Как вырастить поэта. История Московского благородного пансиона, колыбели Жуковского и Лермонтова

1. Историческая справка. XVIII в.

Относительно датировки основания Пансиона есть две версии — 1776 г. и 1778/1779 г. Поскольку университетская легенда прочно связывает Пансион с тогдашним куратором М. М. Херасковым, крупнейшим (это становится все труднее не замечать) русским поэтом XVIII в., а также на основании официального документа, о котором чуть ниже, достоверной представляется вторая. Херасков, замыслив расширить университет и предоставить дворянам дополнительную возможность обучать детей за умеренную плату, вряд ли предполагал, насколько удачным окажется основанное им учебное заведение. Академические гимназии не могли удовлетворить всех желающих получить образование; то же время, выражаясь современным языком, в благородном обществе уже существовал «платежеспособный спрос» на общее образование в сочетании с уважением к университету как источнику учености. Поэтому куратор принял в 1778 г. решение создать школу для дворян, которая получила неофициальное название Московского Благородного пансиона. Первые объявления были в «Московских ведомостях»: № 100 за 1778 г. (15 декабря) и № 2 за 1779-й — 5 января. Это объявление звучало так:

Объявление о учреждении Вольного пансиона при Императорском Московском Университете.

В соответствование Высокомонаршему ЕЯ ИМПЕРАТОРСКАГО ВЕЛИЧЕСТВА, Премудрыя нашея Государыни, попечению о распространении народного просвещения, и вкоренении в юношеские сердца, чрез благоразумное воспитание, добронравия, Императорский Московский Университет за общеполезное почитает, сверьх воспитываемых в нем ста человек на казенном иждивении, с начала наступающего 1779 года, открыть у себя Вольной Пансион, сперва, по тесноте своего дому, только для двенатцати питомцев, которые обучаемы, содержаны и воспитываемы будут во всем точно на основании нынешних Университетских пансионеров.

В сей новоучреждаемый, под Университетскою опекою, пансион желающие отдавать детей своих или родственников, не моложе девяти и не старее четырнатцати лет от роду, благоволилиб их представлять в помянутый Университет заблаговременно с письменным объявлением своего желания о включении в вольной Университетской пансион такого-то родом, именем и прозванием и толиких-то лет; равным образом с точным описанием тех языков и наук, каким отдавающий сына своего или родственника обучать его пожелает; и со взнесением при таком объявлении в Университетскую казну всей годовой, полагаемой за такого питомца, суммы.

Именнож за всякого питомца, отдаваемого в сей пансион, за обучение оного разным языкам и наукам, каким кто пожелает, или паче к каким особенно примечена будет в воспитаннике природная склонность и способность; за книги, бумагу, перья, чернилы и все нужное для учения; за пищу, которую он иметь будет, в общей столовой, одинакую с Университетскими пансионерами; за платье, постелю, обувь; за дрова, свечи; и словом за всю услугу и присмотр; також, в случае болезни, за лекарства, и за все принадлежащее к порядочному содержанию брано будет по 80 рублей в год. Изключается из сей суммы одно только белье, которым отдаваемый питомец предварительно снабден быть должен; о мытьеж и починке оного договориться можно с принятою для Университетских пансионеров прачкою за особую умеренную цену <…>.

Располагался Пансион до 1783 г. в университетском здании на углу Моховой и Никитской, затем был переведен в смежное строение и, наконец, для него было куплено отдельное здание — дом Межевой канцелярии, бывший фельдмаршала кн. Трубецкого. В здание, пожалованное специально с этой целью университету Императрицей по ходатайству московского военного губернатора П. Д. Еропкина, пансион был переведен в 1790 году, где он обзавелся новым атрибутом — знаменитой «золотой доской» с именами лучших воспитанников. Интересно, что среди этих имен было и имя Михаила Леонтьевича Магницкого (о нем ниже).

Учеников было сравнительно немного: в 1800 г. их число достигло 177 человек.

Первоначально, до назначения собственно учебной администрации, пансион управлялся экономом Григорием Прохоровичем Крупенниковым; ученики жили отдельно, но пользовались гимназическими уроками. Первый период деятельности пансиона связан с именем Ивана Андреевича Гейма, назначенного инспектором Пансиона в 1784 г., прекрасного ученого и преподавателя, впоследствии двенадцать лет находившегося на посту ректора Университета и много сделавшего для распространения знаний о своей второй родине в Германии. Из выпускников пансиона раннего периода более всех известен герой наполеоновских и кавказских войн А. П. Ермолов. Он навсегда сохранил глубокое уважение к И. А. Гейму и, будучи в Москве, никогда не упускал случая навестить своего преподавателя. Однако этот кратковременный период не оставил заметного следа в памяти выпускников пансиона: его репутация связана прежде всего с деятельностью выдающегося педагога Антона Антоновича Прокоповича-Антонского, с 1787 г. преподававшего в пансионе естественную историю, в 1791-м г. ставшего его инспектором и бессменным руководителем и занимавшим эту должность вплоть до 1824 г. Педагогические взгляды А. А. Прокоповича-Антонского изложены в его работе «О воспитании». Приведем несколько цитат оттуда:

«Судьба целых народов наиболее зависит от воспитания молодых людей. Дети должны некогда составлять общество и быть его членами. Они утверждают благосостояние его, если с юности напоены добродетелию и любовию к отечеству: разрушают порядок его и тишину, если отравлены развратом». «Между всеми средствами, служащими к укреплению нас, к сохранению здоровья, к предупреждению самых болезней, нет лучше, нет надежнее деятельности, движения и вообще физических упражнений. Не только свежат они тело, не только дают нам новые силы и бодрость, но еще предохраняют нас от праздности, делающей многих бесполезными, а часто и вредными для общества». «Первым правилом воспитатель должен поставить себе то, чтобы заблаговременно исследовать способности воспитанника, смотрению его вверенного, и сообразно силам и дарованиям молодого человека размерять труды об нем и старания <…> Внутренняя наклонность всегда готова раскрыться в нас; надобно токмо удачно тронуть ее». «Не смотря на мнимую важность предписаний Руссовых, ученья языков не должно откладывать до зрелых лет». «Преимущественно должно заниматься отечественным языком… Оставлять в небрежении такой язык, которым писаны все отечественные законы… есть крайне грубое, непростительное заблуждение. Ошибаются также и те, кои думают, что изучение природного своего языка не великого труда стоит». «Все таланты, самые превосходные… все знания, самые обширные и глубокие, не только не достигают благой своей цели… но зловредны, пагубны они, естьли не освящает их чистота нравов, невинность сердца».

Педагог-практик, отстаивая свои взгляды, всегда был на высоте: «Всегда бодрый и деятельный, всегда строгий и добрый, неизменный в лице и привычках, знавший всему меру, воздержанием умевший как будто остановить свою старость, всегда готовый ободрять без лести и притворства, всегда чуждый охладительного слова, вовсе невинный в современном искусстве искания популярности» (С. П. Шевырев). Все отзывы однозначно свидетельствуют как о высочайшем авторитете руководителя среди учеников, так и об успехе его мероприятий. С 1818 г. А. А. Прокопович-Антонский был назначен директором.

Большое внимание Прокопович-Антонский уделял преподавательскому составу: в Пансионе математику в свое время преподавал М. И. Панкевич, автор первой в России диссертации о паровой машине.

Юридические дисциплины в Пансионе процветали. Практическому законоискусству юных дворян обучал Захарий Аникеевич Горюшкин (1748–1821 гг.), чиновник с большим практическим стажем, прекрасно разбиравшийся в юридических хитросплетениях и безукоризненно честный; впоследствии он консультировал Н. М. Карамзина по вопросам древнерусского права.

2. Историческая справка. XIX в.

В рамках масштабных преобразований начала XIX в. Пансион — как и Академическая гимназия при Московском университете — должен был пойти под нож. Но у московских университетских школ был влиятельный заступник, М. Н. Муравьев, который окончил Академическую гимназию, преподавал русский язык в. кн. Александру и Константину Павловичам и при новом императоре стал товарищем министра народного просвещения и попечителем Московского учебного округа. Пансион получил новое Постановление. О преподавании там было сказано так:

«Учения, преподаваемые в Благородном Пансионе Императорского Московского Университета, должны быть следующие: Науки: 1. Закон Божий и Священная История. 2. Логика и нравственность. 3. Математика. a. Арифметика. b. Геометрия. c. Тригонометрия. d. Алгебра до 3й степени уравнения. e. Приложение Алгебры к Геометрии и Коническим сечениям. 4. Краткая опытная Физика и Естественная История. 5. Военные науки. a. Артиллерия. b. Фортификация. 6. Гражданская архитектура. 7. История. Всемирная и Российская. 8. География Математическая, Политическая, Всеобщая и Российская. 9. Древности и Мифология. 10. Наука Государственного хозяйства. 11. Основания Законоискусства, особливо Практического Российского. 12. Российской язык. a. Чтение и чистописание. b. Этимология. c. Синтаксис и легкие сочинения в стихах и прозе. d. Слог и практическое чтение лучших Писателей. 13. Немецкая Словесность. a. Чтение и чистописание. b. Этимология. c. Синтаксис и переводы. d. Чтение хороших Писателей и сочинения. 14. Французская Словесность. Те же предметы. 15. Латинская Словесность. Те же предметы. 16. Англинская Словесность. Те же. Искусства: 17. Рисованье. 18. Танцованье. 19. Музыкальное искусство. a. Скрипка. b. Флейта. c. Фортепиано. 20. Фехтованье. 21. Учение ружьем в летние от учения свободные дни.

Учение продолжается восемь часов в день, с осьми утра до двенадцати, и с двух по полудни до шести вечера.

