История и философия синдрома самозванца: от царей до симулякров

«Самозванец — тот, кто выдает себя за другого человека, присвоив его имя и звание».

Толковый словарь Ожегова

Глава 1. Дон Кихот и погоня за подлинным «я»

Говоря о самозванстве и обретении подлинного «я», нельзя не вспомнить хрестоматийный роман Сервантеса, ведь его Дон Кихот — это образчик амбивалентности сознания.

Амбивалентность — это двойственность переживания. Она выражается в том, что один и тот же объект вызывает у человека одновременно два противоположных чувства.

По сюжету, испанский дворянин Алонсо Кехана, начитавшись романов, возомнил себя Рыцарем Печального Образа, который должен выправить всю «кривду мира». В его воображаемом мире проститутка с засаленными волосами из постоялого двора — это королева сумрачного замка, а жуликоватый хозяин средневековой забегаловки — король, который должен посвятить его в рыцари. Окружающие поддерживают этот спектакль, насмехаясь над Алонсо.

Фантазия — попытка вырваться из бессмыслицы

Согласно Гегелю, физический мир, в котором мы живем, — это не всегда истинная действительность. В сравнении с истиной искусства это голая видимость и жестокий обман. Алонсо Кехана спотыкается об эмпирический мир: в обыденной жизни его накрывает тревога от пустоты и утраты смысла.

Чтобы обрести свое подлинное «я», Дон Кихот вынужден возложить на алтарь духовных поисков свой рассудок.

Вернее, пожертвовать ему пришлось «нормальным» для обывателя состоянием ума (как у его служанки, которая сожгла книги хозяина, решив, что он от них свихнулся). Испанский философ Мигель де Унамуно так писал о человеке, прочно укорененном в эмпирическом мире, подобно служанке Дон Кихота:

«Но существует ли они? Существуют ли они в действительности? Думаю, нет. Ибо если бы они существовали, действительно существовали, они бы страдали от того, что существуют».

Унамуно — неистовый поклонник Дон Кихота и хулитель Сервантеса, потому что тот своей авторской интонацией измывается над несчастным рыцарем.

Философ полагает, что настоящий человек, а не самозванец — это тот, кому мало быть только человеком.

Настоящий человек, как и стареющий рыцарь Сервантеса, падает в бездну экзистенциального ужаса, поскольку ощущает пустоту, голую видимость и обман жизни. Чтобы оттуда выбраться, герой настаивает на своем инобытии, пытается завоевать бесконечность и победить забвение. В этом смысле Дон Кихот вступает на дорогу, по которой прошел главный герой Евангелий Христос, сделавший из блудницы Марии Магдалины святую. Следуя за ним, идальго пытается превратить трактирную проститутку в королеву.

От бессилия к самозванству

Трагедия Дон Кихота в том, что он, в отличие от Иисуса, не может преобразить грешницу. В ответ на свои попытки он получает не покаянный плач и алавастровый сосуд, а саркастический смех: девушка на время принимает правила игры, но остается проституткой и после ухода рыцаря. То есть воображение Дон Кихота работает вхолостую и порождает ту же пустоту, против которой боролось.

Снова и снова действия рыцаря предстают лишь видимостью, взять хотя бы эпизод из начала романа, в котором дюжий селянин порет ремнем голого мальчугана. Эта сцена — символ жестокости средневековой Испании. Дон Кихот сразу же заступается за мальчишку, спасает его. Затем он журит садиста и… оставляет его с жертвой вдвоем! А крестьянин продолжает избивать ребенка с еще большим удовольствием.

Это отдаляет героя от его подлинного «я» и приближает к самозванству, ведь «кривду мира» он не выправил. Пытаясь выйти из-под власти эмпирической реальности, идальго воссоздает лишь видимость выхода.

