«Разделить требовалось всё»: почему выход Индии из Британской империи закончился массовым переселением и гибелью миллиона человек

«Банды убийц поджигали целые деревни, — писал в книге „Полночная ярость. Смертельное наследие разделения Индии“ исследователь того периода Нисид Хаджари. — Мужчин и детей забивали топорами, женщин утаскивали, чтобы изнасиловать. Некоторые британские солдаты и журналисты, которые видели ужасы нацистских лагерей смерти, утверждали, что творившееся в Индии ужаснуло их даже больше: беременные женщины с отрезанными грудями и дети, вынутые из их вспоротых животов, младенцы, буквально зажаренные на вертеле».

Чуть больше чем за год до описываемых событий, в мае 1946-го, Правительственная миссия в Индию представила план предоставления колонии независимости. Основная задача этого органа состояла в поиске компромисса между двумя крупнейшими партиями — Индийским национальным конгрессом и Мусульманской лигой.

План британских дипломатов подразумевал образование к июню 1948 года единой и свободной Индии. С ним согласились и индуисты, и мусульмане. Однако разногласия по поводу условий формирования законодательных органов привели к тому, что уже к концу 1946-го обе партии отказались от участия в плане. Тогда британская администрация вернулась к идее, которая обсуждалась уже несколько лет: разделить бывшую колонию на два независимых государства, Индию и Пакистан. Основное население Индии составили бы индуисты, Пакистана — мусульмане. Так метрополия рассчитывала избежать религиозных конфликтов, споров за политическое влияние и гражданской войны.

От союза сердец — к теории двух наций

Мусульманское и индуистское население Британской Индии не делилось по территориальному признаку. Нельзя было сказать, что в зависимости от религиозных убеждений люди селились в определенных регионах. Мусульмане впервые захватили город Лахор, который сейчас относится к Пакистану, еще в 1021 году, а в 1192-м исламский полководец Айбек установил контроль над Дели и основал Делийский султанат. К 1323 году значительная часть территории будущей британской колонии находилась под властью мусульманских правителей. А еще через несколько веков в Индии сформировалась гибридная культура — одновременно индуистская и мусульманская. Примерно пятая часть населения Южной Азии в тот период исповедовала ислам.

Во многих поселениях две религии образовывали причудливый гибрид. Например, суфийские мистики интегрировали в свое учение йогические практики — натирали тела пеплом или читали молитвы, находясь вниз головой. Индуисты посещали могилы выдающихся исламских мыслителей, а мусульмане приносили подношения к индуистским святыням. Особенно активно суфизм распространялся в Пенджаб и Бенгалию — регионы, которые в 1947 году пострадают от наиболее ожесточенного насилия.

Однако культурное смешение происходило по всему субконтиненту — в некоторых средневековых индуистских текстах, составленных на юге Индии, султан Дели упоминался как воплощение бога Вишну. А в XVII веке наследник могольского падишаха Дара Шукох осуществил перевод «Бхагавадгиты» — одного из самых значимых текстов индуистской философии — на персидский язык, а также составил сочинение «Слияние двух океанов», посвященное сходствам между двумя религиями. Последний падишах Могольской империи Бахадур Шах II, правивший до 1857 года, когда британские войска штурмом взяли Дели, писал, что индуизм и ислам «разделяют одну сущность».

После установления колониального контроля Индия по-прежнему оставалась местом пересечения культур, традиций, языков и верований. Однако именно под властью Лондона индуизм и ислам постепенно вошли в противоречие друг с другом.

«Британцы начали определять сообщества через их религиозную идентичность и приписывать им разные политические роли, — пишет исследовательница индийской истории Алекс фон Тунцельман. — Многие индийцы в тот период перестали воспринимать разрозненность собственных убеждений и начали задаваться вопросом о том, к какой категории они относятся».

Если до включения в состав Британской империи и индуисты, и мусульмане по большей части толерантно относились к принципам и убеждениям соседей, а отчасти даже перенимали их, то на стыке XIX и XX веков отношения между двумя группами охладели. Наметилась тенденция к осуждению связей и пересечений между взглядами и культурами. Даже те индуисты, которые раньше интерпретировали параллели между своим учением и исламом, теперь часто выступали за религиозную «чистоту». То же происходило и среди мусульман. Тем не менее в тот период среди многих публичных фигур еще сохранялась убежденность в том, что разные религиозные группы в Индии могут мирно сосуществовать.

«Мои братья-индуисты и мусульмане, с которыми я разделяю одну веру, дышат одним воздухом, пьют одну воду из священных Ганга и Джамны, едят плоды, которые Господь послал этому краю, живут и умирают вместе, — рассуждал в 1883 году известный мусульманский мыслитель, теоретик образования и государственный деятель Саид Ахмад-хан. — Я убежден в том, что если мы хотя бы на мгновение отвлечемся от нашего восприятия божественного, то увидим, что во всех повседневных вопросах индуисты и мусульмане действительно относятся к одному народу. Прогресс нации возможен, только если нам удастся сохранить союз наших сердец, взаимную симпатию и любовь».

Однако уже в 1885 году, когда борцы за права коренного населения колонии основали Индийский национальный конгресс, Ахмад-хан призвал мусульман не присоединяться к этой партии, поскольку большинство ее лидеров исповедовали индуизм. Принципиальность его позиции особенно примечательна с учетом того, что в первые десятилетия своего существования Конгресс позиционировался как организация, отстаивающая интересы всего народа, а не одной религиозной группы.

В декабре 1887 года Ахмад-хан выступил с речью, в которой заявил, что партия не сможет представлять и мусульман, и индуистов. Если раньше он утверждал, что жителей Индии безотносительно религиозных убеждений можно считать одним народом, то теперь сказал, что это два разных народа, хоть многое их и объединяет. Он даже заверил аудиторию, что если в колонии появятся органы самоуправления, как того требовал Конгресс, то мусульмане пострадают под властью индуистского большинства. По словам Ахмад-хана, всем, кто исповедовал ислам, следовало положиться на британские власти, а не вовлекаться в борьбу за самостоятельность.