Юноша, вступя в Университетский Пансион, испытуется Инспектором, или его Помощником и Учителями. В следствие такого испытания назначаются ему предметы учения, соответственные его способностям, знаниям и желанию родителей…»

Ученикам-пансионерам было разрешено слушать и университетские лекции.

По традиции, пансион пользовался услугами самых квалифицированных преподавателей. Так, географии учил Михаил Петрович Погодин (1800–1875 гг.), знаменитый впоследствии историк (это была его первая должность по окончании Университета); профессор Михаил Григорьевич Павлов (1793–1840 гг.), который лекциями о природе возбуждал в университетской и пансионской молодежи сочувствие к философии немецкой и популяризировал в Москве основные положения Шеллинговой философии; будущий ректор Университета физик И. А. Двигубский, известный поэт-переводчик, наставник Ф. И. Тютчева Семен Егорович Раич (1792–1855 гг.), не говоря уже об А. Ф. Мерзлякове.

Правда, Михаил Александрович Дмитриев, учившийся в Пансионе в 1811–1812 гг. и высоко его ценивший, уточняет нашу картину. Он делает ревизию своим успехам и находит их весьма скромными:

«В французском языке я не только не продвинулся вперед, но отчасти забыл и то, что знал прежде. В немецком не выучился ничему; так и вышел из пансиона, не зная совсем немецкого языка, хотя и был переведен в средний класс <…> Латинский язык преподавали у нас в русском классе и, следовательно, не имели даже особых учителей. Математика шла, говорят, хорошо, но не у меня: я насилу смог дойти до геометрии и не пошел далее. Географии учили очень пространно; но наизусть и без карт географических, то есть это было дело одной памяти… Всеобщую историю преподавал известный своим тупоумием профессор Черепанов, который если бы не был смешон, был бы тошен; это была олицетворенная скука и бездарность, как в общей идее об истории, которая была для него не более, как последовательность происшествий, так и в вялом, монотонном, неодушевленном рассказе… Искусства… шли хорошо для тех, которые дома положили хорошее начало: они усовершенствовались; но те, которые начинали в пансионе, никогда им не выучивались».

Мемуарист ехидно отмечает несоответствие пансионского быта педагогическим взглядам директора: «Свои понятия о воспитании оставил он в небольшой книжке под этим титулом, которая показывала самые зрелые понятия об этом предмете. Но на практике особенно пища и вообще содержание не согласовались с его теорией».

«Кормили нас очень дурно. Утренний чай был какая-то жижа с молоком, а трех сухарей было мало: мы выходили из-за чая всегда голодные. Покупать съестное было строго воспрещено, но голод заставлял прибегать к обману. Дядьки каждое утро приносили нам тайно каждому калач или с икрой, или с маслом, или с вареньем. В ближайшей лавочке все это нарочно держали для пансионеров: калач разрезывали и клали туда требуемую прибавку…

За обедом подавали нам суп или щи, всегда жидкие, мутные, холодные, с небольшим кусочком мяса; а в Великой пост в тарелке плавали два или три снятка.

Соус был обыкновенно какая-то смесь, не имеющая никакого ни вида, ни вкуса; жареное — дурная, черная телятина. Мы никогда не наедались сыты».

В целом сочувственную, но с весьма существенными оговорками, картину рисует и другой мемуарист, поступивший в Пансион в 1810 г., Валериан Иванович Сафонович (1798–1867 гг.):

«Директор Антонский пользовался общим уважением, держал себя с достоинством, быль человек весьма ловкий, сметливый. Как профессор он не имел большого значения <…> По литературной части он известен как сочинитель книги о воспитании, которая в то время имела успех. Как директор пансиона, он много принес пользы юношеству, которое там воспитывалось. Он управлял заведением более 25 лет сряду. <…> Антонского знали во всех концах России; он был человек весьма уживчивый в обществе, умел пользоваться обстоятельствами и, главное, управлять собою. Он вынес из места своего воспитания некоторую жесткость характера, но мог тотчас совладеть с собою, как скоро являлся свидетель, и он немедленно превращался в самое кроткое существо. С родителями был он до крайности вежлив и внимателен; они были ему признательны и не жалели подарков. При всем недостатке глубокой учености, он далеко превосходил своих товарищей профессоров в знании общества и людей. Ум его был гибкий и изворотливый. Его очень боялись в пансионе. Он умел держать всех в должном порядке. Бывали минуты, когда он позволял себе весьма жесткое обхождение с подчиненными и воспитанниками и мало в этом случае церемонился… В пансионе воспитывалось более 300 юношей, и большая часть оставивших заведение всегда отзывались о нем с чувством и признательностию. Редкий из них, проезжая Москву, не заходил в пансион повидаться с Антонским, который всегда встречал приезжего с особенным радушием».

