлежал к культуре «шаманов», с которыми греки познакомились через контакты с Фракией и Скифией, нашей исторической прародиной: у Эпименида после смерти на теле даже обнаружили татуировки, что в Греции было признаком либо раба, либо же прошедшего религиозное посвящение жителя Фракии (Доддс 2002: 208-210). Именно элементы культуры шаманизма, такие как кроссдрессинг, гомосексуальные практики, инверсию гендерных ролей и прочее, Эпименид мог ввести как на самом Крите, так и через «экспорт» пайдерастии в Спарте и Афинах, и не исключено, что за «законодателем», о котором говорит Аристотель, и обрядом умыкания юношей из текста Эфора/Страбона, стоит одно и то же лицо — Эпименид.

Конечно, это только гипотеза, разделяемая некоторыми учеными (Percy 1996), и, вероятно, мы никогда не найдем конкретное лицо, стоявшее у истоков этой коллективной практики. Что мы, следуя Эфору/Страбону (География, X, 4, 17), а также Аристотелю (Политика, 1271 b 20-25), можем сказать, так это то, что не спартанские традиции были перенесены на Крит, но, вероятно, наоборот — с Крита они попали в Спарту, где и были усовершенствованы. Как отмечает историк Уильям Перси (Percy 1996: 70), Крит и Спарта были не просто государствами, жители которого — как, например, в Афинах, — практиковали пайдерастию, но государствами, где пайдерастия составляла особую статью их конституций, то есть являлась, если угодно, законной принудительной практикой, которую мужчины были обязаны осуществлять.

Итак, по сообщению Диогена Лаэртия (I, 110), Эпименид прибыл в Афины для очищения города в шестую олимпиаду (596–593 гг. до н. э.) — во времена расцвета Солона как политика. Не исключено, что он участвовал в жертвоприношении двух афинских юношей, Кратина и Ктесибия, которых убили, чтобы очиститься от Килоновой скверны. В версии Афинея, правда, речь идет о Кратине и его любовнике Аристодеме: Кратин добровольно согласился быть принесенным в жертву за родину, чтобы его кровью Эпименид очистил город, ибо такую волю богов провозгласила Дельфийская пифия. Аристодем, не представлявший своей жизни без Кратина, попросился умереть вместе с ним, и чума на том закончилась (Пир мудрецов, 632 c-d). Всё это вроде как говорит о том, что пайдерастия существовала в Афинах еще до приезда туда Эпименида и его гипотетического общения с Солоном, и, следовательно, не они стояли у ее истоков.

Однако Афиней, ссылаясь на путешественника-стоика Полемона (2 в. до н. э.), говорит, что история с Кратином и его любовником — выдумка, в которую верят только романтически настроенные любители юношей.

В самом деле, ни Геродот, ни Фукидид, ни другие авторы, которые рассказывают о заговоре Килона, не упоминают об этих юношах, и поэтому можно предположить, что эллинистические писатели, столь легкие на всевозможные выдумки, придумали историю с юношами намного позже того, как пайдерастия получила гражданство в Афинах.

Плутарх сообщает (Солон, 12), что Эпименид подружился с Солоном и помогал ему разрабатывать реформу законодательства. Законодательная деятельность Солона совершенно необъятна, поэтому мы сосредоточимся только на интимной сфере. Афиней, со ссылкой на поэта Никндра Колофонского (3 в. до н. э.) и комедиографа Филемона (4 в. до н. э.), говорит (XIII, 569d), что Солон, увидев, что в юношах присутствует неодолимый эротический зуд, учредил публичные дома и даже купил для них гетер, а на доходы с этих заведений построил святилище Афродиты Пандемос (Всенародной), отвечающий за гетеросексуальную половую жизнь — в противоположность Афродите Урании (Небесной), которая ведала делами однополыми. Вот этот яркий фрагмент из комедии Филемона «Братья», приводимый Афинеем и описывающий блага, даруемые солоновыми борделями:

Солон, ты изобрел закон, полезнейший
Для всех людей, ведь говорят, ты именно
Заметил это первым, — Зевс свидетель мне, —
Спасительную вещь, народоправную:
(Удобней будет мне, Солон, рассказывать),
Заметил ты, что город полон юношей,
Покорствующих естеству природному,
Но сбившихся в ненадобную сторону.
Тогда ты девок закупил обученных,
И расселил и сделал всем доступными.
Стоят нагие, взглянешь — не обманешься!
Ты грустен ходишь, и дела не сладились?
Открыта дверь, за вход — обол, запрыгивай!
Нет болтовни, жеманства и соперников, —
Немедля все, что хочешь, и как хочется.
А вышел в дверь — забыл, она никто тебе.

Пер. Н. Голинкевича

Это свидетельство Филимона — через Афинея — является древнейшим, где Солон упоминается как основатель легальной проституции и, как во многих других случаях, у нас не может быть уверенности в том, что он действительно оформил всё это на законодательном уровне, поскольку уже в 5–4 вв. до н. э. существовала устойчивая практика возводить к Солону многие законодательные нововведения, нуждающиеся в обосновании постфактум (Kapparis 2018: 35). Не исключено, что субъектом высказывания здесь является некий сутенер, который мог быть одним из героев вышеупомянутой утраченной комедии «Братья» (Kock 1884: 479). Как бы то ни было, традиция почитать Солона как первого европейского политика, легализовавшего проституцию, — очень древняя и пережившая тысячелетия.

Даже византийский архиепископ св. Евстафий Солунский говорит в своем комментарии к Гомеру, что Солон сделал великое благо, введя законные бордели, ибо тем самым он избавил юношей от совсем уж дурного пути (Eust. Com. Il. 4. 331).

Дело еще и в том, что Солон описывал в Седмицах обычай мужчинам жениться не раньше 30 лет, и понимая, вероятно, что ни один нормальный человек не сможет до такого возраста хранить себя в девственности, ввел бордели. Таким образом, афинские граждане могли быть спокойны: нормальная погода в их домах, которая, как известно, важнее всего, обеспечивалась наличием публичных домов, оберегающих их семьи от вторжения непрошенных гостей. При этом первый поход юноши в публичный дом было важным семейным событием, и, вероятно, отец сам отводил его туда и оплачивал услуги гетеры (Burnett 2010: 181-182).

Вообще для неженатого афинянина — с известными оговорками, разумеется, — основными способами удовлетворения были:

1. мальчики в рамках дискурса пайдерастии;
2. мальчики/молодые люди — обычно рабы — проституты, трудящиеся либо в борделях, либо прямо на улице;
3. женщины-гетеры — также либо в борделях, либо на улицах.

Второй и третий способы обычно практиковались в квартале Керамик, в порту Пирея, в районе холма Ликавит или на дому у жриц любви, которые порой были очень активны в завлекании клиентов и чуть не силой затаскивали их к себе на квартиры (Теофраст. Характеры XXVIII). Как нестандартный вариант, можно было купить себе, скажем так, раба для сексуальных целей, однако это было очень дорогое дело (Davidson 2007:450). Оратор Лисий в своей Речи против Симона (24, 22, 26) описывает, как некий пожилой и бездетный мужчина, влюбившись в красивого юношу Феодота (вероятно, раба), заключил с ним любовный юридический договор в 300 драхм, согласно которому мальчик должен был систематически оказывать ему интимные услуги. Опуская подробности, укажем лишь, что практика таких договоров была широко распространена, и никто этому не удивился ни в суде, ни в доме мужчины, куда он привез молодого человека — а ведь с ним жили еще его сестра-вдова и две ее дочери.

Ввиду такой дороговизны большинство мужчин, имевших непреодолимую страсть к юношам, пользовались услугами индустрии мужской проституции, ибо цены здесь были несравненно меньше.