Так известный мусульманский деятель сформулировал основные положения теории двух наций, согласно которой индуизм и ислам представляли собой не просто две разные религии, но два разных культурных уклада и мировоззрения, две разные социальные группы. Их объединение в один народ по территориальному или этническому признаку последователи Ахмад-хана считали невозможным. А в 1906 году образовалась Всеиндийская мусульманская лига, которая потребовала проведения отдельных выборов, то есть чтобы только мусульмане выбирали представителей своих интересов в местных советах и законодательных органах.

«Вице-король Индии охотно согласился дать мусульманам то, чего они хотели, в соответствии с британским принципом „разделяй и властвуй“, — пишет историк Н. Г. Раджуркар. — С тех пор любые попытки Конгресса протестовать против раздельных выборов вели лишь к дальнейшему отдалению мусульман. Британцы же использовали ситуацию и говорили мусульманам, что доминирующие в Конгрессе индуисты пытаются сорвать принятие легитимной инициативы по расширению прав религиозного меньшинства. Чтобы избежать полного раскола, членам Конгресса пришлось поддержать раздельные выборы, хотя они отчетливо осознавали возможные последствия этой реформы».

В 1910-х одной из наиболее значимых фигур в составе и Мусульманской лиги, и Индийского национального конгресса стал мусульманский политик Мухаммад Али Джинна. Он же выступил символом изменения отношений между двумя составлявшими основное население колонии религиозными группами. В начале своей карьеры Джинна считался миротворцем между партиями и выступал против смешения политики и религии. На очередном заседании Мусульманской лиги он призвал единомышленников «не бояться», а перспективу доминирования индуистов назвал «страшилкой, придуманной, чтобы запугать вас, заставить отказаться от сотрудничества и единства, необходимых для формирования самостоятельного правительства».

В 1916 году Джинна добился того, что обе партии представили британской администрации единый список требований. Конгресс согласился поддержать прошение Лиги об отдельных выборах для мусульман. Лига взамен присоединилась к требованиям Конгресса о предоставлении Индии большей автономии и о расширении прав коренного населения. Тогда Джинну прозвали «посланником индуистско-мусульманского единства». Однако в последующие годы он начал всё сильнее отдаляться от Конгресса, пока вовсе не покинул его в 1920-м.

Одной из причин подобной трансформации Джинны считаются разногласия с Махатмой Ганди. Тот постепенно стал безоговорочным лидером Конгресса. Джинна же не разделял его тактику сатьяграхи — несотрудничества и гражданского неповиновения — как метода борьбы против колониального господства. Он считал, что добиваться автономии следует путем конституционных преобразований, а запущенную Ганди общенациональную протестную кампанию называл путем к анархизму.

Конфликт двух политических и религиозных лидеров в 1920-х и 1930-х привел к усилению разногласий между индуистами и мусульманами — особенно после того, как в 1924 году Джинна в третий раз возглавил Мусульманскую лигу. На этом посту он оставался до смерти в 1948-м.

«Почему Джинна так переменился? — рассуждал юрист, дипломат и член индийского правительства с конца 1940-х по конец 1960-х Мухаммадали Карим Чагла. — Одной из его основных слабостей был непреодолимый эгоизм. Ему было важно оставаться лидером и вести за собой любое движение, к которому он принадлежал. С восхождением Ганди на вершину индийской политики Джинна чувствовал себя всё менее значимым».

По словам Чаглы, Джинна представлял собой полную противоположность Ганди: первый верил исключительно в политические практики, второй апеллировал к абстрактным моральным и религиозным ценностям.

«Джинна не мог отказаться от изящных костюмов на заказ и высоких воротничков ради простой кхади [домотканая одежда из натурального волокна], которую призывал носить Ганди», — заключил Чагла.

Конечно, события 1947 года нельзя объяснить исключительно особенностями характера одного политика. Однако факт остается фактом: когда после массовых беспорядков в первой половине 1940-х и окончания Второй мировой войны Британия всё же согласилась предоставить колонии независимость, Джинна настоял, что для этого необходимо образование двух отдельных государств для мусульман и индуистов.

«По мере усиления религиозной идентичности индийцев, которое многие авторы связывают с политикой колониальной администрации, сформировались два взгляда на то, какой должна быть независимость, — рассказывает исследовательница и журналистка Кавита Пури. — Конгресс под руководством Ганди и Джавахарлала Неру считал, что британцы должны оставить Индию единым секулярным государством. Но Джинна, лидер Мусульманской лиги, в 1940-х настаивал на том, что почти 100 миллионов мусульман — четверть всего населения колонии — окажутся в уязвимом положении по отношению к индуистскому большинству».

В марте 1946 года британский премьер-министр Клемент Эттли анонсировал предоставление Индии независимости — но без фиксированного срока. Перспектива скорого решения судьбы колонии и ее населения внесла дополнительную напряженность в отношения сторонников Конгресса и Мусульманской лиги. Последние еще в 1940-м приняли резолюцию об образовании Пакистана. Однако к началу финальной стадии переговоров британцы еще надеялись, что разделения получится избежать. Сформированная метрополией комиссия предложила двум партиям образовать временное правительство, в котором Конгрессу отводилось бы на одно место больше, чем Мусульманской лиге. В конце июля 1946 года Мухаммад Али Джинна официально отверг такой вариант и объявил о проведении 16 августа акции протеста. Эту дату мусульманский лидер назвал Днем прямого действия.

На пресс-конференции 31 июля Джинна заявил, что и британцы, и индуисты вооружены — одни в прямом смысле, другие — угрозой массовой борьбы. Такой расклад якобы не оставлял Мусульманской лиге другого выбора, кроме как продемонстрировать собственную силу, чтобы продвинуть разделение Индии и образование Пакистана. Сообщать о деталях протеста лидер партии отказался.

