Капитан-человеконенавистник, торговец опиумом, борец с эпидемиями. История беспринципного филантропа Стивена Жерара — самого богатого человека Америки, отстоявшего ее независимость

Жизнь, конечно, странная штука, и распоряжается она человеческими судьбами удивительно. Например, казалось бы, совершенно невозможно проделать путь от прожженного циника, который беззастенчиво пользуется для своего обогащения человеческими пороками и нарушает все мыслимые и немыслимые законы, до человека, целью существования которого становится забота об общественном благе, который пускает всё свое состояние на благотворительность и которого современники назовут «отцом филантропии». Но оказывается, жизнь рисует сюжеты, превышающие возможности нашего воображения.

Эту историю стоит начать с мая 1776 года, когда судьба, принявшая обличье английского флота, блокировавшего американское побережье, загнала 26-летнего французского капитана Этьена Жерара в Филадельфию, где его торговый корабль и команда оказались запертыми на неопределенное время.

К тому времени Жерар почти полтора десятка лет провел в море: в свое первое плавание он отправился в 10-летнем возрасте в качестве юнги, из родного Бордо в Нью-Йорк, и с тех пор не расставался с опасной стихией, получив в 23 года патент капитана. Возможно, он получил бы его и раньше, но для этого ему пришлось потратить некоторое время на изучение начатков грамоты: выходец из семьи потомственных моряков, потерявший глаз в восемь лет, образования не получил — его школой стало море.

Море выковало характер этого человека: к 26 годам он был законченным циником, весьма невысоко оценивающим окружающий мир и людей (в моряки в ту пору шли, можно сказать, отбросы общества).

Кроме того, жизнь в море научила его предельной бережливости (его всю жизнь будут упрекать в скупости и называть скрягой) и — трудолюбию. Да, он был настоящий трудоголик: чем бы ему ни приходилось заниматься, он самым тщательным образом вникал во все детали любой работы, более того, каждую функцию он мог выполнить лучше любого своего работника — так было на корабле во времена его капитанства, так будет и на земле в любом из тех дел, с которым ему придется столкнуться. Любая минута вынужденного безделья его тяготила и раздражала, впрочем, кажется, таких минут за всю его жизнь набралось разве что несколько.

Конечно, у Жерара была возможность объявить, что он француз, то есть ни он, ни его команда и корабль не являются стороной конфликта, но Жерар всё-таки этого не делает. С одной стороны, историки пишут том, что ему понравилась Филадельфия и он посчитал, что это именно тот город, где он хотел бы жить, с другой, были и иные обстоятельства.

Жерар понимал, что обе стороны мало обращают внимания на конвенции, правила войны и прочие условности, то есть риск быть ограбленным или даже убитым слишком велик, а с другой — говорят, что товары, находящиеся на корабле, которых так ждали в Бордо, он пустил в дело (как и сам корабль, ему не принадлежавший) и отчитываться перед бордосскими купцами не собирался — выгоднее было распорядиться грузом, чем просто получить гонорар капитана за рейс. Сами судите, что здесь возобладало — скупость или цинизм, но, во всяком случае, жребий брошен, Рубикон перейден и отныне вся жизнь нашего героя связана с Филадельфией.

Как циник, он понимает, что торговать вином гораздо разумнее, чем его пить, и от скуки в ожидании снятия блокады открывает в Филадельфии винную лавку (благо деньги на бизнес, которые он так беззастенчиво «позаимствовал» у своих земляков из Бордо, у него теперь есть). Его радует, что работы много, он целыми днями занят поисками поставщиков и подрядчиков, и главный фактор его покупок — самая низкая цена. Жерар скупает самое дешевое и плохое вино везде, где только может, и продает его, выдавая за самые лучшие и дорогие сорта, замечая, что «всё равно никто в Филадельфии не разбирается в вине». Надо сказать, он оказывается прав, и вскоре он владелец уже не лавки, а большого оптово-розничного магазина, дела у которого идут очень бойко. Он успешно торгует по всей Америке, и не проходит года, как Этьен Жерар уже по-настоящему богат — его состояние составляет 6 тысяч долларов.

