Первая в истории: Из книги о Марии Склодовской-Кюри
В этом году в издательстве Belles Letters вышла новая книга об одной из самых известных женщин в мировой науке. «Я – Мари Кюри» Сары Раттаро рассказывает историю ученой от первого лица. Невероятная жизнь создательницы термина «радиоактивность», дважды лауреата Нобелевской премии полна надежды и борьбы за место «под солнцем». Публикуем отрывок из книги, в котором молодая Мари рассказывает об обстоятельствах своего знакомства с Пьером Кюри.
Я познакомилась с Пьером Кюри не по воле случая, но благодаря единственно возможному стечению обстоятельств. Мне требовалось пространство для работы, а у Пьера места оказалось предостаточно. Шел 1894 год, я писала свой второй диплом. Университет предоставил мне крошечную лабораторию для проведения опытов, но там оказалось совсем тесно, негде развернуться, и я проводила дни, натыкаясь на стены и роняя предметы.
Пока однажды тихим вечером, который я проводила вместе с двумя давними друзьями, судьба не настигла меня. Юзеф Ковальский, польский физик, проводивший в Париже с женой — моей подругой детства — медовый месяц, произнес фразу, с которой все и началось: «У Пьера Кюри есть лаборатории…»
Мы договорились о встрече, Пьер был пунктуален и сперва показался мне совсем молодым. Внезапно в миг удивительной ясности мне открылась безупречная стройность его мыслей. Я с упоением слушала рассказ о его исследованиях, он говорил о точности измерений, которой стремился достичь. В моем сознании развернулось бескрайнее поле возможностей, он стал ключом, разомкнувшим замок внутри меня. Слова Пьера оказались созвучны моим собственным мыслям, в этих словах отражались те образы, которые мне никак не удавалось догнать и ухватить. Казалось, вот он, единственный человек в мире, способный понять меня, и осознание того, что я наконец нашла собеседника, сделало меня совсем иной женщиной.
С того мгновения я беспрестанно думала о Пьере Кюри: хотя и старалась гнать от себя прочь подобные мысли, само его имя звучало столь прекрасно, что хотелось произносить его снова и снова.
Пьер пригласил меня на ужин. Всего лишь ужин, продлившийся весь вечер. Точно так же мы ужинали в последующие годы — время летело незаметно при наших встречах, и мы пытались отщипнуть от него хоть кусочек. Столько всего надо рассказать друг другу, столь многим поделиться, расспросить обо всем на свете и повторить слова, услышанные друг от друга. Сразу стало ясно, что мы нужны друг другу так, как румянец нужен лицу.
Однажды вечером, выйдя из ресторана, мы окунулись в Париж, красовавшийся тогда во всем блеске прогресса. Магия электричества рассеивала темноту, и мы понимали сущность этого света, казавшегося метафорой наших чувств. Мы были в правильном месте, нас посещали тысячи мыслей, догадок и идей. Не слишком-то охотно признаваясь себе в этом, я уже чувствовала, что единственно правильное место для меня — рядом с Пьером.
Вернувшись домой, я все никак не могла уснуть. Дождливая парижская весна, в окно сочится металлический запах мокрых улиц. Я стала бродить вокруг кровати, задевая углы. Он мужчина, я желала его и в то же время — опасалась.
Я давно решила, что не стану ничьей собственностью. Внутри меня все еще неизбывным оставалось то унижение, испытанное много лет назад, когда Казимир объявил своим родственникам, что женится на мне.
— Это на гувернантке-то? Неужели ты готов связать себя с женщиной столь низкого происхождения? — изумился его отец.
Всего лишь пригоршня несправедливых слов — и переменилась вся моя жизнь, а также и я сама. Казимир покорился воле родителей и без всяких объяснений, запуганный, словно щенок, потрусил прочь спустя месяцы обещаний и утаивания правды. Мне стало тесно, как бывает тесно ногам, сдавленным слишком узкими туфлями, я чувствовала себя глупышкой, как та, кто ничего не понимает и не видит. В тот день я решила, что в моей жизни нет и никогда больше не будет места для любви.