«Сегодня мы прощаемся с конституционными методами, — сказал Джинна. — У нас тоже есть пистолет, и мы готовы им воспользоваться».

Основным местом проведения Дня прямого действия Мусульманская лига избрала Бенгалию — единственный регион Британской Индии, где ислам исповедовали больше 50 процентов населения. Источники расходятся в том, что же именно должна была представлять из себя анонсированная Джинной акция протеста. Некоторые свидетельствуют, что она задумывалась как серия мирных демонстраций. Другие утверждают, что за несколько дней до намеченной даты в разных индийских городах распространили листовки с призывами к насилию.

«100 миллионов индийских мусульман претерпели лишения и стали рабами индуистов и британцев, — говорилось в одной из таких листовок. — Теперь они начнут джихад в священный месяц Рамадан». «Когда-то нам, мусульманам, принадлежала корона, и мы правили, — сообщал текст другой. — Будьте готовы снова взяться за свои мечи. О, кафиры (в исламе — те, кто не верит в существование Аллаха, рая и ада, Страшного суда и отрицает посланническую миссию пророка Мухаммеда. — Прим. авт.)! Ваша судьба близка, грядет всеобщая бойня!»

«Неделя длинных ножей»

Накануне Дня прямого действия президент Индийской лиги в США Джей Джей Сингх обратился в ООН с просьбой вмешаться и разрешить «назревшую опасную политическую ситуацию, прежде чем на индийский народ обрушатся кровопролитие и хаос». Вице-король Индии Арчибальд Уэйвелл провел совещания с губернаторами пяти провинций и объявил 16 августа выходным. В тот же день члены Конгресса покинули Законодательное собрание Бенгалии в знак протеста против действий правительства, которое фактически согласилось с позицией Мусульманской лиги. Британские власти заняли выжидательную позицию и никак не отреагировали на тревожные предзнаменования.

«Британское правительство наметило предоставление независимости на середину 1948 года, но складывалось впечатление, что оно еще не решило и не достигло никакой ясности в вопросе о том, по какому сценарию будет развиваться этот процесс, чем он завершится и сколько времени займет, — писал индийский экономист, очевидец Дня прямого действия и член правительства Западной Бенгалии в 1980-х Ашок Митра. — Но я и предположить не мог, что 16 августа произойдет нечто настолько кошмарное, как то, что случилось».

Одной из основных целей радикально настроенных мусульман стал политик Сайед Наушер Али, который в 1930-х продвигал в Законодательное собрание Бенгалии мусульман, а в 1940-х вступил в Конгресс и призывал к сохранению единства Индии после обретения независимости. Он вспоминал, что еще за пять дней до начала протестов перед его домом в крупнейшем городе Бенгалии Калькутте ходили недовольные, призывавшие «прикончить Сайеда Наушера Али, врага общества». Уже тогда Наушер Али и другие сторонники сохранения единства Индии начали предполагать, что День прямого действия приведет к массовому насилию и катастрофическим последствиям.

16 августа соратникам пришлось спасать Наушера Али из его дома, окруженного протестующими мусульманами. Когда он вернулся 24 августа, то обнаружил, что его дом серьезно пострадал в ходе беспорядков. На крыше установили флаг Мусульманской лиги, а на дверь прикрепили бумагу с надписью «Офис Мусульманской лиги». Однако накануне Дня прямого действия почти никто, кроме наиболее прозорливых общественных деятелей, не предполагал, к чему приведет протест последователей Джинны.

«Говоря об убийствах в Калькутте, трудно отделаться от ощущения, что Мусульманская лига тщательно спланировала всё вплоть до малейшей детали за несколько недель и что полицейские и чиновники, не говоря уже об их британских господах, были прекрасно обо всем осведомлены», — рассуждал политик Ашок Митра.

Теория Митры состояла в том, что колониальные власти и сами желали разделить Индию, чтобы оставить оба независимых государства экономически неполноценными и зависимыми от себя. Однако добиться этого путем переговоров британцы и мусульмане не могли из-за несговорчивости Конгресса. Провокация, которая обострила бы конфликт религиозных групп, могла бы оставить разделение единственным способом избежать гражданской войны.

«События подобного масштаба не происходят ни с того ни с сего, даже если разворачиваются на протяжении очень короткого промежутка времени, — обосновывал свои подозрения Ашок Митра. — Большинство жителей Калькутты вечером 15 августа отправились спать, даже не подозревая о масштабах террора и трагедии, которые им доведется испытать в ближайшие несколько дней. Возможно, даже сами участники не до конца осознавали, какие процессы запустят своими действиями».

Утро 16 августа в Калькутте началось с протестного шествия. Оно анонсировалось как мирное, но быстро переросло в потасовку. Многие протестующие пришли на митинг с оружием. Остальные вломились в магазин в районе Чоурингхи, где продавались пистолеты и винтовки. Полиция никак не препятствовала действиям мародеров. Улицы заполонили толпы с флагами Мусульманской лиги.

Кроме пистолетов протестующие вооружались дубинками, кинжалами и мечами. Раздавались крики: «Покажем, что такое Пакистан!» Жертвами становились случайные люди, которые не выказывали религиозной агрессии и не имели отношения к вопросу о разделении. По всему городу начались погромы и пожары. Всего с 16 по 19 августа в Калькутте погибли от пяти до 10 тысяч человек, а еще 15 тысяч получили ранения.

Мнения исследователей о том, какая религиозная группа пострадала больше, расходятся. Ашок Митра в основном описывает агрессию мусульман, в отчете вице-короля Уэйвелла упоминалось о том, что большинство жертв исповедовали индуизм. Историк Клод Марковиц высказывает противоположную точку зрению и констатирует, что чаще всего участники беспорядков атаковали мусульман из низших социальных слоев. Почти все обеспеченные индуисты успели покинуть свои дома до того, как к ним вломились протестующие.