В Филадельфии этот законченный циник находит себе жену. Его предыдущая морская жизнь научила его тому, что «женщина нужна мужчине для гигиены», но «обходится дорого». Он говорит, что можно минимизировать расходы, женившись — чтобы женщина вела хозяйство, тогда, дескать, это будет рентабельно, не надо тратиться на экономку.

Сопутствовала ли свадьбе большая любовь, биографы Жерара не сообщают (да и сложно приложить слово «любовь» к приведенным выше его высказываниям), но зажили молодые, как утверждается, душа в душу, вот только счастье их продлилось всего 9 лет…

Для самого Жерара свадьба стала толчком к решительным поступкам — теперь он больше не Этьен, теперь он Стивен Жерар, не француз, а гражданин Филадельфии.

Понимая, что карьера капитана закончена — заниматься делами на берегу просто выгоднее, чем руководить кораблем, — он целиком погружается в дела коммерческие и сильно их расширяет: теперь он торгует не только вином, но и продуктами.

Имея большой личный опыт в морской торговле, он понимает всю ее выгоду, при этом он не хочет мороки и рисков, связанных с владением судами, — суда он теперь предпочитает фрахтовать. Его брат и помощник в делах Жан в шутку говорил о том, что фрахт судов стал самым любимым занятием Стивена, но дел по фрахту действительно много: Стивен бережлив (назовем это ведущее его качество таким словом), он экономит на страховке, но не экономит на команде и капитане, серьезно выгадывая на этом — он полагает (как потом выяснилось, не без оснований), что хороший капитан дело до страхового случая не доведет. Для стимулирования своих капитанов он (кажется, впервые в истории) отказывается от выплаты им зарплаты, предлагая процент с продаж, — в итоге в выигрыше оказывается и он сам, и его капитаны.

Вскоре Стивен Жерар — уже обладатель небольшой флотилии, которая успешно и прибыльно торгует с Порт-о-Пренсом и Новым Орлеаном и даже совершает рейсы в далекий Китай. Компания Жерара наладила типичную «треугольную торговлю», как называют такого рода торговый обмен историки: она везет из колоний кофе и сахар, из Китая — фарфор и шелк, из Америки — промышленные товары, и в каждом случае этот обмен необыкновенно выгоден.

Жерар одним из первых разбирается в «китайских делах». Он понимает, что европейцам нечем расплачиваться с Китаем за его товары, кроме серебра, а «всё серебро мира» в руках испанцев. И первым находит товар, который позже «найдут» все остальные европейцы, — товар дешевый и компактный, но ценящийся выше серебра — опиум.

Корабли своей флотилии Жерар называет именами великих писателей, труды которых сам он ввиду малограмотности прочесть не в состоянии, — под его флагом в море выходят «Монтескье», «Гельвеций», «Руссо», «Вольтер».

Удача благоволит ему (хотя в описанном ниже случае речь скорее о том, что чья-то неудача одновременно может обернуться чьей-то удачей — объяснимая для циника Жерара максима). Когда во французской колонии Санто-Доминго начинается восстание рабов и головорезы Туссена-Лувертюра вырезают всех белых, на кораблях Жерара имущество убитых, как он полагает, владельцев товара на огромную сумму в 10 тысяч долларов — Жерар совершенно спокойно присваивает его себе.

Вообще Жерар не ограничен в средствах обогащения. Да, он трудоголик, но рассказ о том, как бедный одноглазый моряк всю жизнь трудился и в конце концов стал самым богатым человеком Соединенных Штатов (и четвертым человеком по размеру состояния в истории США), — это не про него.

У него отлично получается заниматься контрабандой, он не брезгует фальшивыми документами и подложными декларациями, подкуп — его оружие, он ведет очень много торговых и финансовых операций по всему свету, умудряясь, подобно пауку, держать все нити паутины в своих руках и ничего не упускать из вида. Уже упомянутый цинизм помогает преодолеть ему некоторые нравственные сомнения, которые с какого-то момента всё-таки начинают его посещать, но в сложный момент выбора цинизм одерживает верх.