Не стать, не быть, а казаться

В конце романа Дон Кихот и его оруженосец Санчо попадают к герцогу и герцогине. В этих главах наш рыцарь безвозвратно тонет в самозванстве: «И он впервые окончательно убедился и поверил, что он не мнимый, а самый настоящий странствующий рыцарь, ибо все обходились с ним так же точно, как и обходились с подобными рыцарями во времена протекшие», — пишет Сервантес.

Окончательно топят героя в иллюзии именно герцог и герцогиня. Они приглашают странников в гости и устраивают с ними жестокие спектакли, когда Дон Кихоту являются ряженые «чародеи и злодеи», которых он якобы должен победить. В итоге странствие идальго приводит к тому, что, так и не обретя идентичности, он превращается в костюмированного дурачка при дворе садистки и садиста, которые смеются над ним и поддерживают его миражи.

Реальность мира Сервантеса расщепляется на множество разных слоев — какой же из них истинный? Дон Кихот скачет на своем коне Росинанте из одного в другой — поэтому он и амбивалентен. С одной стороны, он визионер и художник, который стремится обогатить эмпирический мир своим видением. С другой стороны, он не пытается изменить порядок вещей: мальчика по-прежнему избивает селянин, а инквизиция разжигает костры. Тут уж работает евангелическое правило «всякое дерево познается по плоду его».

Трагедия Дон Кихота не в том, что он назвал себя рыцарем, а в призрачной пустоте содеянного им под этим громким именем. Он назвал себя — но не обрел себя. И стал настоящим самозванцем.

У рыцаря, правда, есть отговорка: «Если вышло не так, как я хотел, то виноват не я, а преследующий меня злодей и чародей». Было бы смешно, если бы не звучало так знакомо.

Глава 2. Главные русские самозванцы Лжедмитрий и Борис Годунов

Примерно в то же время, когда долговязый книжный псевдорыцарь путешествовал по просторам собственного воображения, в реальности разыгрывался спектакль не хуже.

Одной из ключевых фигур в явлении самозванства на Руси стал Борис Годунов. Он оказался спусковым крючком для всякого рода оборотничества и «воскрешения мертвых младенцев» на русских землях.

Годунов получил гигантскую власть, когда умирающий Иван Грозный оставлял русский престол блаженному сыну Федору.

Тот был так слаб телом, что в народе говорили: «Ножки Федора скорбят» — уже в юношестве он передвигался словно колченогий старик. Формально царем Руси был наследник Ивана IV, но фактически всем управлял его опекун Борис.

«Он правил умно и осторожно, и четырнадцатилетнее царствование Федора было для государства временем отдыха от погромов и страхов опричнины», — пишет историк Василий Ключевский. Все понимали, что такая оттепель — результат управления Годунова.

Штиль прекратился в 1591 году, когда в Угличе зарезали семилетнего Дмитрия, младшего сына Ивана Грозного. Туда отправилась следственная комиссия во главе с Василием Шуйским — вернувшимся из ссылки политическим врагом Годунова. По сей день историки пытаются разгадать, кто же заказчик убийства Дмитрия и убили ли его вообще. Главный подозреваемый — Борис. Но смерть маленького князя не приближала его царскому трону: хватало и других конкурентов.

Князь Шуйский разыграл хитрую комбинацию. Он наскоро расследовал дело и отрапортовал, что причина гибели ребенка — «падучая болезнь». Якобы мальчик в приступе эпилепсии напоролся на нож.

Этим Шуйский оказал неожиданную услугу своему врагу. Почему же он не воспользовался моментом и не обвинил Годунова?

Пушкин описал психотип Шуйского одной фразой — «лукавый царедворец». Князь Василий понимал, что выгодно Борису. Он осознавал, что его политическая сила уступала силе Годунова, и создал видимость дружбы, чтобы потом найти подходящий момент и убрать врага.

Царь Федор умер в 1598 году, захлебнувшись своими болезнями, и династия Рюриковичей прервалась. После соперничества Бориса с боярами за власть Земский собор избрал его на царство. Возглавлял Собор патриарх Иов — политический сторонник Годунова.

