Как философствовать нытьем: об интеллектуальном потенциале наших бесконечных жалоб

Моему младшему сыну было около десяти месяцев, когда он научился хлопать в ладоши. Но восторг от овладения новой суперсилой быстро сменился слезами. Обвинительно хныча, он протянул свои ладони ко мне: «Почему мне больно?» Само собой, он расплакался не впервые, но раньше его плач не был обращен ко мне.

Восемь лет спустя в мире буйствует пандемия, а мой сын ежедневно страдает от одиночества: «Мне скучно. Почему со мной никто не поиграет?» В конце едва ли не каждого дня он провозглашает: «Это был худший день в моей жизни!» Мы дразним его: «Очередной худший день в твоей жизни?» — как будто подразумевая, что не может же его жизнь стабильно становится всё хуже и хуже. Он регулярно слышит, что надо перестать ныть — это слово мы выбираем от раздражения, желая представить его мольбы как бессмысленное жужжание. Мой сын столкнулся с миром, в котором не принято жаловаться.

Когда мы, взрослые люди, просим о помощи, то спешим добавить: «Если ты не можешь, то без проблем». Эта фраза служит обещанием, что если ответом будет «нет», то на этом всё закончится — мы не будем жаловаться и выпрашивать. Даже бездомный человек скажет: «Может, в другой раз». А вот запросы детей, напротив, оставляют липкий и раздражающий осадок. Когда они спрашивают: «Можно ли мне эту игрушку?», «Поиграешь со мной?», «Можно я сегодня позже лягу спать?», «Мне больно! Исправь это!» — становится ясно, что если ответить «нет», то это будет проблемой.

Во взрослом возрасте мы стараемся источать находчивость, инициативность и стойкость; мы научаемся подавлять этот липкий осадок.

Кант строго заявляет: «Недостойно жаловаться и ныть даже от физической боли», а Аристотель уничижительно приписывает жалобы «слабому полу и женоподобным мужчинам». Фридрих Ницше высказывается столь же пренебрежительно: «Жалобы никогда ничему не помогают — они исходят от слабости».

Похоже, что порицание жалоб столь же естественно для взрослых, как сами жалобы — для детей. И всё же есть один философ, Симона Вейль, который считает жалобу прекрасной и даже священной. Она пишет:

«Если человек вопрошает: „Почему я страдаю?“, ему был причинен вред. Он часто ошибается в попытках определить, что за вред, и почему и кто его нанес. Но сам вопрос — безошибочен.

Глубинная часть души, которая вопрошает: „Почему я страдаю?“, у любого человека, даже самого порочного, остается совершенно нетронутой и невинной с самого детства».

Что же представляет собой жалоба и что значит рассматривать ее как «не знающую ошибки»?

Существенный вклад Вейль в теорию жалобы заключается в различии между обыденным страданием и тем, что она называет «мучительным страданием». Боль обыденного страдания мы можем вынести, она не оставляет следов на душе. Иногда мы даже сами выбираем страдать: например, усердно тренируясь, рожая без анестезии или делая пирсинг.

Но если вас изобьют незнакомцы в темном переулке, это будет другой формой страдания. Жестокое нападение, даже если оно приносит минимум физического вреда, вызывает другую боль: Вейль сказала бы, что оно порождает вопрос.

«Одно и то же событие может кого-то погрузить в состояние мучительного страдания, а другого не затронуть», — пишет Вейль. На ее взгляд, страдание, которое оставляет след на душе — непостижимо, недоступно пониманию. Даже такое великое зло, как религиозные преследования, не обязательно влечет за собой мучительные страдания. Вейль говорит, что преследуемые «впадают в состояние скорби только в том случае, если страдание или страх наполняют душу до такой степени, что они заставляют человека забыть причину преследования».

Зачастую мы недовольны детьми оттого, что они еще не научились находить некоторые формы «банального и обыденного» страдания понятными и потому приемлемыми. Маленькие дети, похоже, не понимают никакого страдания. Но и когда мы перестаем быть детьми, мы гарантировано сталкиваемся с несчастьями, которые превосходят наше понимание.

Если Вейль права, то эти переживания принимают вопросительную форму: поскольку в этой ситуации у нас есть потребность в понимании — мучительное страдание мы выражаем в форме вопроса.

