Волшебник-самодур: об особенном, но забытом советском актере Григории Гае

A penny for the Guy!..

У него был поразительный голос. Этим голосом говорит шекспировский Глостер в «Короле Лире», Марк Бернес («Женя, Женечка и Катюша») и чем-то схожий с ним Раф Валлоне в забытой картине «Роза Бернд». Благодаря голосу Григорий Гай стал лауреатом Всесоюзного конкурса чтецов в 1952 году. А за два года до этого (в разгар охоты на безродных космополитов) уроженец Днепропетровска удостоился Сталинской премии, сыграв матроса в спектакле о молодом Сталине.

Внешность этого актера была под стать голосу. Волевой и мужественный человек средних лет, не склонный сообщать первому встречному о душевных муках и пережитом, хотя все это написано у него на лице.

Импозантный большевик-подпольщик в «Тревожной молодости», и матерый, идейный рецидивист Акула, чувствующий свою обреченность на уровне кошмаров, которые он, гений уголовного зла, из последних сил пытается воплотить, навязывая свою волю миру, где ему уже нет места.

Таким предстает Григорий Гай в советском «нуаре» Владимира Басова «Жизнь прошла мимо».

Этот неимоверно жестокий фильм и сегодня продолжает угнетать своим беспредельным пессимизмом, в основе которого глубинное знание человеческой натуры.

Чего стоит одна только сцена в бараке, когда неподвижный Акула телепатически руководит действиями лагерных урок! Чем это вам не «Доктор Мабузе» Фрица Ланга?

Николай «Акула» Смирнов, заколотый «охотником на вампиров» по кличке Сенька Волдырь, гибнет в таежных зарослях со словом «жить» на губах… Чтобы позднее воскреснуть совсем в ином обличии.

«Водил поезда машинист» — один из фильмов на актуальную для тех лет тему встречи людей, разлученных войной («Не забудь, станция Луговая» и др.). Путеец собирает иностранные марки, параллельно втайне от соседей и сотрудников разыскивая свою первую любовь. Интересен в этой картине и Георгий Жженов, играющий (что для этого актера большая редкость) почти негативного персонажа, чье сердце, оказывается, «немецкие овчарки съели».

Помимо упомянутого выше Валлоне, Григорию Гаю (Григорий Аронович Вусикер, если это важно) необычайно близок если не по облику, то психологически, пожалуй, Берт Ланкастер — еще один внешне невозмутимый грешник, казалось бы, равнодушный к соблазнам извне, но пожираемый бесами изнутри.

Подобно Жженову и Лановому, актер был попросту обречен сыграть иностранца в адаптации кого-то из западных авторов, сгущавших краски, изображая положение дел «в мире чистогана».

Персонажи таких постановок, как правило, много пьют и кричат, изъясняясь на фантастическом жаргоне, придуманном нашими «мастерами перевода»:

«Распни! Распни его, эту старую флюгарку!»

Для Гая таким опытом стал фильм-спектакаль Теодора Вульфовича «Мост перейти нельзя» по чрезвычайно успешной пьесе Артура Миллера «Смерть коммивояжера». Любовь к марксизму не помешала автору сочетаться браком с Мерилин Монро в классической синагоге. Что в свою очередь не препятствовало популярности его пьес на подмостках советских театров.

Роль молодого человека по прозвищу Хеппи Ломан доверили сорокалетнему фронтовику и северофлотцу. Америка и американцы в советской трактовке всегда выглядели специфически, но в данном случае актер сумел, выйдя за рамки задачи, поставленной перед ним Вульфовичем, показать зрителю обитателя неких параллельных миров, равноудаленных как от США, так и от СССР. По крайней мере, нам так кажется.

Наша цель не щегольнуть хорошей памятью и знанием деталей, нам лишь хотелось легонько повернуть любопытного человека в нужном направлении: «А теперь иди. Прямо. Туда» («Подвиг разведчика»).