Когда Борис уже расчистил путь к трону, они с патриархом разыграли представление для широкой публики.

Иов с плачем воззвал к народу: мол, Бориса Федоровича надобно уговорить принять царство, ибо он отказывается от престола. Патриарх достал икону Богородицы из Вознесенского монастыря и под колокольный звон повел людей умолять самодержца. Годунов в ответ залился слезами и, поднявши глаза к небу, прокричал: «Господи Боже мой, я твой раб, да будет воля твоя!»

Князья и бояре, боясь попасть в острог, больше не рисковали гнуть оппозиционную линию.

Психологический самозванец

Историк Василий Ключевский писал о Годунове так: «Борис принадлежал к числу тех злосчастных людей, которые и привлекали к себе, и отталкивали от себя, — привлекали видимыми качествами ума и таланта, отталкивали незримыми, но чуемыми недостатками сердца и совести. Он умел вызывать удивление и признательность, но никому не внушал доверия; его всегда подозревали в двуличии и коварстве и считали на все способным».

Трагедия царя Бориса в том, что из-за двуличности он оказался самозванцем в экзистенциальном смысле еще до появления Лжедмитрия I — самозванца реального.

Потаенный страх и психологический комплекс Годунова — «Все шепчутся, что я царь незаконный». Выдавать себя за царя, но им не являться — формула психологической петли для него.

Скорбит душа.
Какой-то страх невольный
зловещим предчувствием сковал мне сердце.
О праведник, о мой отец державный!
Воззри с небес на слезы верных слуг
и ниспошли ты мне священное
на власть благословенье.

Из оперы М. Мусоргского «Борис Годунов»

Ситуацию усугубляла вера народа в то, что царь — это посланник Господа. Но считать Бориса наместником Бога на земле людям мешал призрак «младенца» Дмитрия. Угличского князя считали убиенным, а Годунова — повинным в его смерти. Отсюда и юродивый из драмы Пушкина «Борис Годунов», который отвергает царя со словами: «Нельзя молиться за царя Ирода, Богородица не велит».

Так из-за молвы у Бориса возник комплекс ненастоящего царя, а это питательная почва для паранойи. Поэтому Москву паучьей сетью окутали шпионы и доносители, выявляя инакомыслящих. В ноябре 1600 года гонениям подвергся и влиятельный род Романовых.

Но беда для правителя началась с бегства слуги. Спасаясь от расправы, прислужник Романовых Юрий Отрепьев скрывался монастырях, постригся в монахи и получил новое имя — Григорий.

Бегство из Чудова монастыря

Заранее сделаем одну оговорку: у крупнейших ученых нет единого мнения, что Лжедмитрий I и сбежавший монах — один и тот же человек. Точнее всего этот казус описал историк Сергей Федорович Платонов: «Нельзя считать, что самозванец был Отрепьев, но нельзя также утверждать, что Отрепьев им не мог быть: истина от нас скрыта»*.

* Не имея достаточных доказательств для опровержения, примем версию, что самозванец — это Отрепьев, и исследуем события, которые с ней связаны.

В те времена спектакль заменил собой подлинные события. Сила этого феномена настолько велика, что мы вынуждены рассматривать его отдельные эпизоды по художественным законам.

В Чудовом монастыре проходили миропомазания будущих царей; на его территории находился некрополь, в котором были захоронены митрополиты, избранные князья и бояре, а в подвалах монастыря неугодный кому-то узник страдал от пыток и насильственного пострига в монахи. Вероятно, отсюда и сбежал бывший слуга семьи Романовых Гришка Отрепьев, поднявший Русь на дыбы.

Отрепьев прожил среди молитвенных песнопений и чтения псалтырей год, пройдя феерический путь от слуги до придворного человека у патриарха.