В трудный период своей жизни, находясь на кладбище в Греции, мой муж обратился к Богу: «Почему я так одинок?» В это время к нему подошел щенок — один из многих голодных и несчастных детенышей стай бродячих собак, которые заполонили Афины. Щенок был благодарен за ласку и попытался последовать за моим мужем, когда тот собрался уходить. Умоляющие глаза бередили его душу, и он представил себе речь, с которой мог бы обратиться к маленькой собачке:

«Я мог бы взять тебя домой, заботиться о тебе и облегчить твои страдания — это в моих силах. Но это бы потребовало значительных изменений в моей жизни: как минимум мне бы пришлось переехать в другую квартиру. Я не готов сделать всё это для тебя. Ты не можешь понять этих причин, но именно из-за них твое страдание продолжится».

А потом мой муж осознал, что, вероятно, Бог мог бы ответить ему похожим образом: «Да, я мог бы положить конец твоему одиночеству, но я выбираю не делать этого. У меня есть свои причины; они выше твоего понимания».

Обычно нам не хватает духу так разговаривать с другими людьми: спрашивать о причине наших страданий, как это делал мой муж, когда он обратился к Богу, или отвечать на этот вопрос с той жестокой прямотой, с какой мой муж представлял свой ответ маленькой собачке.

Не голоса бездомных, а их лица спрашивают: «Почему мне холодно?», или «Почему я голоден?», или, хуже всего: «Почему никто никогда не будет ничего ожидать от меня?» Представьте себе, каково задать этот вопрос вслух; представьте, каково попытаться ответить на него вслух.

Среди немногочисленной современной философской литературы на тему жалобы можно найти четкое разделение на «протест» и «выплеск эмоций».

Протест — это жалоба, которая обращает внимание на несправедливость и взывает к моральному долгу. Она нацелена на конкретные социальные изменения и действует в рамках нормативной системы, которая определяет, кто, что, кому и при каких обстоятельствах должен.

Выплеск — это жалоба в форме выражения эмоций. Когда мы горюем (неважно, оправдано или нет), мы часто обращаемся к близким, чтобы выговориться.

Хотя эти два вида высказывания могут смешиваться друг с другом (протест может включать выразительный эмоциональный элемент, а выплеск часто полон обвинений), тем не менее поразительно, насколько они отличаются по своей сути.

Возмущенное моральное требование и выразительная просьба эмпатии на первый взгляд не имеют ничего общего. Почему же тогда эти две вещи называются одним словом — «жалоба»?

Протест полагается на существование нормативных отношений, которые определяются правами, обязанностями, соглашениями и обещаниями. Выплеск, напротив, полагается на отношения на основе родства, эмоциональных связей и сочувственного единения.

Я предполагаю, что причина, по которой оба эти явления называются «жалобой», заключается в том, что оба они в условиях страдания могут паразитировать на более глубоком типе вопросительных отношений. Человек, с которым я связан нормой или эмоциями, может дополнительно играть и третью роль — источника вопросов или ответов. Мы знакомы с этой ролью в контексте интеллектуальных исследований, но феномен жалобы доказывает, что мы можем играть ее и в этической сфере.

Простейшая форма жалобы — вопрос о том, почему происходит какая-то неприятная вещь. Протестующие и «выплескиватели» задают этот вопрос риторически: выплескивающий эмоции задает его близким друзьям, ожидая не ответов, но сочувствия; протестующий задает этот вопрос согражданам своего нормативного общества, ожидая не ответа, а перемен.

Выплеск и протест — это сложные формы чего-то более простого: прямого и не риторического. Изначально жалоба — это вопрос. Да, можно протестовать необоснованно или выплескивать свои эмоции некорректно, но источник протеста и эмоций всё равно существует. Человек не может ошибиться в осознании собственной боли, равно как и в желании понять, почему он вынужден ее испытывать.

Искренний вопрос не может быть истинным или ложным с точки зрения формальной логики. Но риторический вопрос только выглядит как вопрос: на деле это скрытое утверждение — а значит, оно может быть истинным. По этой причине в каждой жалобе, по словам Вейль, кроется нечто безошибочное.