Жерар богатеет очень быстро и, кажется, занят исключительно бизнесом, но в 1785 году его ждет беда на семейном фронте: жена Мари начинает проявлять признаки безумия, причем они весьма быстро усиливаются. Очень скоро становится понятно, что ее нельзя оставлять без присмотра, и Мари помещают в клинику под постоянный надзор врачей, где ее состояние продолжает ухудшаться. Там, в клинике, происходит неожиданное — Мари рожает дочь, отцом которой, как полагает сам Жерар, он никак не может быть (врачи рассказывают, что Мари — нимфоманка, помешанная на сексе). Девочку отнимают у матери, Жерар нанимает ей кормилицу, но в возрасте трех месяцев она умирает. Лечащий врач оставляет душещипательную запись о том, что после рождения дочки у Мари появляются просветы в сознании и вообще был очевиден прогресс, но после того, как у нее отнимают ребенка, ее сознание угасает безвозвратно. Заметим, случаев исцеления безумия заботой о детях медицина всё-таки не знает, но слова этого доктора повторяют постоянно и сейчас, что уж говорить о том, как это действовало на психику его современников в те времена, когда медицина сама находилась в младенческом состоянии, да и на самого Жерара…

С этого момента Жерар открыто живет со своей любовницей, прачкой Салли Бекхэм. Любовниц в его жизни будет еще много, все они будут женщинами «из простых», со всеми он будет расставаться хорошо, некоторых выдаст замуж с хорошим приданым. На вопросах семейной жизни Жерар поставил крест — больше он никогда не задумается о женитьбе и продолжении рода.

Такое поведение осуждается обществом в Филадельфии. Правда, несколько вяло: во-первых, потому, что к этому моменту Жерар уже, кажется, самый богатый человек в Америке, а во-вторых, потому, что Филадельфия в то время, в общем-то, самый свободный город на свете. Да, конечно, тут множество конфессий, представлена масса религий и сект, и все на свете религии не одобряют такого поведения, но Жерар — открытый атеист, нет на свете священнослужителя, нравоучения которого его бы заинтересовали. И общество Филадельфии, города передового и прогрессивного, с неохотой, но — отныне и навсегда — соглашается с тем, что быть атеистом — да, это так же нормально, как и верить в кого-то из богов.

При всём этом высшее общество города не принимало Жерара много лет — впрочем, сам он и не собирался блистать на собраниях аристократии, ему вполне хватало того, что никто не отказывал ему в деловых встречах, а светские рауты этот трудоголик до конца жизни будет считать пустой тратой времени, которого у него, погруженного в работу, вечно не хватало.

Кстати, гражданство в те годы предполагает не только формальную причастность к населению какого-то места, но и некоторую общественную активность, которую Жерар пробует проявить однажды. Из своих моряков он сколачивает банду, которая занимается похищением рабов «у тори», перепродавая их достойным гражданам города (Джорджу Вашингтону в том числе). Дело вскрывается, доходит до суда, приходится вернуть и рабов, и деньги (плохой бизнес, между прочим, это Жерара больше всего и раздражало в этой истории) — словом, после скандала «гражданская активность» Жерара угасает, а сам скандал не прибавляет ему популярности.

Важно, что всё, что происходит с нашим героем, происходит именно в Филадельфии, которая в то время (и вплоть до строительства Вашингтона) — столица Соединенных Штатов, тут живут и творят историю люди, чьи имена сегодня стали легендой, на которых призывают равняться американских школьников, — это Джефферсон и Вашингтон, Гамильтон и Мэдисон, Адамс и Джей, да и множество других, среди которых возвышается фигура Бенджамина Франклина, единодушно признаваемого даже современниками нравственным авторитетом.

Невозможно не сказать о том, что из себя представляет Филадельфия, — просто потому, что именно воздух города, его атмосфера, видимо, сделают из нашего героя, циника и скряги, «отца филантропии».