Советский историк Руслан Скрынников полагал, что сделать такую карьеру Григорию помог не аскетизм, а талант перевоплощения. Он мог расположить собеседника к себе обаянием и живостью ума.

Возможно, Отрепьев возгордился и кичился перед братией, что станет следующим царем после Бориса. Решив, что Гришка бражничает, монахи потешались над ним. За дерзновенные речи авантюриста хотели сослать, но он «сызнова убёг» — на этот раз к границам Руси.

Расстрига придумал величайший обман: будто он и есть чудом спасшийся младенец Дмитрий, сын Ивана Грозного, а значит, законный наследник престола. Историки Ключевский и Платонов полагают, что его поддержали бояре, враждебно относившиеся к Годунову.

Отрепьев в Польше

В октябре 1603 года польский король Сигизмунд III узнал, что в имении магната Адама Вишневецкого появился загадочный москвитянин. Он, мол, какое-то время был слугой при дворе, потом тяжело заболел и на исповеди признался, что он чудом спасшийся царевич Дмитрий. Конечно, Григорий не умирал, а разыграл очередное представление.

Король приказал Вишневецкому привезти чужеземца в Краков. Поговорив с советниками, Сигизмунд решил немного подождать: поддержка «воскресшего Дмитрия» грозила войной с Годуновым. Но выдавать гостя московскому царю не спешил.

Скитания «великого комбинатора» к тому моменту уже превратились в унижения. Он пытался привлечь на свою сторону разные силы от казаков до крымских татар, но везде его чурались. Постылая роль вечного прислужника и просителя забирала последние силы.

Но в минуту отчаяния для Григория задул попутный ветер. Самым решительным сторонником немедленной войны с Россией выступил сенатор Юрий Мнишек. Он желал помочь Отрепьеву, понимая, что если план сработает, то он и сам получит большую выгоду, поэтому держал авантюриста при себе. К тому же будущий Лжедмитрий влюбился в его дочь Марину и в пылу страсти пообещал многое отдать Мнишекам, если станет царем.

В апреле 1604 года Лжедмитрий принял католичество. Он заявил католическим священникам, что обратит Русь в римскую веру в течение года после того, как займет престол.

Все проходило тайно, ведь не мог же воскресший Дмитрий предстать перед русским народом католиком! Это грозило крахом всей затеи, а ведь Григорий и так обладал изъяном для царя в глазах людей — был позорно безбород.

Между тем Мнишек и Вишневицкий — патроны военной кампании Лжедмитрия — вербовали наемников. Набрать их удалось немного, поэтому война против армии целого государства казалась самоубийственной. Но на Руси распространились слухи, что царевич чуть ли не воскрес, и это принесло Лжедмитрию больше пользы, чем самые опытные военные полки.

На троне

Через год, весной 1605 года, умер Борис Годунов, размаянный нервическими припадками из-за давления со всех сторон. К тому моменту окончательно сложился его образ царя-антихриста. Даже страшный голод люди списывали на грехи Бориса.

А «спасшийся Дмитрий» в народном представлении, наоборот, был страстотерпцем — мучеником и гонимым сиротой, поэтому все его ждали.

Многие переходили на его сторону без сопротивления, благоговея перед сакральным событием — пришествием мессии на русскую землю. Воеводы князья Голицыны и Басманов тоже примкнули к стану Лжедмитрия, поэтому уже в июне Москва встречала «воскресшего царевича».

Как в оперном либретто, кульминационную партию исполнила мать реального Дмитрия. До всех этих событий Мария Федоровна жила в заточении в одном из монастырей. Ее привезли в Москву, и на глазах у всех она, плача, признала в Отрепьеве сына. Вот он, особый жанр смутного времени Руси — театральные постановки в формате реалити-шоу.

Василий Шуйский обыгрывает всех

Через год Лжедмитрия с царского престола сметет переворот, задуманный самым хитрым героем этой истории — Василием Шуйским.