Также Вейль считает, что вопрос, заложенный в жалобе, трудно выразим. Она описывает его как существующий лишь в дальнем уголке души: «Плач — как внутренний, так и внешний — почти никогда не выражается связным языком». По мнению Вейль, нужно быть гением, чтобы суметь сформулировать вопрос о мучительном страдании:

«Чтобы подобрать слова, которые выражают истину мучения, слова, которые прорвутся сквозь корку внешних обстоятельств и станут воплем, всегда невнятным: „Почему мне больно?“… можно рассчитывать только на людей высочайшей гениальности: творца „Илиады“, Эсхила, Софокла, Шекспира с его „Королем Лиром“ или Расина с „Федрой“. Таких немного».

Греческий хор беспристрастно и безлично сетует на краткую и многострадальную судьбу человека, на ее переменчивость и слепоту; герои и антигерои Шекспира уединенно жалуются на муки собственного существования. В другом месте Вейль упоминает стенания Иова, сопровождающимися вопрошанием, например: «Почему я не погиб при рождении и не умер, как вышел из чрева матери?»

Великое искусство велико отчасти потому, что дает нам прямой доступ к сути жалобы — к истинной жалобе, выраженной не риторически. Но если за пределами произведений искусства такие вопросы обычно скрыты, какой смысл вообще признавать их существование?

Борясь с американской политкорректностью в 1990-х, австралиец Роберт Хьюз критиковал, на его взгляд, «инфантилизированную культуру жалобы», в которой «быть ранимым — значит быть неуязвимым. Жалоба дает нам власть, даже если это лишь власть эмоционального подкупа». В одном месте Хьюз упоминает «эту белокурую бестию чувствительного воображения — гетеросексуального белого мужчину из среднего класса» как универсальную мишень для жалоб. Это лишь одно из многих указаний на то, что его критика жалоб восходит к Ницше.

Ницше был великим жалобщиком — одним из величайших в истории. Я считаю, что многие из тех, кто хвалит его стиль письма, реагируют именно на то, как хорошо он может использовать наши эмоции для удовлетворения своих бесчисленных жалоб. К сожалению, ницшевское понимание жалобы не соответствовало его умению жаловаться.

Согласно Ницше, жалоба направлена на то, чтобы из злобы заразить других своей эмоциональной болью («в каждой жалобе есть незаметная доза мести»), а также сфабриковать основания для морального осуждения.

Под фасадом — красивым негодованием и настаиванием на «правоте», «справедливости» и «равных правах» — скрывается истинный мотив протестующего: найти предлог для того, чтобы возложить вину на кого-то другого: «должно быть, это кто-то виноват в том, что я чувствую себя плохо». Выплеск эмоций в таком контексте — это настоящий садизм: «Все бедняги любят ныть — это дает им чувство власти».

В таком понимании жалобы и моральная связь, основанная на протесте, и эмпатическая связь, основанная на выражении недовольства, принимают патологический оборот: жалобщик находится в дисфункциональных нормативных и эмоциональных отношениях с человеком, которому адресована жалоба. Это отношения противостояния.

Жалоба, согласно Ницше, — это механизм, с помощью которого страдающие эксплуатируют людей, с которыми у них есть моральные или эмоциональные связи.

Поразительно, но Ницше правильно определяет интеллектуальную проблему, лежащую в основе жалобы: он говорит, что жалобщик «не может осознать, почему он страдает», и что именно это обстоятельство заставляет его искать виноватых. Но Ницше отказывается принимать всерьез человеческую потребность сделать страдание умопостижимым.

Ницше прав в том, что моральные и эмпатические отношения могут стать враждебными. Но он упускает, что враждебными не могут стать вопросительные отношения. Пока я вижу в тебе того, кто может ответить на мои вопросы, я не могу видеть в тебе врага. Вопрос — не только основополагающий элемент для жалобы, но и ее безусловно истинная часть.

Именно замалчивание вопроса извращает коммуникативный акт жалобы, превращая его в нечто, что может стать злоупотреблением. Как другие формы цинизма, ницшеанство подталкивает относиться к людям так, что их реакции на это отношение подтверждают теорию; сам ницшеанский подход к жалобе и вызывает те самые патологии, которые описывает философ.

Если сегодня мы живем в том, что Хьюз назвал «культурой жалоб», или в том, что Джулиан Баггини называет «культурой обиды», — то эта культура частично порождена именно ницшеанским неправильным пониманием жалобы.