Так, оратор Эсхин в Речи против Тимарха (158) упоминает всем известного гея-проститута Диофанта по кличке Сирота, который привел в суд к архонту какого-то иностранца и обвинил его в том, что тот не заплатил ему 4 драхмы за интимные услуги, ссылаясь на то, что этот казус должен рассматриваться под рубрикой закона о защите сирот. Далее Эсхин перечисляет еще нескольких знаменитых геев-проститутов и заканчивает признанием в том, что их слишком много, чтобы говорить о них всех. Это означает, что явление это, как минимум в сер. 4 в. до н. э., носило довольно массовый характер и имело мало общего с той практикой античной аристократической пайдерастии, которую предположительно экспортировал в Афины Эпименид с Крита и истоки которой мы пытаемся найти.

Еще одним способом удовлетворения было общения с молодыми кифаристами — музыкантами, обслуживающими мужские пиры-симпозии. Этот «ближайший аналог женщин-куртизанок» заключался в том, что мужчины, руководствуясь единственным критерием, заключавшимся в красивой внешности, находили красивых мальчиков — обычно из рабов — и оплачивали им как обучение игре на инструменте, так и сам инструмент, чтобы они могли потом услаждать их слух на пирах, и дело, разумеется, не ограничивалось одним лишь прослушиванием музыки (Davidson 2007: 451). Кифара — сложный и престижный струнный мужской инструмент (в отличие от более простого и народного авлоса, духового инструмента Диониса), и обучение игре на ней могло занимать несколько лет, поэтому хозяин, обучая юного красивого раба, конечно, рассчитывал, что его будут приглашать также и на другие симпозиумы, и, следовательно, он сможет «отбить» вложенные средства не только через телесные удовольствия с ним, но также через то, что молодой раб будет зарабатывать для него деньги (хозяин, как и музыкальный продюсер, всегда забирал себе большую часть заработка своего раба).

Один из таких рабов-кифаристов выведен Ксенофонтом в Пире (9): он настолько прекрасен и одарен, что в одной из последних сцен, глядя на его пантомиму, изображающую занятие любовью Диониса и Ариадны, которую играет молодая рабыня, большинство присутствующих возбуждаются до такой степени, что садятся на коней и едут кто к своим женам, кто к любимцам, а кто вообще Бог знает куда.

Мы не знаем, кто ввел практику мужских публичных домов — в отсутствие свидетельств сложно приписать это Солону. Единственное, что мы можем допустить, — это введение Солоном ограничений в политических правах для тех афинских граждан, кто зарабатывал проституцией: таким людям нельзя было заниматься политикой и они не могли избираться на государственные должности. Если это так, то практика мужской проституции (и, возможно, мужских публичных домов) существовала, по-видимому, еще до солоновских реформ. Также Солон запретил рабам практиковать пайдерастию со свободными афинскими юношами и натираться маслом для спортивных занятий в палестрах. У нас, к сожалению, нет письменных афинских свидетельств о законодательстве этого города в эпоху, предшествующую солоновской, поэтому мы можем сделать вывод — пусть и гипотетический, — что именно Солон ввел пайдерастию в культурную жизнь афинян. Введя эту практику, Солон регламентировал ее, исключив из нее неподходящих людей и напрямую связав с гимнасиями и палестрами, о чем у нас есть достаточно надежные свидетельства.

Сам Солон активно практиковал пайдерастию как в молодости, так и в старости, поскольку известно, что он состоял в любовной связи с молодым Писистратом.

Возможно, именно эта близость избавила Солона от преследования, несмотря на явную критику тирании.

Подведем итоги: зародившись, вероятно, еще в крито-микенскую эпоху, пайдерастия в 7 в. расцвела пышным цветом среди дорийцев на Крите и в Спарте, откуда, возможно, через посредство культурных законодателей (Ликург, Эпименид, Солон) была экспортирована в Аттику, где стала составной частью полисной педагогической воспитательной культуры и привилась настолько, что если «грек говорил „я влюблен“, то он едва ли бы удивился, если бы его спросили „в мальчика или в девушку?“, равно как ничтоже сумняшеся мог бы ответить „в мальчика“» (Dover 1988: 115–116).