История города, название которого переводится как «Город братской любви», начинается с 1681 года, когда король Англии Карл II предоставляет земли, где сейчас находится штат Пенсильвания, некоему Уильяму Пенну в счет погашения долга казны перед его отцом, адмиралом Уильямом Пенном. Пенн-младший был квакером, то есть последователем той ветви христианства, которая считала, что буквально в каждом человеке, независимо от исповедуемой им веры, есть «внутренний божественный свет» (весьма смелое по тем временам положение). Квакеры выступали за свободу вероисповедания (в самом деле, какая разница, о каком боге ты говоришь, если и ты сам, и любой другой обладаете божественным светом?) и за отказ от применения силы. Пенну удалось то, что переселенцам из Европы удавалось очень плохо (а чаще всего не удавалось вообще), — он урегулировал отношения с местными индейскими племенами. В Филадельфии, как и запланировал Пенн, никогда не было стен, а сам город Пенну мыслился вроде большой деревни, где, конечно, в центре рынок и административные здания, но в общем-то дома расположены далеко друг от друга, дороги широкие, кварталы геометрически ровные, а строения малоэтажные.

Но не деревенские прелести привлекали переселенцев, а религиозная свобода, в широком смысле — свобода воли. И свобода предпринимательства, конечно же.

Город рос очень быстро, и ко времени описываемых нами событий в христианском мире, кажется, не нашлось ни одного ответвления или секты, которые не были бы представлены в Филадельфии. Впрочем, кроме христиан сюда начали приезжать евреи, нашлось место и для мусульман и буддистов.

Город был наводнен переселенцами из немецких земель, Англии и Ирландии, Голландии и Швеции — словом, почти вся Европа была представлена там.

Естественно, Филадельфия не просто притягивала новости, нет — новости здесь не читались, а создавались — все интересные люди того времени считали важным посетить город.

Говорят, первую «пробоину» цинизм Жерара получил после знакомства с шестнадцатью земляками, которые вместе с маркизом де Лафайетом прибыли помогать Америке в борьбе за независимость. Жерар с некоторым удивлением констатирует, что на свете есть еще какие-то чувства, которыми человек может руководствоваться, кроме голода, жадности, желания обладать властью, женщиной или деньгами… Впрочем, хотя это и произвело на него впечатление, сам он к своим бывшим согражданам не присоединяется, предпочтя на время военных действий покинуть город, которому грозила опасность.

В конце 1780-х жизнь сводит Жерара с уже упомянутыми отцами-основателями — он участвует в обсуждении идеи о создании Первого банка США, и вокруг нее идут горячие споры. Автор идеи, Александр Гамильтон, предполагает, что банк станет хранилищем «излишков и резервов» правительства и будет ссужать не только правительство, но и частный капитал деньгами. Собственно, планы у Гамильтона были куда более широкие и смелые, но противодействие Джефферсона и Мэдисона не позволило этому банку стать реальным национальным банком — по сути, правительство получило не регулятор, а всего лишь собственную кредитную организацию. Впрочем, в той ситуации это было явным прогрессом — банковского капитала быстро растущей Америке явно недоставало. Кроме государства, в число пайщиков вошли и частные лица, среди которых оказался и Жерар — он зарабатывал так много, что был не в состоянии реинвестировать заработанное в собственные проекты, а за открытие собственных проектов, как мы помним, он брался лишь в том случае, если мог полностью окунуться в работу и контролировать в проекте буквально всё. В этой ситуации банк представлялся отличным способом приумножать капиталы, размещая там излишки.

То, что Жерар был не владельцем, а всего лишь одним из миноритарных акционеров, не избавило банкиров от более чем пристального внимания нашего героя, что было обыкновенным для него делом — он разбирался с тем, что такое бухгалтерия, как работает касса, как устроены хранилища, как оформляется кредитный договор и банковские документы, что такое залог и процентная ставка, чем «короткие» деньги отличаются от «длинных», — словом, как всегда и в любом деле, за которое он брался, он стал большим докой и в банковском бизнесе.

Собственно, это он писал и читал с трудом (и на английском говорил с чудовищным акцентом и ошибками до конца своих дней), а вот считать он всегда умел очень хорошо. И, заметим, никогда не просчитывался.