Нам было бы лучше начать этот путь с философии Вейль.

Устойчивый стереотип о гетеросексуальных отношениях заключается в том, что женщины раздражаются, когда мужчины реагируют на их выплеск эмоций попыткой решить проблему. Мужчины часто воспринимают это как загадочную и иррациональную склонность к коллективным страданиям.

Потому Аристотель и говорит: «Слабый пол и женоподобные мужчины приветствуют тех, кто присоединяется к их стонам». Возможно, склонные к ницшеанствву мужчины даже считают, что женщины получают удовольствие, заставляя других страдать.

Опираясь на Вейль, можно предложить другой подход; позвольте мне проиллюстрировать на примере своей жизни.

Я состою в длительных отношениях, которые причиняют мне значительные страдания. Когда я жалуюсь на это (что я делаю регулярно — своему мужу, бывшему мужу, друзьям и сестре), я чувствую, что мой собеседник испытывает искушение ответить: «Да просто разорви ты эти отношения!» И порой они поддаются этому искушению. Но я благодарна за все те случаи, когда они не делали этого, когда они не только терпели, но даже активно добивались самых свежих и точных объяснений того, почему и как я вижу себя жертвой плохого обращения. Вы можете задаться вопросом, почему я продолжаю состоять в таких отношениях — и я тоже им задаюсь, а люди, которые мне дороги, вместо того, чтобы оборвать эти размышления, помогают мне с ними.

Мы часто неопределенно и несколько праздно говорим о важности хорошего слушателя, но Вейль дает нам четкое представление о том, что это может означать на деле. Хороший слушатель не просто слышит то, что вы говорите, он прислушивается к основному вопросу, который вдохновляет вашу речь — вопросу, скрытому внутри вашей жалобы. Выслушивание связано в первую очередь не с сочувствием или моральной ответственностью, а с тем, чтобы занять вопрощающую позицию.

Теперь рассмотрим пример протеста.

Весной и летом 2020 года люди во всем мире выходили с табличками с надписью «Справедливость для Джорджа Флойда». Правдоподобная интерпретация этих высказываний — во всяком случае моя — заключалась в том, что протестующие призывают привлечь к ответственности полицейского Дерека Човена, который задушил Флойда. Однако год спустя, когда Шовен был осужден за убийство Флойда, представитель США Александрия Окасио-Кортес, разделяя мнения многих, назвала приговор «несправедливым». Она также сказала: «Справедливость — это Джордж Флойд, который сегодня вечером идет домой, чтобы побыть со своей семьей».

Ницшеанскую интерпретацию реакции Окасио-Кортес построить легко: идея о том, что протест направлен на конкретное, достижимое социальное улучшение — только притворство. Приманка и подмена встроены в протест, потому что его истинная цель — безграничное причинение страданий бессильными сильным.

Согласно Ницше, идея о том, что протест направлен на конкретное улучшение общества — ложь. Когда протестующие говорят так, будто какое-то «изменение политики» их удовлетворит, ницшеанец может сказать, что они формулируют требование так широко, что его шансы на реализацию в течение нашей жизни примерно равны шансам воскрешения Флойда из мертвых.

Если мы будем использовать философию Вейль для интерпретации реакции на этот приговор, то сможем увидеть гораздо менее гнусное обоснование смены объекта протеста.

Протест — это перевод с языка жалобы. При переводе теряется та часть жалобы, которую нельзя сформулировать как просьбу, требование, запрос прав или льгот. Жалоба вдохновляет на протест. Протест политизирует жалобу, но никогда не делает этого полностью, потому что требования протестующего должны выражать то, что по своей сути является вопросом. Со временем можно ожидать изменения в отношении того, чтó этот вопрос проецирует в сферу нормативных и политических отношений.

Комментируя приговор, брат Флойда, Филониз, сказал: «Мы всегда должны понимать, что надо идти маршем. Нам придется делать это всю жизнь. Мы должны протестовать, потому что этот цикл кажется бесконечным». И всё же он также сказал, сдерживая слезы облегчения: «Мы снова можем дышать».

Его опыт заключается, с одной стороны, в получении результата, о котором он просил. С другой стороны, в понимании того, что он всю оставшуюся жизнь будет продолжать задавать вопрос: «Почему мы страдаем?»