Вероятно, изначально погромы начали выступающие за разделение мусульмане. Однако затем индуисты, составлявшие более 70 процентов населения Калькутты, начали проявлять ответную агрессию в отношении мусульман.

«Бойню можно описать как сочетание одного крупного погрома индуистов против мусульман и одного погрома меньшего масштаба, предпринятого мусульманами против индуистов», — заключает Марковиц.

Кроме хаотичности охватившего Калькутту насилия исследователи выделяют и еще одну его особенность: крайнюю жестокость участников беспорядков.

«Жертв не только убивали, но и бесчеловечно расчленяли, — продолжает историк Клод Марковиц. — Сам по себе этот ритуал не являлся чем-то уникальным для общинных расправ в Индии. Новыми для Калькутты стали не сами зверства, а их беспрецедентные масштабы».

Писатель Нирад Чаудхури, который находился в Калькутте, когда начались беспорядки, рассказывал, как толпа индуистов заставила подростка раздеться догола, чтобы по обрезанию узнать, мусульманин ли он. Когда их подозрения подтвердились, мальчика бросили в пруд и удерживали под водой с помощью бамбуковых прутьев, пока он не утонул.

На следующий день, 17 августа, армия вошла в город, но навести порядок по-прежнему не получилось. Свидетели рассказывали, что полиция ничего не предпринимала, чтобы подавить бунтовщиков, а иногда даже сама провоцировала конфликты. Только за сутки пожарная служба ответила на 900 вызовов, но во многих случаях ее сотрудникам не удалось добраться до места возгорания из-за агрессивных толп.

Мирные жители в основном прятались у себя или у знакомых и надеялись, что до них не доберутся протестующие. От инфраструктуры города остались руины. Рынки и магазины не работали, телефонные линии вышли из строя, трамваи и поезда тоже не функционировали.

«Ситуация оставалась напряженной, — рассказывает о событиях третьего дня беспорядков, 18 августа, политик и экономист Ашок Митра. — В полдень, воспользовавшись временным затишьем, военные всё же вывезли семьи из особенно пострадавших районов. Но теперь в наступление перешли уже индуисты. Они творили не менее ужасные вещи и действовали не менее жестоко, чем мусульмане. Ситуация улучшилась только 19 августа — военные установили частичный контроль. Но даже тогда продолжали возникать отдельные вспышки насилия».

Калькуттские беспорядки заставили некоторых политиков пересмотреть свои взгляды о территориальной целостности независимой Индии. Некоторые члены Конгресса, которые раньше настаивали на недопустимости разделения, теперь пришли к выводу, что, лишь образовав два отдельных государства, смогут избавиться от Джинны и Мусульманской лиги.

Британцы, поняв, что больше не контролируют ситуацию, решили ускорить процедуру предоставления независимости. Вице-король Уэйвелл нанес визит в Калькутту, встретился с Ганди и Неру и настойчиво призвал лидеров Конгресса принять требования оппонентов. Затем Ганди провел переговоры с Джинной и согласился пойти на серьезную уступку. Раньше Конгресс отказывался признавать, что Мусульманская лига представляет интересы всей своей религиозной группы. Теперь же Ганди подтвердил, что партия Джинны обладает первостепенным правом делать политические заявления от имени всех жителей Индии, которые исповедовали ислам.

«Если бы только британские власти приняли строгие меры, когда Мусульманская лига организовывала День прямого действия и когда Калькутту избрали местом проведения демонстрации, колоссальных потерь и всех этих чудовищных событий можно было избежать, — считал один из лидеров Индийского национального конгресса Валлабхаи Патель. — Но вице-король решил по-другому. Все его действия после убийств в Калькутте направлены на поощрение Мусульманской лиги и на то, чтобы подтолкнуть нас к согласию с ними».

Разные стороны разошлись в мнениях о том, кого считать главными виновниками калькуттских погромов. Британская администрация возложила ответственность и на индуистов, и на мусульман, поскольку лидеры обеих партий, предположительно, манипулировали народными массами в своих целях, а их последователи охотно предались неконтролируемому насилию. Важную роль, по мнению европейских исследователей, сыграл и тот факт, что в погромах активно участвовали «криминальные элементы».

Позиция Индийского национального конгресса заключалась в том, что в трагедии виновата Мусульманская лига и конкретно — один из ее лидеров, ближайший помощник Джинны Хусейн Шахид Сухраварди. Эту версию косвенно подтверждали два факта. Во-первых, в начале беспорядков Сухраварди и его соратники расположились в главном полицейском управлении, что не позволило комиссару-британцу разобраться в обстоятельствах конфликта непредвзято и без предубеждений. Во-вторых, выступая перед толпой последователей численностью не менее 100 тысяч человек, Сухраварди заявил, что принял меры, чтобы «сдержать» полицию. Многие собравшиеся могли воспринять его слова как карт-бланш на насилие и мародерство.

Представители Мусульманской лиги, наоборот, утверждали, что индуисты ухватились за возможность использовать День прямого действия как провокацию и «преподать мусульманам урок». На обвинения против Сухраварди его защитники утверждали, что в главном управлении он расположился, чтобы следить за действиями полиции и вовремя помогать, а не препятствовать им. Поскольку никаких записей выступления Сухраварди перед протестующими не сохранилось, оказалось невозможно доказать, что он косвенно или напрямую призывал к насилию.

«Оставалось неясно, почему из всех мест именно Калькутту избрали местом беспрецедентной резни, хотя День прямого действия объявили по всей Индии, — рассуждал политик и экономист Ашок Митра. — Ни в одном другом регионе не происходило ничего похожего. Вероятно, Мусульманская лига решила, что если у нее получится разгромить Калькутту, то она сможет претендовать на включение всей Бенгалии в состав независимого Пакистана. В Калькутте жило меньше мусульман, чем индуистов, что сделало бы успех еще более убедительным».