Он же, о дисциплине в Пансионе:

«Он не часто показывался воспитанникам и очень хорошо делал: его за то больше боялись и уважали. Он никогда не суетился, шел всегда тихо, редко кричал; при появлении его можно было расслышать жужжание мухи. Он окидывал взором класс или отделение и спокойно уходил назад. В пансионе наказывали редко. Самое обыкновенное наказание было остаться без чаю, без одного, двух или трех блюд за обедом или ужином, без булки вечером; более сильное наказание — стоять во время обеда у печки, что называлось за ослиным столом. Я не помню, чтоб детей секли; если же это и случалось иногда с некоторыми, то разве с самыми закоренелыми упрямцами или лентяями. Антонский вел себя осторожно; он не хотел ссориться с публикою, особенно с маменьками и тетушками, которые не принимают в уважение причин и всегда находят, что их сынки и племянники страдают невинно и, как обыкновенно уверяют их, по чьей нибудь злобе за правду».

Впоследствии его энергия сыграла решающую роль в том, что в отличие от Гимназии (за нее вступиться было некому, ибо М. Н. Муравьева уже не было в живых), пожар 1812 года не поставил последней точки в истории учебного заведения. Он получил разрешение занять 75. 000 руб. из сумм, отпущенных на строительство Демидовского лицея в Ярославле (все эти деньги были до копейки возвращены). В 1813 году для Пансиона был нанят частный дом Новосильцевой на Малой Дмитровке, близ Страстного монастыря, в конце 1815 года Мерзляков в «Амфионе» с удовлетворением отмечает: «Всякой благомыслящий отец семейства сердечно порадуется с нами, видя, как скоро процвело снова попечением Начальства сие полезнейшее заведение». 18 августа 1816 г. пансион посетил Александр I.

В 1818 году чиновники и пансионеры получили новые права и преимущества. Последние были сформулированы в именном указе Сенату от 14 февраля. «Воспитанники, кончившие полный курс учения, в сих Пансионах преподаваемый, при хорошем поведении и по строгом испытании, долженствующем производиться в самих сих заведениях, получившие надлежащие одобрительные аттестаты, об успехах в предметах, им преподаваемых, вступают в гражданскую службу, смотря по степени их успехов, с чинами от 14 до 10 класса включительно, а в военную на том основании, как студенты университетские».

Новый штат повлек за собой и перемену в системе учения:

«Курс наук состоит из трех отделений: 1) наук нравственных и политических, 2) физических, военных и математических, 3) исторических и словесных, кроме языков и искусств. Сии науки разделены на шесть степеней или классов, из которых один другому служит приготовлением. Низшие классы всякой науке полагают основание, в средних она возрастает, а в вышнем приходит в совершенство. Таким образом учащиеся, ровно продолжая учение, развивают способности свои для дальнейших успехов… Для основательного изучения курса наук потребно также известное, определенное время; почему… предписывается воспитанникам, имеющим впредь поступить, пробыть в Пансионе не менее шести лет, если пожелают воспользоваться Всемилостивейше дарованными правами на классные чины…».

Эта мера оказала благотворное действие: в отчете с 1819 по 1821 год отмечается ее успех:

«Воспитанники, редко кончавшие учение, ныне, при Высочайше дарованных преимуществах, постоянно и основательно продолжают курс и тем вполне оправдывают ожидания родителей и Отечества».

В 1819 г. (13 марта) Пансион получил новый устав — «Проект постановления для Московского Университетского благородного пансиона». Согласно проекту, в пансионе полагалось воспитывать 250 пансионеров, полупансионеров вдесятеро меньше, а кроме того — шесть пансионеров из детей бедных чиновников за счет пансионских сумм. Программа отличалась энциклопедическим характером: 1) нравственные науки: Закон Божий, нравоучение, логика с историею философии; 2) политические науки: естественное, римское, гражданское и уголовное право, описание предметов, касающихся до дипломатики, российское законоискусство; 3) физические науки: опытная физика и натуральная история; 4) математические науки: арифметика, алгебра, геометрия, тригонометрия, аналитическая геометрия, дифференциальное и интегральное исчисление и механика, из прикладных предметов — фортификация с артиллерией; 5) исторические науки: древняя и новая всеобщая история и российская, география и статистика, хронология; 6) словесные науки: грамматика, риторика, критика и феория изящных искусств; 7) иностранная словесность: греческий, латинский, немецкий, французский, английский и итальянский языки; 8) изящные искусства: рисованье, чистописанье, музыка, пенье и танцы; 8) гимнастические упражнения: фехтованье, военная экзерциция и верховая езда. На каникулы отводился июль. Шестилетний курс делился на три класса, в каждом — старшее и младшее отделение; кроме того, был приготовительный класс. 37 параграф гласил: «Ученье и воспитание в Пансионе имеет главнейшим основанием ученье веры и Евангелия».

Но перед нами — многопредметная школа. И она мстит за себя.