Человечество он по-прежнему ценил невысоко и даже, можно сказать, откровенно презирал окружающих. Он говорил, что французы «жадные и нечестные», англичане — «никчемные и презренные», им нельзя доверять, а хуже англичан только немцы, голландцы «продали бы своих отцов за два процента», но исчадием ада для него были китайцы, которые «торгуются, как неверные евреи». Впрочем, самые пройдохи на земле — это его новые соотечественники, американцы.

Согласитесь, в этой оценке видится не просто излияние желчи, а чуть ли не ненависть к роду человеческому. При этом сам себя он оценивает (и описывает) как человека порядочного, честного, пунктуального и уважаемого, который в силу обстоятельств имеет дело с человеческим отребьем, а отребьем являются почти все окружающие.

Поэтому совершенно невероятным и не поддающимся никакому объяснению выглядит его поведение во время вспышки желтой лихорадки, обрушившейся на Филадельфию в 1793 году.

Болезнь была опасной, состояние медицины тех лет — катастрофическим, и все, кто мог себе позволить покинуть город (в том числе отцы-основатели), уехали подальше от очага распространения заразы, в которую превратилась Филадельфия.

Жерар же посчитал, что с эпидемией можно бороться, и, засучив рукава, лихо взялся за дело. Свой особняк (самый богатый человек страны располагал приличной по размерам жилплощадью) он превратил в госпиталь, нанял врачей и сиделок для ухода за больными, организовал питание и снабжение лекарствами и даже похоронные команды. Кроме того, он сам — как делал всегда, в любой работе — лично взялся ухаживать за заболевшими: он был и нянькой, и санитаром, и уборщиком, мыл больных, кормил их и выносил на ними нечистоты.

Микроскоп тогда уже был изобретен, но до возникновения микробной теории болезней оставалось почти три четверти века. Уровень современной Жерару медицины (он ценил умение лекарей невысоко, называл врачей «ослами») ничем не отличался от средневековой: при болезнях пациентам пускали кровь, ставили клизмы, давали рвотное — собственно, этим «лечение» и ограничивалось. Правда, врачи в Филадельфии предлагали и другие способы вроде стрельбы из мушкетов и пушек (чтобы «разогнать тяжелый воздух») или ношения при себе чеснока и много чего еще (колокольный звон, прогон через город стад скота), почерпнутого из средневековых трактатов, но эти бессмысленные упражнения, конечно, никак не влияли на заразу.

Тем не менее заболеваемость загадочным образом пошла на спад (сам Жерар, считавший желтую лихорадку менее заразной, чем принято было думать, избежал заражения) — возможно, потому, что среди нанятых Жераром врачей нашлись поборники гигиены (в те годы еще вовсе неизвестной), а по другой версии, сам Жерар навел в своем импровизированном госпитале те же порядки, что и на корабле: весь персонал без исключения, в том числе врачи и, конечно, сам Жерар, постоянно и без устали драили, чистили и проветривали весь дворец. Впрочем, не исключено, что болезнь, как это часто случается с такого рода заболеваниями, сошла на нет сама по себе — хотя эта версия никогда не рассматривалась ни одним из исследователей.

Но это и неважно — важно, что Жерар проявил себя абсолютным героем и горожане прославили именно его как победителя желтой лихорадки.

Случилось счастье из разряда тех, которые, не будь несчастья, не могли бы произойти: нелюдимый человек, почти изгой, которого терпели, собственно, потому, что он был состоятелен (один из его биографов напишет, что «он никогда не выбирал себе друзей» — имея в виду, что он как человек никому не был интересен и никто не был интересен ему, он общался только с деловыми партнерами и только по делу), — так вот, этот странный человек вдруг в одночасье стал всеобщим героем.

Жерар перестал быть в глазах окружающих богатым скрягой и человеконенавистником — на улицах города к нему подходили незнакомые люди просто для того, чтобы пожать ему руку и поблагодарить. Что-то изменилось в этом мире для самого Жерара: оказывается, и мир вокруг него, и он сам не бесконечно циничны и мерзки, оказывается, можно от всего сердца помогать людям и от всего же сердца получать благодарность в ответ.