А потом появился Пьер, и вместе с ним — свет, озаряющий небо. Но поддаваться нельзя, следовало лишь работать и держать данное себе слово.
В годы, остававшиеся до начала XX века, Париж был городом, за которым неотрывно наблюдал весь мир. Париж ловко приспосабливался к переменам, и все в нем дышало новизной — искусство, наука. Париж ничего не утаивал: ни полуночников, которые, пошатываясь, разбредались по домам, ни шумных рабочих, бравших штурмом вагоны утренних поездов, ни экипажей, кативших по набережной Сен-Бернар к улице Кювье, ни речных трамваев на Сене, стиснутых каменными фасадами домов со скульптурами. Вечерние фонари проливали на все это свой сизый свет.
То были годы культурного брожения, появлялись новые газеты и журналы и бились за то, чтобы сообщать новости не только образованной элите. Над городом воспарила Эйфелева башня — этот скелет бросал вызов пышности Оперы и других величественных зданий, воплощая в себе стремление к переменам или же просто провокацию. И вот, пока электричество приводило в движение лифты самой высокой в мире конструкции и освещало улицы, вытеснив газовые фонари, ученый, которого ж дала слава, открыл излучение, названное по его имени — рентгеновским.
Вильгельм Конрад Рентген всего лишь пытался подтвердить результаты одного из своих опытов: используя катодную трубку, он совершил то, что потрясло мир. Рентген соединил трубку с насосом, дабы разредить все газы внутри нее, а потом закрыл трубку с обоих концов металлическими пластинами — электродами, создав электрическое поле. По трубке пробежало голубое свечение, похожее на молнию, — от положительного полюса к отрицательному.
Удивительным оказалось то, что этот поток энергии не просто излучал свет, видимый сквозь слой черного картона, которым закрыли стенки трубки, но словно вырывался за пределы этих физических преград. Рентген поместил рядом с трубкой фотопластинку и повторил эксперимент: голубое излучение засветило пластину, отпечатавшись на ней.
Рентген побежал звать жену, привел ее в лабораторию и попросил прижать руку к фотопластинке, а сам снова создал внутри трубки электрическое поле. На снимке, хотя и не вполне четком, просматривались кости руки госпожи Рентген, а также обручальное кольцо у нее на пальце.
Излучение проникало сквозь материю, и Рентген, который пока не мог объяснить его физической природы, назвал это явление икс-лучами.
Шло время, исследования продолжались, и ученым стало ясно, что речь идет об электромагнитном излучении, которое по сути своей неотличимо от обычного света, разница лишь в том, что длина волны у этого излучения меньше. Оно сопровождалось сиянием, точнее — особым мерцанием, которое не иссякало даже тогда, когда источник излучения убирали.
Спустя несколько недель после публикации результатов этих опытов физик Анри Беккерель сделал следующее открытие. Он решил проверить свою догадку о том, что если направить фосфоресциру ющие лучи на фотопластинку, то на ней отпечатается любой подсвеченный ими предмет. Беккерель взял соли урана и насыпал их на медный крест, а с обратной его стороны положил фотопластинку. Несколько дней кряду он ж дал, пока солнечные лучи прольются через окно лаборатории и засветят пластину: солнце показывалось редко, выдался самый дож дливый февраль за последние десять лет. Устав ж дать, ученый убрал все в шкаф и занялся другой работой. Но вскоре Беккереля охватило нетерпение, столь свойственное ему, и он решил все-таки проявить фотопластинку, хотя не сомневался, что без солнечного света на ней ничего не отпечаталось.
То, что он увидел, его поразило. На фотопластинке проявились четкие очертания медного креста, а значит, икс-излучение не питалось солнечным светом, но исходило от солей урана.
В те несколько недель после встречи с Пьером Кюри я пыталась сосредоточиться только на своих опытах. Рано утром я приходила — часто самой первой — в лабораторию, выделенную мне для работы. Сняв пальто и шляпу, я вешала их у двери и вдыхала едкий запах уксусной кислоты и сладковатый — этилцетата, проходила сквозь вереницу комнат и вступала в свое маленькое царство. Заканчивала работу я лишь тогда, когда лаборатория пустела и начинали гасить свет.