Университетские профессора, ревизовавшие Пансион, составили такую записку: «По предписанию достопочтеннейшего Совета Депутаты присудствовали при испытании воспитанников Университетского Благородного Пансиона во всех оного Классах, равно как и в Правлении пансионском при назначении классных чинов тем из воспитанников, кои наиболее отличились успехами в науках.

Следующие замечания по сему предмету депутаты почитают обязанностию своею представить на уважение членов Совета.

1е. Воспитанники 5го и 6го Классов Университетского Пансиона при всем рачительном преподавании им разнообразных и разнородных предметов приобрели хоть и многоразличные, но все лишь поверхностные в них сведения и не столь основательные, с какими всегда выпускает Университет Студентов своих и каких требует от воспитанников сего пансиона Государственная служба, для которой предназначается Благородное Юношество, образующееся в сем учебном заведении.

2е. Главную причину недостаточных сведений воспитанников сего Пансиона Депутаты полагают в том, что воспитанники не приготовленны к высшим наукам изучением древних языков (studia humaniora), требуемым самым постановлением сего учебного заведения.

Лучшие из воспитанников не читали ни одного древнего Автора ни Латинского, ни Греческого и успехи их в Латинском языке ограничиваются единственно тем, что они с трудом могут понимать самые простые и обыкновенные фразы. Что противно § 65му постановления Пансиона.

3е. Другая причина, препятствующая воспитанникам приобрести надлежащие в науках сведения, состоит во множестве и разнообразии предметов, коим доселе все они обучались. Предметы изучения, назначенные для воспитанников 5го и 6го классов, заключают в себе всю древнюю и новую Литтературу, все почти Науки Нравственные, Юридические, Политические, исторические, Физические, Математические. Но в течение двух лет, назначенных для преподавания оных наук, нет возможности воспитанникам, даже и с отменными от природы дарованиями, приобрести основательные в них сведения. По сему лучшие из воспитанников необходимо долженствовали доселе оставаться при одних лишь поверхностных и недостаточных для Государственной службы сведениях. Кроме сего Юноши имеют различные от природы расположения к наукам. Иные легко понимают Математические истины; другие, при всем напряжении своих способностей, едва бывают в состоянии понять токмо первоначальные основания в Математике; иные из них имеют более расположения к Литтературе, или к наукам Политическим, Юридическим, Историческим и проч.

Депутаты, заметив сии недостатки в распоряжении изучения предметов, почитают обязанностию указать и на средства, служащие к прекращению оных. Для сего, по мнению их, следует разделить все науки, назначенные Правительством в постановлении Пансиона к изучению воспитанников оного, на три разряда: К первому разряду надлежит отнести древнюю и новую Литтературу; ко второму — науки Физико-Математические; к третьему — Нравственно-Политические. Изучение Древних языков, Французского и Немецкого, Арифметики, Алгебры и геометрии, Логики, Реторики, Географии, Хронологии, Российской и Древней Истории должно быть назначено для всех воспитанников вообще. Оно долженствует служить им основательным приготовлением для поступления в высшие классы.

В сих высших классах [в 5м и 6м] воспитанники должны приобрести основательные в науках сведения, кои необходимы для вступления в военную или гражданскую службу. Чувствующие в себе особенное расположение к военной службе должны заниматься исключительно Физико-математическими Науками; имеющие особенное расположение посвятить дарования свои гражданской службе — пусть занимаются изучением Нравственно-Политических и Юридических Предметов. Сим последним надлежит поставить в обязанность продолжать заниматься Древнею и Новейшею Литтературою. Желательно также, чтоб они занимались и Физикою, если сие не будет почитаться для них обременительным.

4е. Хотя разные и науки и языки были преподаваемы воспитанникам Университетского Пансиона; однакож Депутаты заметили, что многие из них, долженствующие быть преподаваемыми сообразно учреждению сего учебного Университетского Заведения, были опущены; в числе оных заключаются: Логика, История Философии, Нравоучение, Хронология, Описание предметов, касающихся до Дипломатики, Греческий язык и прч.

5е. Некоторые обширные и чрезвычайно важные для гражданской службы Науки преподает один только наставник, коему назначено для обстоятельного и подробного оных преподавания весьма мало часов… Января 19 дня 1824 года. Федор Рейс. Христофор Бунге. Юлий Ульрихс. Дмитрий Василевский».

В заключение — еще два момента. Сначала — об одном из самых знаменитых пансионеров. В 1828 г. в Пансион поступил М. Ю. Лермонтов.

Его подготовительными занятиями руководил пользовавшийся репутацией отличного педагога Александр Зиновьевич Зиновьев, совмещавший должность надзирателя и преподавателя латинского и русского языков. Павел Александрович Висковатов с его слов сообщает: «В благородном пансионе считалось полезным, чтобы каждый ученик отдавался на попечение одного из наставников. Выбор предоставляли самим родителям… Таким образом Лермонтов стал, по принятому выражению, „клиентом“ г. Зиновьева и оставался им во всю бытность свою в пансионе».

3. Конец… Или еще не конец?