Возможно, у кого-то в памяти отпечаталась уникальная интонация: «Балуешь ты меня, соседка». А кого-то в детстве напугал возникающий как призрак в гостиничном номере над спящим Игорем Горбачевым («Операция „Трест“») генерал Кутепов. Кому-то мог запомниться капитан в раннем триллере Говорухина «Контрабанда» или парторг Саркисян в довольно удачной рекламе «строек коммунизма», где дебютировал совсем юный Всеволод Абдулов.

Оставаясь самим собой, актер умело входил в образы совершенно разных эпох и сословий. В хаосе гражданской войны и на фоне брежневской стабильности он оставался узнаваемым, и его появление в кадре вызывало легкое, приятно волнение, которое испытывают, заметив на экране или в толпе знакомое лицо. Услышав знакомый голос.

Мы пытаемся припомнить фамилию, но тут же всплывают другие, а вместе с ними и неожиданные мысли — при всей своей солидности Гай не был стопроцентно советским актером, таким как Вячеслав Тихонов или Николай Крючков. Всегда оставалось ощущение, что перед нами иностранец, которого лишь озвучивает человек по фамилии Гай. Недаром ему так часто доводилось дублировать прибалтов.

Если зрителям старшего возраста не удавалось запомнить сложную иностранную фамилию, на вопрос «кто это?» они отвечали примерно так: «Ну это… старый французский актер».

Сегодня уже почти все равно, кого как звали и кто был чьим актером. Нами были упомянуты Раф Валлоне и Берт Ланкастер. Но есть и третий двойник Григория Гая — это Лон Чейни-младший. Внешне малоподвижный, но явно готовый к самому неожиданному, подчас чудовищному перевоплощению, добрый и одновременно суровый человек, которому известна некая тайна и о себе, и о закрытых для посторонних мирах, откуда либо возвращаются такими, как он, либо не возвращаются вовсе.

Никто не знает, хотя могли бы знать. Никто не помнит, хотя должны были запомнить. Никто не поясняет, прекрасно сознавая, что ему простят безобидную неточность — «это старый французский актер…».

Пленительный феномен «странного» фильма. Странным его делает присутствие актера, чьи свойства мы только что пробовали описать.

Странный фильм — не сделанный «под запад», не крамольный и не шизоидный (с двойным дном), а просто не совсем обычный и поэтому не подходящий и не нужный ни одной из сформировавшихся внутри советского общества каст или сект — ни западникам, ни тем более почвенникам, ни фетишистам, фиксирующим длину мини-юбок и глубину декольте.

Тем не менее такие картины, минуя цензуру и худсовет, выходили на экран, государство безропотно оплачивало их производство, и они шли в пустых залах, принося символический доход. Еще одна маленькая загадка большой, но закрытой системы.

Видимо все-таки есть некий покровитель (как у неангажированного искусства, так и у его малочисленных и осторожных ценителей).

Одним из первых фильмов, который я высидел до конца, не испортив культпоход в кино моим близким, был «Гранатовый браслет» Абрама Роома. По воле сценариста Григорий Гай играет там писателя Куприна. Шумный, порывистый, опьяненный неведомым мне по малолетству зельем, и на пляже, и в «Гамбринусе» он выглядел как некий волшебник-самодур, еретиковствующий денди, каких не было среди обитателей моего двора или гостей нашего дома. Гости и соседи чаще напоминали сыгранных Гаем инвалидов и рецидивистов, чьи сердца тоже «съели немецкие овчарки».

Но сильней всего меня потрясла его роль советского офицера Андронова в киноэпопее про разведшколу «Сатурн», где также снимался замечательный Михаил Волков, коллега Гая по БДТ.

Два злейших оборотня и еретика с точки зрения нацистов. Обоих в случае провала ожидает участь их средневековых предшественников — костер и пытка.