Желтая лихорадка еще несколько раз навещала Филадельфию, пугая горожан всё меньше и меньше, у них теперь был свой защитник — Жерар, и при каждой эпидемии его дворец снова превращался в госпиталь.

Перемены в самом Жераре оказались разительными: он был обеспокоен участью 198 детей, оставшихся после эпидемии сиротами, ему вдруг становятся интересны дела города. Его не раз избирают в городской совет, и он выполняет свои обязанности с изумляющим других рвением, искренне считая и многократно повторяя, что дела общественные для него важнее его личных дел. И, как всегда, подкрепляя слова делом. Вдруг изменилась и риторика Жерара — теперь он постоянно говорит и пишет, что живет в самом лучшем городе самой лучшей страны, устроенной разумно и для блага своих граждан, а что касается самих сограждан — то это, безусловно, самые замечательные и достойные люди на земле.

Бизнес его, между тем, шел всё лучше и лучше, состояние непрерывно росло — он не перестал быть предпринимателем, и все свои зачастую довольно грязные приемчики, которыми он овладел в совершенстве, по-прежнему применял в деле.

В 1811 году истек срок Устава Первого банка Соединенных Штатов. По положению, банк должен был быть ликвидирован, но тут в дело вмешался Жерар, выкупил активы банка (включая его здание) и создал новую кредитную организацию — Жерар-банк, который в качестве управляющего возглавил бывший старший кассир Первого банка.

Закон запрещал создание аналогов Первого банка корпорациям или группам лиц, но по недосмотру он ничего не запрещал одному человеку, частному лицу (авторам закона просто не могло прийти в голову, что на свете может быть человек, у которого хватит средств в одиночку создать банк) — этим упущением Жерар и воспользовался, по сути, в частном порядке заменив главную кредитную организацию страны. По своему опыту акционера Первого банка он прекрасно понимал, что кредитовать правительство — дело выгодное и, по сути, беспроигрышное, и его и без того прекрасно идущие дела сделали новый рывок, а самый богатый американец стал еще богаче.

Деньги сами собой шли к деньгам. Торговый флот Жерара постоянно подвергался нападениям пиратов и английских каперов, и Жерар много лет лоббировал создание собственного военного и патрульного флота Соединенных Штатов. Увы, президенты Вашингтон и Адамс его так и «не услышали», зато во времена Джефферсона на эту проблему обратили внимание.

Жерар прокредитовал (под хороший процент) правительство США, был создан вполне боеспособный флот, защищавший корабли американцев.

Жерар кругом был в выигрыше: он умно разместил деньги как кредитор, плюс резко уменьшились потери от нападения на его корабли — отличная сделка!

Созданный флот очень пригодился молодой стране в тот момент, когда началась вторая война за независимость (1812–1815 годы). Но война — это всегда огромные расходы, и денег на ее ведение у правительства просто не было. Министр финансов настоял на выпуске облигаций для покрытия расходов на армию, но продать их не удалось. Первый национальный банк уже не существовал, Второй еще не был создан. Если бы Александр Гамильтон, автор идеи Национального банка, был к тому моменту жив, он, возможно, произнес что-то вроде: «А я же вам говорил!» Но Гамильтон уже умер, армия США была на грани распада: платить солдатам было нечем, производить оружие и боеприпасы было не на что, кормить и одевать свою армию правительство было не в состоянии — словом, Соединенные Штаты находились на грани исчезновения, так как война полыхала со всех сторон (англичане сумели привлечь на свою сторону индейцев, что резко увеличивало потребность американской армии в людях и оружии).

В этой критической для самого существования Соединенных Штатов ситуации на арену выходит банкир из Филадельфии Жерар, который предлагает сразу 1 миллион долларов наличными на покрытие срочных расходов плюс кредитную линию на покрытие дефицита бюджета размером в 10 миллионов. Эти 10 миллионов, кстати, Жерар обеспечивал не один, а вместе с магнатом из Нью-Йорка Джоном Джейкобом Астором — пройдут десятилетия, и именно Астор станет самым богатым американцем, превзойдя Жерара (в списке самых богатых американцев за всю историю США Астор третий, а Жерар — четвертый), чему в какой-то мере будет способствовать и эта кредитная операция — компаньоны по итогам получат хорошую прибыль.