И, наконец, мы подошли к знаменитому посещению Пансиона императором Николаем I. Одна официальная публикация и два мемуарных отрывка, которые будут приведены, с нашей точки зрения, скорее дополняют друг друга, а не находятся в противоречии. Сначала — фрагмент, опубликованный тем учебным заведением, в которое был преобразован Пансион. Ученик Василий Вердеревский так описывает это событие: «Благопромыслительный Николай царственно споспешествует нашим намерениям и усилиям. Заслужите добрую славу, будьте истинно Русскими — вещал Он, освятив недавно сей кров воспитания юношества Высочайшим своим присутствием. Когда мы с трепетным благоговением внимали Ему, Он, как чадолюбивый Отец, ободрял нас — и мы поклялись в душе, выше всех благ и почестей, гордиться именем Русского и быть всегда достойными сего славного имени!»

Рассказ Д. А. Милютина, военного министра при Александре II, таков:

«На беду Государь попал в пансион во время „перемены“ между двумя уроками, когда обыкновенно учителя уходят отдохнуть в особую комнату, а ученики всех возрастов пользуются несколькими минутами свободы, чтобы размять свои члены после полуторачасового сидения в классе. <…> Император, встреченный в сенях только старым сторожем, пройдя через большую актовую залу, вдруг предстал в коридоре среди бушевавшей толпы ребятишек. <…> Толпа не обратила никакого внимания на появление величественной фигуры Императора, который прошел вдоль всего коридора среди бушующей массы, никем не узнанный, и, наконец, вошел в наш класс, где многие из учеников уже сидели на своих местах в ожидании начала урока. Тут произошла весьма комическая сцена: единственный из всех воспитанников пансиона, видевший Государя в Царском Селе, Булгаков, узнал его и, встав с места, громко приветствовал: „Здравия желаю Вашему Величеству!“. Все другие крайне изумились такой выходке товарища; сидевшие рядом с ним даже выразили вслух негодование на такое неуместное приветствие вошедшему „генералу“.

Озадаченный, разгневанный Государь, не сказав ни слова, прошел далее в 6-й класс и только здесь наткнулся на одного из надзирателей, которому грозно приказал немедленно собрать всех воспитанников в актовый зал.

Тут, наконец, прибежали, запыхавшись, и директор, и инспектор, перепуганные, бледные, дрожащие. Как встретил их Государь — мы не были уже свидетелями; нас всех гурьбой погнали в актовый зал, где с трудом, кое-как установили по классам. Император, возвратившись в зал, излил весь свой гнев и на начальство наше и на нас с такой грозной энергией, какой нам никогда и не снилось. Пригрозив нам, он вышел и уехал, а мы все, изумленные, с опущенными головами, разошлись по своим классам».

Приведем еще одно мемуарное свидетельство — Г. Ф. Головачева:

«Впечатление произведенное на меня покойным Государем сохранилось на всю жизнь, чему не мало содействовала вся обстановка при которой мне, ребенку, привелось его встретить. Живо помню что прибытие его распространило всеобщий страх, не знаю инстинктивный ли или сознательный, вследствие слухов будто бы государь недоволен Благородным Пансионом и имеет намерение лично убедиться в беспорядках о которых ему донесли. Мы, дети, разумеется, ничего не знали и ни о чем не допытывались, но ясно видели что наставники наши сконфужены, испуганы, озабочены, и ощущение это сообщилось нам. Сколько помню, Государь прибыл в рекреационное время и встречен был дежурным надзирателем, к которому тотчас же присоединились директор П. А. Курбатов, инспектор-профессор М. Г. Павлов и прочие начальствующие лица; все они, выступавшие обыкновенно мерною поступью, соответствующею их сану, бежали теперь, и ни на одном из них, как говорится, лица не было.

Мы не слыхали что говорил Государь, но видели что он имел вид недовольный, который он сохранил во все время своего посещения.

По приказанию его, воспитанников отвели всех в дортуар и каждого поставили у его кровати. Государь, предшествуемый бледным и трепещущим директором, шел между кроватями, и вдруг, остановясь против одного из воспитанников, помнится Желтухина, приказал ему раздеться и осмотрел на нем белье; на беду оно оказалось неисправным; очевидно, строгий выговор за эту неисправность был сделан начальникам, на лицах которых выразилось отчаяние; белье второго воспитанника Татаринова, раздевшегося по приказанию Государя, оказалось удовлетворительным, но не исправило первого впечатления.

Из дортуаров Государь пошел осматривать прочие помещения, а нас вывели в большую залу и построили по одну ее сторону. По осмотре заведения, Государь обошел всю линию воспитанников, остановился на несколько минут и спросил воспитанников Бориса Перовского и Александра Булгакова, которым сделал несколько вопросов, помнится, об их родных. Затем он слегка наклонил голову и направился к выходу; мы всею массой последовали за ним, а когда он садился в коляску, то присоединили свои детские крики к оглушительным ура! которыми сопровождала его бесчисленная толпа народа запрудившего всю Тверскую«.