К похожему выводу пришел историк Клод Марковиц:

«Беспорядки представляли собой сражение за право контролировать Калькутту. Организовывая крупные демонстрации, занимая центральные площади и используя доступные правительственные ресурсы, бенгальское отделение Мусульманской лиги пыталось заявить свои права на Калькутту как на столицу Бенгалии, которая вошла бы в состав Пакистана. Вероятно, Лига не стремилась к резне такого масштаба, но ее сторонники охотно применяли насилие для достижения своих целей. И хотя насилие меньшинства против большинства может показаться иррациональным, многие мусульмане считали индуистов трусливыми и изнеженными, поэтому не сомневались в своем превосходстве. Для индуистов же беспорядки стали возможностью показать свою силу и предотвратить доминирование мусульман. Резня произошла из-за столкновения двух сил, компромисс между которыми оказался невозможен».

За масштабы насилия те события прозвали «неделей длинных ножей» — по аналогии с «Ночью длинных ножей», политической чисткой Гитлера в штурмовых отрядах. Убийства и разрушения в Калькутте стали поворотным моментом для переговоров о порядке предоставления независимости Индии. К началу 1947 года риторика лидеров Конгресса, прежде выступавших за образование единого государства, претерпела кардинальные изменения.

«Я хочу, чтобы те, кто представляет собой препятствие на нашем пути, пошли своей дорогой», — сказал Джавахарлал Неру, очевидно имея в виду мусульман.

Надежд на преодоление разногласий почти не осталось после выступления британского премьера Клемента Эттли в феврале 1947 года — тот дал индуистам и мусульманам время примириться до июня 1948-го. Если же до тех пор партии так и не договорятся о том, как сформировать общее правительство и законодательный орган, то метрополия собиралась «передать власть таким образом, который покажется наиболее разумным и лучше всего будет соответствовать интересам индийского народа».

Куда спешил лорд Маунтбеттен

Историк Н. Г. Раджуркар отмечает, что обстановка в Индии к моменту выступления Эттли стала «крайне взрывоопасной». В марте 1947 года дядя жениха будущей королевы Елизаветы Виндзор Филиппа Маунтбеттена лорд Луис Маунтбеттен вступил в должность последнего в истории вице-короля Индии. Именно ему предстояло осуществить передачу власти и как можно скорее свернуть все колониальные институты.

Сопровождавший Маунтбеттена лорд Исмей сравнил Индию с «судном посреди моря, палуба которого охвачена огнем, а трюм заполнен порохом».

Выступление Эттли с назначением дедлайна убедило тех членов Конгресса, которые до сих пор сомневались в целесообразности разделения, в том, что других вариантов не осталось.

«Идея создания Пакистана оказалась имплицитно заложена в заявление премьер-министра, — объяснял британский журналист и бывший член правительства Индии Гарри Годсон. — В контексте индийской политики это была откровенная лицензия на образование Пакистана».

В начале марта 1947 года рабочий комитет Индийского национального конгресса принял резолюцию с требованием разделить провинцию Пенджаб на зоны с мусульманским и индуистским населением. Такие действия партии косвенно подтверждали, что она уже начала готовиться к разделению не только отдельных регионов, но и всей Индии. Вероятно, в тот период Ганди еще оставался последним влиятельным противником превращения колонии в два государства, но уже в июне 1947-го на заседании Конгресса в Бомбее он согласился, что «было бы неправильно отказываться от резолюции по поводу разделения или вносить в нее какие-то изменения».

«Тот факт, что даже Ганди пришлось смириться с разделением страны, несмотря на то, что раньше он занимал принципиально противоположную позицию, свидетельствовал о стремительном развитии событий и о том, насколько безнадежная ситуация сложилась в целом [для индийского народа]», — заключает Н. Г. Раджуркар.

Новый вице-король Индии лорд Маунтбеттен после встречи с Мухаммадом Али Джинной описал лидера Мусульманской лиги как «типичного психопата». Поскольку в Лондоне всё больше опасались, что конфликт религиозных групп перерастет в гражданскую войну, задача родственника королевской семьи в колонии свелась к тому, чтобы убедить всех участников процесса, что разделение — единственный вариант выхода из кризиса. После этого ему следовало как можно скорее свернуть всю деятельность британской администрации. Многие исследователи считают, что основная вина за последующие события лежит не на Мусульманской лиге и не на Конгрессе, а именно на представителях метрополии и конкретно на Маунтбеттене.

«Правнуку королевы Виктории — первой британской правительницы, коронованной императрицей Индии, — по иронии поручили повесить замок на имперскую лавку, причем не только в Индии, но и по всему миру, — пишет специалист по вопросам международных отношений из Пакистана Адиль Наджам. — Но именно в Индии он продемонстрировал степень своей неготовности к такому заданию. Когда Маунтбеттен только отправлялся в колонию, ему давали время до лета 1948-го — не 1947-го, — чтобы завершить свою миссию. Но ему не терпелось вернуться в Англию к своей карьере во флоте, и поэтому он решил передвинуть дату на 10 месяцев. Насколько важны оказались эти 10 месяцев? Именно они предопределили разницу между жестоким разделением и ужасающим террором, который ничем не отличался от геноцида».

Несмотря на принадлежность к британской аристократии и даже к королевской семье, Маунтбеттен относился к вопросу о будущем европейских колоний после Второй мировой войны куда более прагматично, чем многие другие представители высшего общества. Он одним из первых среди приближенных к короне заметил, что японская оккупация Малайи, Бирмы, Индонезии и Индокитая способствовала росту националистических настроений. Истощенные империи не могли достаточно быстро подавить их и восстановить безоговорочный контроль над колониями.