Биографы Жерара разделились во мнениях о ведущих мотивах его поступка — по сути, он поставил на кон весь свой капитал. Заразившиеся ранним цинизмом самого Жерара упирают на то, что правительство США было отличным клиентом и расчетливый Жерар, вложившись в Америку, лишь защищал свои инвестиции. Другие же сходятся в мнении, что поступок Жерара был продиктован исключительно гражданским долгом. Не станем ни с кем спорить — всё равно у самого Жерара об этом уже не спросить, но в сознании и письменной истории Америки именно Жерар (может показаться странным, но не его компаньон по сделке Астор, а единолично Жерар) назван «спасителем Америки».

В 1816 году, уже после выигранной войны, Жерар становится активным инициатором создания Второго национального банка. Уже в ранге «спасителя Америки» он лоббирует его открытие, апеллируя именно к событиям 1813 года и доказывая, что администрация США обязана иметь собственное кредитное учреждение во избежание катастроф, подобных той, что случилась в прошедшей войне. Сам Жерар становится крупнейшим акционером нового банка, избирается в его совет и к работе относится очень ответственно. Его идея о том, что общественное выше личного, давно уже стала для него жизненным принципом. Поэтому отныне и навсегда прежде всего работа на избранных должностях и только потом занятие личными делами.

А увлечения, которым он привык отдаваться целиком и полностью, не оставляли его. Через год после окончания войны он увлекся фермерством. У него и раньше было подсобное хозяйство, где он разводил овощи и скот, снабжая свои, а потом и чужие корабли, заходящие в Филадельфию, продовольствием (еще с конца XVIII века там ежегодно забивали более 2 тысяч голов скота). Сейчас же он увлекся разведением привезенных из Европы культур, список которых довольно большой: артишоки, капуста белокочанная и цветная, эстрагон, апельсины, виноград — всего более 50 разных растений. Каждое утро он проходит три мили от своего дома до фермы и проводит там, если общественные дела не требуют его присутствия в городе, целый день, до сумерек. Свою ферму он нарезает на участки, которые раздает беднякам. Местным жителям запомнилось, как он шел из города, неся на плече длинный шест, на котором были развешаны детские башмаки — своих арендаторов он поддерживал тем, что сам считал важным.

Ферма его скоро стала одним из лучших хозяйств в Штатах — в Филадельфию приезжали не столько поудивляться заведенным порядкам, сколько поучиться тому, как вести дела. Никто из приехавших не оставался без подарка — Жерар охотно (и бесплатно) раздавал семена и саженцы.

Есть мнение, что именно благодаря ферме Жерара закончилась «эпоха специй». Например, черный перец, хорошо прижившийся на его ферме, перестал быть элитной культурой, той самой, что на вес золота, и стал всеобщей и общедоступной приправой. Несмотря на то, что выращенный в Америке черный перец давно уже составлял конкуренцию индонезийскому, именно Жерар распространял его семена так широко и успешно, что мировые цены на него упали в сотни раз и он стал доступен даже беднякам.

Впрочем, Жерар и в преклонные годы оставался современным человеком. Он интересуется обнаруженной в Пенсильвании нефтью, но применение ей найдется только в 1860-х годах. Ему интересны железные дороги, он чувствует их потенциал и участвует в первых испытаниях паровозов, настаивая на привлечении изобретателя железнодорожного дела Стефенсона к проектированию задуманной им Пенсильванской железной дороги (она появится через 16 лет после его смерти). Забегая вперед, скажем, что призывы Жерара использовать опыт Стефенсона так и не будут услышаны, и железные дороги Америки точно скопируют все те ошибки, которые намного раньше американцев сделал (и научился на них) Стефенсон.

Кроме того, население Америки вообще и Филадельфии в частности быстро растет, и этот рост не остается без внимания Жерара — он вкладывается в недвижимость и становится крупнейшим девелопером в городе.