У стен Кремля лежал бездыханный, исполосованный мечами Гришка Отрепьев. Князь Шуйский видел, что народ уже готов оплакивать царя, поэтому вновь финальную партию сыграла монахиня Мария Федоровна. Ее опять вытащили к народу, и она призналась, что убитый таки не ее сын.

В покоях царя нашли маски и костюмы, которые он приготовил для карнавала. Самую безобразную маску бросили на вспоротый живот Лжедмитрия, а в рот ему сунули дудку на манер скоморохов.

А чтобы народ меньше возмущался, сторонники Шуйского объявили, что чернокнижник и чародей Гришка поклонялся нагло смеющейся «харе».

Верю не верю: парадокс самозванства

Ключевский писал: «Лжедмитрий держался как законный, природный царь, вполне уверенный в своем царственном происхождении. Никто из близко знавших людей не подметил на его лице ни малейшей морщины сомнения в этом».

В этой цитате весь исторический парадокс двух царей.

Лжедмитрий, в отличие от Бориса, считал себя достойным царствовать. Годунов же в какой-то момент утратил свою царскую идентичность и превратился в психологического самозванца.

В истории России будет еще целый парад самозванцев: два новых Лжедмитрия, Емельян Пугачев в образе Петра III и другие. Почему же им всем верили?

Земная жизнь для русского человека — юдоль страдания. А каждый новый самозванец был для народа спасителем, мессией, воскресшим или спасшимся посланником Бога. Возникающая надежда подпитывала веру в новых и новых авантюристов.

Глава 3. Общество спектакля и свобода от самозванства

Поэтический вопль Томаса Элиота в стихотворении «Полые люди» — в том числе и о пустынном состоянии самозванства, поэтому поэт постоянно сравнивает человека с чем-то упадническим и деградирующим. «Образ без черт» и «тень без движения» — поэтическое толкование самозванства и симулякра:

Мы полые люди,
Набитые чучела,
Сошлись в одном месте —
Солома в башках!
Шелестят голоса сухие,
Когда мы шепчемся вместе,
Без смысла шуршим,
Словно в траве суховей,
Словно в старом подвале крысы большие
По битым стеклам снуют.
Образ без черт. Тень без движенья.
Бесцветность. Бессилие. Паралич.

«Источник самозванства — кризис, утрата идентичности. Именно неукорененность в бытии, разорванность сознания порождает ситуацию претензий на статус другого, узурпации чужого имени и персоны, двойничества», — пишет философ Григорий Львович Тульчинский.

Человек в представлении многих философов находится в «возможном состоянии». Это состояние может обернуться разорванностью сознания, когда мы лишь наблюдаем со стороны подлинные чувства других, но не испытываем их сами. Так и возникает человек-оборотень — а обращается он в собственную тень.

Как полагал Карл Ясперс, чтобы добраться до экзистенции, подлинного «я», нужно осуществить прорыв из возможного в невозможное. Для этого необходима страсть и воля к существованию.

Чтобы стать истинным собой, нужно приобрести нечто большее, нежели то, что предлагает мир вокруг: «Ибо если я предоставляю ходу вещей решать обо мне и за меня, тогда исчезаю я сам», — писал Ясперс. Проблема не в том, что все вольны выглядеть, как они хотят, или отказываться от навязанных стереотипов в отношениях, или не слушать родителей при выборе университета. Это банальные и очевидные вещи.

Трагедия в философском смысле возникает там, где нет живого мышления, а есть лишь «слепая ходьба» в состоянии бездумья — автоматизм мысли.

В таком состоянии, по мнению Жоржа Батая и Жана Бодрийяра, и прорастают ростки самозванства и симулякров. Бодрийяр объяснял, что симулякр — это подлог реальности, мертвая копия. Он также ввел понятие гиперреальности — симуляции действительности.