Двое подопытных, прочитав мысли друг друга, объединяются для борьбы в глубоком тылу врага. Андронов, разумеется, гибнет…

Владимир Рецептер близко знал того и другого, и превосходно изобразил своих друзей в книге. От веселого до грустного один шаг, и мы сейчас в этом убедимся:

— Китай в сердце, — сказал Бас и стал рассказывать эпизод из жизни Ленкома. — Гогин спектакль, Лебедев — Сталин, и Гога решил вывести Кирова…

— Да, — сказал Сеня, — только он не сам решил, а ему подсказали… Чтобы был финал… Чтобы был апофеоз…

— Да, — сказал Бас, — и тут гример заявляет, что Гай — вылитый Киров, и он берется сделать портретный грим… Идет прогон с публикой, зал — битком, подходит финал, и на сцену выезжает лодка…

— Нет, — мягко сказал Семен, — вы не видели… Вас еще не было. Не лодка, а пароход… Действие шло на палубе, потому что художник Юнович придумала пароход… Между прочим, пьесу написали Мариенгоф с Козаковым… «Остров великих надежд», в том смысле, что мы все плывем на пароходе на этот остров, в коммунизм… Такой образ…

— Спасибо, Семен Ефимович, — сказал Бас. — Так вот, на палубу выходят Сталин и Киров, и вдруг весь зал вскакивает и начинает скандировать: «Мао Цзэ-дун!.. Мао Цзэ-дун!.. Мао Цзэ-дун!..».

Мы засмеялись, а Розенцвейг решил пояснить:

— Потому что Гай в гриме Кирова был настоящий Мао Цзэдун!.. Но вы смеетесь, а, между прочим, могли быть большие неприятности… Спектакль сняли, потому что мог быть погром…

---

— Пожалуйста, не приходи сегодня играть Ван-Свитена, я сам его сыграю, — сказал Гай.

— Но, Гриша, — сказал Валерий, — в расписании стоит моя фамилия, и не мне решать такой вопрос, ты же знаешь, наше дело солдатское.

— А ты опоздай, приди попозже, а я надену костюм и сыграю. — Валерий молчал. Тогда Гриша добавил: — Или прикинься больным, я тебя в хорошую больницу устрою.

— Больницы не нужно, — сказал Валерий. — Лучше ты позвони в режиссерское… Или Гоге. Если меня вычеркнут, сыграешь ты. Я буду только рад…

И Гриша повесил трубку.

Опасаясь бедствия, Татосов позвонил Гоге.

— Вот такая история, Георгий Александрович, — сказал он. — Мне ужасно неловко, потому что я стучу на своего товарища, но Гриша совсем болен: он хочет надеть костюм библиотекаря и явочным порядком играть спектакль…

— Вы напрасно сомневаетесь, — убеждающе сказал Гога. — Это хорошо, что вы сказали… Вы поступили благородно и оградили Гришу от тяжелых неприятностей… Спасибо, Володя… Сейчас мы позовем врача и постараемся овладеть ситуацией…

И врач уговорил Гая лечь в Бехтеревку…

Несчастье — заразительная болезнь. Забвение и безвестность — тоже. Забыв об одном, забывают другого, перестают замечать тех, кто был рядом с ним… Актеры, музыканты, писатели, чьими книгами, песнями, фильмами, концертами упивались… Постойте! Так все же «книгами» или «спектаклями»?

Сам не помню — все чаще слышим мы в ответ, и голос, как правило, доносится из пустого места, где еще недавно стоял живой человек.

И вот уже пьяненький, изгнанный из выпестованного им коллектива, подсиженный коллегою худрук некогда популярнейшего ВИА хвастает, раскачиваясь на стоптанных каблуках, роняя на тощий снег капли закрашенного алкоголя: «Тони Шеридан подарил свою песню лично моей дочери, оценив вокал (икает)… моей девочки!»

Тень отца Гамлета тоже говорит с нами голосом Григория Ароновича:

Тень: Не сожалей, но слушай
Внимательно, что я тебе скажу.

Гамлет: О, говори! Мой долг тебе внимать.

Несчастье сближает людей. Но не роднит. Родным становится то, что мы спасли не от несчастья, так от полного забвения.

И если вы слышите хруст бутафорских веток, то из последних сил продирается и к вам смертельно раненный Сенькой Волдырем (артист Брылеев) Акула, с мольбою «жить» на запекшихся губах…

Протяните ему руку, микрофон, бросьте ему спасательный круг, что угодно, попытайтесь сфотографировать, покажите эту статью…

Подайте бедному Гаю.