Обычно считают, что это посещение привело к закрытию (точнее, преобразованию) Пансиона. Но вполне с этим согласиться нельзя. У московского Пансиона был собрат в Петербурге, при тамошнем университете; туда Николай Павлович с неожиданной инспекцией не приезжал, громов и молний не метал, воспитанников до белья не раздевал, но тот тоже был закрыт. В новой образовательной системе таким «бутиковым» учебным заведениям места не было. И в самом деле, они нарушали социальную справедливость: гимназия с греческим, с более основательным курсом, выпускала юношу 14-м классом, а тут сразу 10-м; кстати, С. П. Шевыреву из Пансиона не дали перейти в университет, и основанием было то, что своих чинов (не меньших, чем студенческие) он достиг и без того. Так что Пансион был обречен и без неисправного белья Желтухина.

4. Литературная школа

Теперь перейдем к более подробному описанию Пансиона как литературной школы. Литературный вкус воспитанников развивали на уроках, но не только и даже не в первую очередь: использовались такие жанры, как торжественные речи на официальных собраниях, стихотворные упражнения и переводы (в том числе — русских поэтов на французский язык). Известный историк М. Т. Каченовский писал: «Пендантство всегда было неразлучно с Ученостию, было его вывескою; но здесь взяты все нужные меры для избежания двух крайностей: воспитания ветренного и воспитания педантического. В Пансионе при Московском Университете не только по избранной методе и одобренным правилам учатся разуметь языки иностранные и говорить на них; но и переводить не слова, а мысли Автора, с наблюдением красот обоих языков, и обдумывая каждое слово; учатся даже сочинять с Логическою точностию, с Риторическою чистотою. Умалчивая для краткости о других учебных предметах, скажу, что Рускому слогу учили и теперь учат такие люди, которых сочинения Публика читала с удовольствием. Они изъясняют ученикам своим правила языков Славенского и Руского. Лучшие из воспитанников однажды в неделю имеют особливое собрание, в котором читают собственные сочинения и переводы, рассматривают их с критической стороны и сообщают о том свои мнения».

Именно литературным занятиям уделялось наибольшее внимание: преподаватели способствовали выработке стиля; литературное мастерство отрабатывалось на занятиях.

Прямое их влияние — склонность выпускников пансиона к многообразию форм и белому стиху, отличавшая поэзию В. А. Жуковского.

Заседания Общества любителей Российской словесности в бытность Прокоповича-Антонского его председателем проходили в здании Благородного пансиона. Но этим дело не ограничивалось: для сочинений и переводов воспитанников пансиона был открыт московский журнал, сменивший за период 1791–1807 гг. пять названий: «Чтение для вкуса, разума и чувствований», «Приятное и полезное препровождение времени», «Иппокрена, или утехи любословия», «Новости русской литературы», «Минерва», не говоря уже об альманахах: «Распускающийся цветок» 1787 года, «Полезное упражнение юношества» 1789-го, «Утренняя заря» 1800, 1803, 1805–1808.

Литературное мастерство оттачивалось и в Собрании воспитанников, первым председателем которого стал Жуковский. Антонский постоянно бывал на заседаниях Общества; впоследствии он приглашал для участия в них также видных писателей — И. И. Дмитриева, Н. М. Карамзина. (Отметим в скобках, что литературное влияние пансиона распространялось за его пределы; очень характерно признание Д. В. Давыдова: «Между порошами и брызгами, живя в Москве без занятий, он познакомился с некоторыми молодыми людьми, воспитывавшимися тогда в Университетском пансионе. Они доставили ему случай прочитать „Аониды“, полупериодическое собрание стихов, издаваемое тогда Н. М. Карамзиным. Имена знакомых своих, напечатанные под некоторыми стансами и песенками, помещенными в „Аонидах“, воспламенили его честолюбие: он стал писать…»)

Мы располагаем Уставом общества: это «Законы Собрания воспитанников Благородного пансиона 1799-го года, Февраля 9-го дня». Там было, в частности, сказано: «§ 1. Цель сего Собрания — исправление сердца, очищение ума и вообще обработывание вкуса. § 2. Следственно Члены его должны быть из тех только воспитанников, кои отличили себя примерным поведением, тихостию нравов, послушанием, прилежностию к наукам, и вообще кои показали уже на опыте и способности свои и любовь свою к отеческому языку. § 5. В каждом Заседании члены будут читать, по очереди, речи о разных, большею частию, нравственных предметах, на русском языке; будут разбирать критически собственные свои сочинения и переводы, которые должны быть обработаны с возможным тщанием; будут судить о примечательнейших происшествиях исторических; а иногда будут читать, также по очереди, образцовые отечественные сочинения в стихах и прозе, с выражением чувств и мыслей авторских и с критическим показанием красот их и недостатков. К таковому чтению и разбору чередной должен предварительно подготовиться. Что касается до собственных сочинений и переводов, то трудившийся приносит работу свою в Собрание и отдает ее Секретарю, или Председателю, а Председатель чередному Члену, который берет ее с собою, делает на нее письменные замечания и в следующее присутствие рассказывает изустно план и содержание пьесы, читает ее, судит; а Члены общим решением одобряют суд его, или опровергают, или ограничивают, и проч.». Предполагалось, что авторитетные члены будут руководить младшими воспитанниками, «вспомоществуя всеми знаниями своими в классических их упражнениях, наблюдая при том и за нравственными их поступками».