Маунтбеттен даже советовал французским властям прекратить войну с борцами за независимость Вьетнама под предводительством Хо Ши Мина и предлагал британскому политику-лейбористу Тому Дрибергу провести переговоры с лидером Вьетминя (военно-политической организации, боровшейся за выход Вьетнама из-под контроля Франции и Японии). Родственник короля Георга VI и будущего принца-консорта Филиппа критически отзывался о попытках Нидерландов вновь подчинить себе Индонезию. В Бирме сторонники прежних колониальных порядков пришли в ужас, когда Маунтбеттен фактически открыто поддержал борца за независимость от Японии и Британии, основателя компартии и Антифашистской лиги народной свободы Аун Сана.

«Неподъемная задача, которая встала перед Маунтбеттеном в Индии, вероятно, тешила его эго, — предполагал писатель и исследователь индийской истории Панкадж Мишра. — Он слабо представлял себе хитросплетения местной политики, но обладал шармом и влиятельной союзницей в лице своей жены, светской львицы Эдвины. Вместе они начали „обрабатывать“ индийских лидеров. Ганди подчинился, англофил Неру, у которого завязался роман с Эдвиной, тоже согласился. Однако угодить Джинну никак не получалось».

Основная проблема на пути к организации разделения для Маунтбеттена состояла в определении границы между двумя будущими государствами. Сделать это требовалось еще и таким образом, чтобы лидеры индуистов и мусульман остались довольны. Заниматься распределением территории Маунтбеттен пригласил юриста Сирила Рэдклиффа, который до этого никогда не бывал в колонии. На составление карты и плана разделения вице-король предоставил ему меньше полутора месяцев. Самого Рэдклиффа такой расклад не радовал, но ему пришлось подчиниться.

«Готовность британцев пойти на уступки мусульманам воодушевляла другие религиозные и этнические меньшинства, — рассказывал о периоде правления Маунтбеттена Панкадж Мишра. — Племена пуштунов, жившие на северо-западе будущего Пакистана, потребовали отделения Пуштунистана. Народы нага, вооруженные британцами еще в годы Второй мировой для отражения японской агрессии, хотели, чтобы для них создали Нагастан. Сикхи составляли проекты отделения Сикхистана, а белуджи — Белуджистана».

В большинстве случаев Маунтбеттену удавалось договориться с региональными правителями, махараджами, и убедить их, что выбрать обязательно надо между Индией и Пакистаном.

Предложенный вице-королем принцип распределения подразумевал, что государственную принадлежность провинции определит религиозная принадлежность населения: если большинство составляли индуисты, то провинция присоединялась к Индии, если же мусульмане — то к Пакистану.

Исключение составляли обладавшие большей автономией княжества, правители которых могли самостоятельно решить, в состав какого государства войти. Именно их и уговаривал сотрудничать Маунтбеттен.

Официально причины, по которым вице-король перенес выход Индии из состава Британской империи и ее разделение с июня 1948-го на августа 1947-го, неизвестны до сих пор.

Одна версия состояла в том, что Маунтбеттену не было никакого дела до того, что случится с бывшей колонией. Он хотел лишь побыстрее завершить командировку и вернуться к привычной жизни. Согласно другой версии, передвигая дедлайн, вице-король хотел подстегнуть обе стороны и ускорить переговоры, которые постоянно срывались и вставали на паузу из-за любой мелочи. Какое бы из этих объяснений ни соответствовало истине, именно это решение отчасти привело к последующей катастрофе.

Рэдклифф, которого поджимали установленные Маунтбеттеном сроки, определяя границы Индии и Пакистана, не посещал деревни и поселки, не видел лично реки, леса и другие природные объекты, которые на его картах входили в пограничную зону. У британского юриста не было надежной информации о способах сообщения и взаимодействия между индустриальными центрами и сельскохозяйственными окраинами.

Одним из последствий неосведомленности Рэдклиффа стало решение отделить мусульманское население Бенгалии от Калькутты, вокруг которой формировалась экономическая и социальная жизнь региона. Такое распределение, по словам писателя и исследователя Панкаджа Мишры, на десятилетия вперед предопределило отсталое положение Восточного Пакистана, позже отделившегося в качестве Бангладеш.

«Вся Индия, в особенности население Бенгалии и Пенджаба, замерла в ожидании, — описывает охватившую колонию летом 1947 года неопределенность специалист по вопросам международных отношений из Пакистана Адиль Наджам. — Людям не терпелось узнать, как их поделят. Какая деревня попадет в какую страну? Какая семья окажется по одну сторону новых границ, а какая — по другую?»

Именно в Пенджабе, население которого делилось почти поровну между мусульманами и индуистами, действия Рэдклиффа и Маунтбеттена привели к наиболее катастрофическим последствиям.

Сложность обстановки в провинции усугублялась тем, что значительная часть ее жителей исповедовала сикхизм — индийскую религию, которая сочетала в себе черты ислама и индуизма. Не имея возможности однозначно отнести сикхов к мусульманам или индуистам, британские власти часто распределяли население между двумя будущими странами произвольно.

Может показаться странным, что никто из индийских лидеров, с которыми консультировался Маунтбеттен, не предупредил его о вероятных последствиях столь хаотичной подготовки к разделению. Панкадж Мишра объясняет это тем, что, в отличие от британцев, прежде всего заинтересованных в том, чтобы покинуть колонию, их преемники стремились к тому, чтобы гарантировать себе власть. Лидеры с обеих сторон увидели самый надежный способ добиться этого в форсировании разделения, независимо от рисков для населения.

И всё же именно британцы сигнализировали о начале кошмара для независимых Индии и Пакистана, утвердив новые границы. Составивший их Рэдклифф никогда больше не возвращался на субконтинент. Когда его незадолго до смерти в 1977 году спросили о несостоявшемся визите, он ответил журналисту:

«Подозреваю, что обе стороны немедленно застрелили бы меня».