В 76 лет бездетный Жерар задумывается о завещании. У него нет прямых наследников, но есть родственники в Америке и Франции (своих племянниц, дочерей умершего брата Жана, он вырастил в своем доме). Работа над завещанием для него точно такая же работа, как и любая другая: он окунается в нее целиком, проводя со своим юристом много месяцев над описанием того, как, согласно его воле, должны быть потрачены его капиталы, расписывая всё это максимально точно, чтобы не допустить неверной трактовки. И чтобы избежать судебных претензий.

В 1830 году Жерар, возвращаясь с фермы, у своего дома был сбит телегой. Ему уже 80 лет, сам по себе такой удар в таком возрасте опасен, а тут еще колесо телеги проезжает по левой стороне его лица и лишает зрения (правый глаз он потерял еще в детстве). Вся возможная медицинская помощь, разумеется, была ему оказана, но через несколько месяцев Стивен Жерар скончался.

Вскрытие завещания самого богатого человека Америки, не оставившего прямых наследников, стало большим событием, о котором писали все газеты мира, эксперты делились прогнозами, в английских букмекерских конторах заключались многочисленные пари о том, кто именно наследует самый большой капитал.

Сразу скажем, что никто не угадал, потому что подобных прецедентов мир еще не знал. Небольшую (огромную, на самом деле, но небольшую как часть своего состояния) Жерар завещал родственникам, которые были перечислены среди отдельных благотворительных организаций и пенсионеров (личных друзей, слуг и старых знакомых Жерара, которым он по каким-то причинам решил назначить пенсию) — между ними в равной пропорции должна была быть распределена сумма в 366 тысяч долларов.

6 миллионов долларов выделялось Филадельфии и штату Пенсильвания, причем было расписано, какие деньги как следует потратить — например, Пенсильвания должна потратить 300 тысяч на улучшение судоходных каналов, а Филадельфия — 500 тысяч на улучшение и мощение главных улиц города, при условии, что в городе не будет деревянных и каркасных зданий (деньги город принял и в самом деле с деревянными строениями разобрался, а каркасных там не строят до сих пор).

Еще 2 миллиона предназначались для строительства на принадлежавшем Жерару участке земли и обустройства школы-приюта для детей-сирот. То, как должно выглядеть это заведение, Жерар описал довольно точно и подробно, и его описание звучало резонансно как тогда (потому что в школу категорически был запрещен вход представителю любой религиозной конфессии или секты, а всё обучение строилось исключительно на научных принципах), так и теперь (потому что в завещании четко сказано, что заведение предназначено для «бедных белых детей мужского пола»).

Понятно, последовала серия судебных исков и разбирательств по поводу завещания Жерара, в первую очередь со стороны родственников, но само завещание было составлено так детально и настолько юридически безукоризненно, что оспорить его истцы не смогли. Сам текст завещания по сей день изучается будущими юристами в американских университетах в качестве образца того, как надо грамотно составлять документ. Впрочем, дело Жерара юристы приводят в пример и в качестве того, «как искажается последняя воля умершего» — уже в наше время в колледже Жерара учатся не только белые, не только бедные и не только «представители мужского пола».

Хотя как знать, пропитайся Жерар идеями современной нам эпохи — может быть (и даже с весьма высокой вероятностью), он вполне согласился бы с такой трактовкой его воли.

Завещание Жерара произвело сенсацию во всем мире — собственно, до него никто и никогда не распоряжался состоянием такого размера таким образом.

Еще в позапрошлом веке его назвали «отцом филантропии», и в мире нашлось очень много людей, последовавших его примеру. Традиции филантропии дожили до наших дней, и поклонников и сторонников идей Жерара появляется всё больше и больше, а в Америке, ставшей Жерару родной и близкой, благотворительность — норма поведения, современные миллиардеры вроде Уоррена Баффета или Билла Гейтса публично призывают равных себе по размеру состояния жертвовать нажитое на благие дела и общественные нужды.

Конечно, до сих пор находится немало людей, поступка Жерара (и современных благотворителей) не понимающих и не ценящих, но, наверное, так и должно быть — в конце концов, Жерар когда-то и сам прошел путь от закоснелого в цинизме человека до «отца филантропии».