Эти законы могут показаться педантическими и смешными. Нынешние подростки, если им случится организовать школьный литературный кружок или спародировать литературный салон, вряд ли станут писать такие бюрократические документы.

Однако если мы вспомним о роли и масштабе Жуковского, вряд ли мы почувствуем, что наши насмешки основательны.

Оставим одну заметку на будущее: именно Пансион — тот котел, в котором варились будущие формы русской поэзии. Для понимания того, как она возникла, критически важно изучить школьные публикации пансионеров. Отдельный и важный сюжет — роль, не сыгранная Андреем Ивановичем Тургеневым, слишком рано умершим претендентом на роль первого поэта эпохи; по наследству она досталась его близкому другу Жуковскому, а потом была перехвачена учеником пансионского преподавателя Н. Ф. Кошанского… впрочем, продолжение истории известно всем.

Приведем небольшой отрывок из одного из ведущих пансионских учебников словесности, каковым, несомненно, является «Краткая РУСКАЯ ПРОСОДИЯ, или Правила, как писать РУСКИЕ СТИХИ. Изданы для воспитанников Благородного Университетского Пансиона. С одобрения Московской Цензуры» Василия Сергеевича Подшивалова.

«Поэзия есть одна из приятнейших наук. Ее называют наперсницею богов, усладительницею жизни человеческой. И она того достойна, и всякой молодой благовоспитываемой человек поставит непременным долгом своим познакомиться с нею, сколько можно ближе. Мы, не входя здесь в сущность ея; не разбирая, что такое Ода, Идиллия, Элегия, Комедия, Трагедия, Эпопея, и проч. — ибо это не наше дело — займемся только языком Поэзии, которой не есть обыкновенный, и которой, естьли верить Стихотворцам, заимствовала она у самых богов; — а яснее сказать, мы предложим здесь краткие правила, как писать Руские стихи.

<…> Рифма есть стройное, или лучше однозвучное в стихах окончание; на пример: век, человек; добродетель, владетель; время, бремя; любезный, полезный; плод, оплот, и проч. <…> Что касается до богатых и полубогатых рифм, то Стихотворцы, кажется, выдумали их на зло судьбе, которая самим им определила по большей части быть бедными. Богатыми рифмами называются те, в коих два или три слога совершенно однозвучны; а полубогатыми те, кои не очень тем богаты. <…> Тем, кои еще только что начинают знакомиться с Музами, в предосторожность надобно сказать, что нежное их ухо, привыкшее к стройной гармонии, не может терпеть некоторых рифм, особливо на ати, аешь, и что вообще не очень приятны им те, кои делаются из глаголов. Оне любят больше рифмы из существительных имен; не противны им также из прилагательных и наречий.

Тут еще не худо заметить, что рифмы почитаются от некоторых пустыми гремушками. И это сущая правда, когда в стихах только и достоинства, что рифма; когда в них нет ни огня, ни живости, ни силы, ни смелых вымыслов, составляющих душу Поэзии; одним словом: когда в Стихотворце нет дара. — Есть много сочинений, которые без рифм и даже без стоп, то есть, которые будучи писаны прозою, тем не менее однакож почитаются пиитическими. <…> Напротив того есть много стихотворений, которые не смотря на стройной размер и на самые богатые рифмы, суть не иное что, как проза, и притом очень не богатая. Это замечание нужно, особливо молодым писцам.

<…> О вольности в стихах. Под вольностию разумеется здесь право, присвоенное Стихотворцами, отступать иногда, для большей удобности в стопосложении, от тех правил, коих Прозаик нарушать не должен. Три рода полагаю я такой вольности: 1. Стихотворец может сокращать слова, посредством некоторой перемены. <…> 2. Он может иногда употреблять известные слова, кои не могли бы приняты быть в обыкновенную прозу <…> 3. Стихотворцу позволено иногда располагать слова не таким порядком, какого бы требовало свойство языка».

Воспроизводима ли эта модель сейчас? Думаю, нет; даже не говоря о том, кто мог бы в наши дни сыграть роль Прокоповича-Антонского, — кем мы заменим Карамзина? Иногда я задаю себе вопрос, кого бы я хотел видеть в качестве почетного гостя литературного клуба пусть даже самой продвинутой современной школы — и тщетно гляжу окрест себя, и душа моя уязвляется страданиями…