«Не существовало двух других настолько похожих стран»

Вечером 14 августа 1947 года, за несколько часов до официального выхода Индии из состава Британской империи и разделения бывшей колонии на Индию и Пакистан, вице-король лорд Маунтбеттен и его жена Эдвина расположились поудобнее в кинозале своего особняка в Нью-Дели, чтобы посмотреть новый фильм популярного комика Боба Хоупа «Моя любимая брюнетка». Уже через два дня субконтинент погрузился в массовые беспорядки, которые переросли в неконтролируемое насилие.

За следующие несколько месяцев около 12 миллионов человек подверглись принудительному переселению. Количество погибших жителей бывшей колонии составило около миллиона.

Одной из косвенных причин насилия стало то, что Маунтбеттен, несмотря на крайне напряженную обстановку в Индии, до последнего не раскрывал новые границы. Многие узнавали, на территории какого из новых государств будут жить, уже после официального дня объявления независимости 15 августа. Из-за этого люди не успевали подготовиться и не имели возможности переехать заранее. Религиозная принадлежность внезапно предопределяла их статус чужаков в городах и поселениях, где часто мирно существовали многие поколения их семей.

На момент своего образования ни одно из государств не имело представления о том, где проходят его границы.

«Неопределенность по поводу того, кто где окажется, разжигала непонимание, слухи и террор, — пишет специалист по вопросам международных отношений из Пакистана Адиль Наджам. — По мере роста неопределенности росла и гора трупов».

Рассуждая о причинах, побудивших Маунтбеттена хранить абсурдную скрытность, историк Стэнли Уолперт заключает, что вице-король не хотел отвлекать внимание или ставить под угрозу срыва процедуру передачи власти от метрополии.

Еще одним фактором, предопределившим масштабы насилия, стало недовольство почти всех объектов разделения тем, как формировались границы. Лидеры Конгресса настаивали на том, что многие деревни и населенные пункты, которые британцы отнесли к Пакистану, на самом деле должны были стать частью Индии.

Глава Мусульманской лиги Мухаммад Али Джинна назвал территорию, которую власти выделили под Пакистан «искалеченной, расчлененной и изъеденной молью». Основная причина его недовольства заключалась в том, что в состав мусульманского государства вошли восточная и западная оконечности бывшей колонии, не граничившие между собой и разделенные тысячами километров индийской территории.

Пока Маунтбеттен смотрел фильм Боба Хоупа, а его подчиненные из британской администрации спешно проталкивались через толпы, чтобы добраться до железнодорожных станций, на улицах Индии и Пакистана уже начались беспорядки с множеством жертв. Сотрудники вокзалов из шлангов поливали платформы, чтобы смыть кровь. Мусульмане караулили индуистов, когда те собирались погрузиться на поезда, и нападали на них. По другую сторону границы индуисты делали то же самое с мусульманами.

Покидая Лахор, который теперь относился к Пакистану, британцы видели, что вся провинция Пенджаб, где располагался город, охвачена пламенем.

«Мы не могли высунуть головы, — вспоминала индуистка Сударшана Кумари, которой на момент разделения было восемь лет. — Если ты высовывался, тебя убивали».

Сударшана и ее родные прятались на крыше дома в своем родном городе Шекхупура, где в августе 1947 года мусульмане нападали на «иноверцев». Через щели в досках девочка видела, как погромщики убили ее дядю и его семью, включая годовалую дочь. Сударшана несколько дней ничего не ела. Вместе с родными она перебегала с места на место по мере того, как нападавшие обыскивали одно здание за другим. Когда их наконец нашли, они и еще около 300 человек прятались на чердаке. Их вывели на детскую площадку, заваленную трупами людей, многих из которых Сударшана знала. Избежать смерти ей и ее семье удалось лишь по счастливому стечению обстоятельств: в тот момент, когда их собирались казнить, влиятельный активист-сикх Тара Сингх проехал по городу с мегафоном и призвал остановить бессмысленное насилие. Большинство подчинилось.

История Кумари далеко не уникальна — в таких же условиях в конце лета и осенью 1947-го пришлось спасаться миллионам жителей разделенного Пенджаба и других регионов.

«Последнее, что я помню, перед тем как мою семью убили, это то, как я заглянула в замочную скважину и увидела, как отец молится, — рассказывала мусульманка Насим Фатима Зубейри. — Я слышала, как плакал брат. Меня ударили по голове — с тех пор остался шрам. Моих родителей, бабушку, четверых братьев и сестер убили. Из всей семьи выжила только я».

По словам Зубейри, до разделения у нее было счастливое детство в районе Карол-Багх в Дели, несмотря на то, что основное население в округе составляли индуисты. Но ситуация резко изменилась после предоставления независимости и внедрения новых границ. Против мусульман выступили даже соседи-сикхи, которые сначала обещали укрыть семью Зубейри, а потом сами же организовали нападение.

Одним из феноменов того периода в истории Индии и Пакистана стали «кровавые поезда», названные так потому, что когда они прибывали на станцию, из-под дверей вагонов часто текла кровь. Погромщики с обеих сторон вламывались к пассажирам, отбирали деньги и ценности. Даже если испуганные люди не оказывали сопротивления, их всё равно часто убивали. Кондукторы вступали в сговор с погромщиками и заранее отмечали для них двери вагонов и купе, пассажиры которых везли с собой крупные суммы или дорогие вещи. Таких оказывалось много — беженцы старались забрать с собой всё, что могли, когда им приходилось в спешке и панике покидать родные места.

«Они убивали людей, чтобы добраться до денег», — вспоминал Хашим Заиди, который в 10 лет на поезде перебирался из Индии в Пакистан. Его родители решились бежать, потому что дядя Хашима, мусульманский полицейский, убил пытавшегося ворваться к нему домой погромщика-индуиста. «Те, кому удавалось добраться до Пакистана, отдавали все деньги, чтобы сохранить себе жизнь, — продолжал Хашим. — Всё делалось ради наживы. Происходившее тогда не имело никакого отношения к идеологии».