«Переход от знаков, которые скрывают нечто, к знакам, скрывающим, что за ними нет ничего, обозначает решительный поворот. Первые знаки отсылают к теологии истины и тайны, а вторые открывают эру симулякров и симуляции, когда не существует Бога и Страшного суда, дабы отличить ложное от истинного».

Жан Бодрийяр «Симулякры и симуляция»

Самозванство в обществе спектакля

Философ Ги Дебор в 1967 году написал радикальный трактат «Общество спектакля», в котором говорил об обществе распыленного зрелища:

«Стиль одежды приходит из фильма, журналы вводят в обиход причудливые товары. Возникает феномен забавных безделушек. Жизнь деградировала и превратилась в спекулятивную вселенную».

Ги Дебор считал, что спектакль влияет на индивидуума так, что его поступки перестают быть его собственными: их истинный автор — тот, кто предложил совершить поступок.

Спектакль — это видимость разнообразия и изобилия возможностей и выборов, но если заглянуть за нее, то можно убедиться, что в мире господствует банальность, обернутая пестрым покрывалом псевдонаслаждения.

Главная роль в этом спектакле отдана поп-звезде. Она может быть исторической, например Наполеон, или современной, как Дональд Трамп. «Каждый должен магически отождествить себя с абсолютной знаменитостью или исчезнуть в депрессии», — полагает философ. Отсюда катастрофа с индивидуальной реальностью или «подлинным „я“»: его заставляют казаться тем, чем оно не является.

Здесь прослеживается любопытная параллель с историей Дон Кихота и самозванства на Руси: в превращении визионера во лгуна и в истории русских лжецарей особое значение имели именно спектакль и инсценировки.

Есть и жуткое сходство с нашим днем — например, дело историка Олега Соколова, расчленившего свою аспирантку Анастасию Ещенко. Распад его личности проходил в состоянии тотального оборотничества и спектакля: он очень любил переодеваться в Наполеона и устраивать потешные военные игрища.

Как защититься от состояния самозванства

Понятие «эстетика мышления» сформулировал философ Мераб Мамардашвили. Оно подразумевает активную форму мышления, которое и есть жизнь. А значит, в таком мышлении можно обрести подлинность, то, что может смыть самозванство и обезвредить симулякр.

Мамардашвили полагает, что исток мысли — это критическое осмысления своего «я» в отрыве от мира навязанных ценностей. Чтобы обрести подлинное бытие, мыслить эстетически и не становиться самозванцем, нужны так называемые «акты рождения» или «интимные взрывы» — глубокие переживания, вызванные взаимодействием с искусством.

Когда проникаешь в замысел художника, чувствуешь сладко-тоскливую радость от ощущения ясности мышления и живости сознания.

Для этого мало ходить на выставки и прочие культурные мероприятия с целью удивить кого-то широтой кругозора. Такой досуг лишь промежуточный этап. Для обнажения подлинного бытия и отсеивания живого эстетического мышления нужен труд. «И чем сложнее этот процесс, тем больший вокруг вас симулякр», — полагает Мамардашвили.

Когда мы ищем возможность пережить такие «интимные взрывы» души, мы утверждаем собственное подлинное существование, противоположное редуцированному фальшивому существованию. А пребывание в состоянии самозванства угрожает распадом личности человека — небытием.

«Мыслить в полноте своего существа, то есть эстетически, и значит различать кажущееся и существующее».

Мераб Мамардашвили

Философ считает искусство универсальной потребностью человека как мыслящего существа.

Наивысший вид искусства — это творить из себя (как из материала), для себя (как для зрителя) самого себя (как предмет искусства). Так возникает духовная свобода — состояние, в котором человек ясно осознает, что он существует.

Гегель писал, что через рождение мысли человека Бог занимается самопознанием. А человек в момент творения мысли обретает подлинное бытие, сбрасывая маскарадный костюм симуляции. Выходит, чтобы обрести духовную свободу, нужно овладеть опытом от «думания искусства» и научиться пребывать в состоянии такого «эстетического мышления».