---

«Разделение застало нас в недавно построенном поселении, окруженном джунглями, — рассказывала еще одна свидетельница беспорядков, Патрисия. — Повсюду горели дома и шли бои. Мы не могли выбраться оттуда около недели. Из еды осталась только бамия [съедобное растение], которой мать кормила нас насильно. Отец караулил задний вход со всем оружием, которое удалось собрать, а мать — передний. Позже мы отправились в Пакистан. Помню, как садилась на поезд в толпе. С нами ехали взрослый британец и его сын. Они молчали всю дорогу. Когда я выросла, мама рассказала мне, что жену и дочь этого человека изнасиловали и убили у него на глазах».

Историк и писатель Уильям Далримпл назвал то, что происходило в Индии и Пакистане на протяжении трех месяцев во второй половине 1947 года, «обоюдным геноцидом, неожиданным и беспрецедентным». Другая исследовательница, американка пакистанского происхождения Айеша Джалал писала о разделении:

«Люди установили запреты на насилие и погромы, чтобы провести границу между собой и хищными животными. Однако ни один из этих запретов не соблюдался на заре независимости Индии, когда на улицах творилась убийственная оргия».

Восстановить относительный порядок удалось лишь осенью 1947-го: массовая миграция завершилась, большинство регионов новых стран теперь населяли люди «нужной» религии. Те же, кто остался в «чужом» государстве, подвергались гонениям и часто сталкивались с отношением к себе как к людям второго сорта. В некоторых регионах этнические чистки приобрели абсолютные масштабы — например, в Восточном Пенджабе не осталось ни одного мусульманина, а в Западном Пенджабе убили или изгнали всех индуистов и сикхов.

Многие противоречия между Индией и Пакистаном так и остались неразрешенными — например, судьба пограничного княжества Кашмир. Его махараджа Хари Сингх исповедовал индуизм, но из неприязни к лидерам Индийского национального конгресса сначала попытался объявить территорию, которой правил, независимым государством. Это вызвало недовольство населения, около 75 процентов которого состояло из мусульман. Когда осенью 1947 года вооруженные формирования народа пуштунов ворвались в Кашмир из Пакистана, Сингх согласился войти в состав Индии в обмен на помощь в отражении агрессии. С тех пор часть бывшего княжества контролируется Индией, а часть Пакистаном. Страны дважды воевали из-за Кашмира (первый конфликт начался в октябре 1947-го), но ни тем, ни другим не удалось полностью присоединить спорную территорию. А в 1971 году индийское правительство поддержало борьбу за независимость Восточного Пакистана и ввело войска, подавив сопротивление правительственной армии и способствовав образованию государства Бангладеш.

Травматичное наследие событий середины XX века даже спустя много десятилетий предопределяет напряженные отношения не только между властями, но и между представителями разделенного народа. Индийская журналистка Барка Датт рассказывала, что, когда она посещала Пакистан, ее дядя по телефону с удовольствием во всех подробностях описывал ей маршруты, которыми гулял по Лахору до вынужденного переезда. Но когда Барка предложила родственнику посетить родные места, тот категорично отказался.

«В августе 1947 года колониалист Сирил Рэдклифф перед отъездом использовал ядовитый нож, чтобы перечеркнуть кровавой линией людей и города, — писала Датт. — Спустя 70 лет память о том жестоком разрыве сохраняется и по-прежнему причиняет боль, несмотря на попытки ее похоронить. Разделение напоминает об оскверненной любви между Индией и Пакистаном, которую легко принять за ненависть. Разделение подчеркивает наши сходства и наши различия, наше общее прошлое и наше неизбежное расхождение в будущем».

Писатель и исследователь Нисид Хаджари считает, что уникальность конфликта между Индией и Пакистаном во многом заключается в его искусственности. Под влиянием обстоятельств, пропаганды и недальновидных политических решений представители религиозных групп, которые веками мирно сосуществовали, обратились друг против друга, хотя ничто в их истории не объясняло такую агрессию.

«На момент разделения не существовало двух других настолько похожих стран, — рассуждает Хаджари. — Их экономики переплетались между собой, культура тоже. До сих пор невозможно осознать, как подобное могло случиться. Некоторые говорили, что их охватило временное помешательство. Но почему люди оказались во власти безумия?»

Всё, что известно о разделении Индии, подсказывает, что одного исчерпывающего ответа на этот вопрос не существует.

К трагедии привело множество факторов, которые слились воедино: от конфликта бывших соратников Ганди и Джинны до нежелания британских властей тратить больше времени на урегулирование разногласий между Конгрессом и Мусульманской лигой, от личных амбиций лорда Маунтбеттена, который больше беспокоился о церемониале, а не о будущем подданных, до неосведомленности Сирила Рэдклиффа о том, как устроены социальные и экономические взаимодействия на субконтиненте.

Свою роль сыграли и конкретные решения, принятые уже после начала погромов, — например, установка вице-короля, данная британским сотрудникам органов правопорядка, — не вмешиваться в ситуации, которые не угрожают благополучию британских граждан. Теоретически помешать хаосу могла бы армия, но ей тоже пришлось экстренно делиться на индуистов и мусульман. Сохранившиеся факты и рассказы очевидцев свидетельствуют о том, что люди, которые распоряжаются судьбами целых народов, часто не представляют, на что обрекают других, когда одним росчерком пера переворачивают миллионы жизней. Современные исследователи сходятся на том, что даже если разделение Индии во второй половине 1940-х стало неизбежно, оно всё равно не обязательно должно было пройти именно так, как прошло из-за спешки, равнодушия, невежества и религиозной нетерпимости.

«Разделить требовалось не только реки и драгоценные металлы, — объясняет весь ужас процесса, охватившего бывшую колонию в 1947 году, пакистанский ученый Адиль Наджам. — Разделить требовалось всё — от книг в библиотеках до скрепок в казенных учреждениях».