Не только «Бродячая собака»: гид по главным тусовочным местам Серебряного века

«Башня» Вячеслава Иванова

Ул. Таврическая, 35

В этом доме, увенчанном большой круглой башней, с 1905 по 1912 год жил поэт и философ Вячеслав Иванов, на квартире у которого собирался весь цвет литературного Петербурга. Андрей Белый оставил такое описание:

«Быт выступа пятиэтажного дома, иль „башни“, — единственный, неповторимый; жильцы притекали; ломалися стены; квартира, глотая соседние, стала тремя, представляя сплетение причудливейших коридорчиков, комнат, бездверных передних; квадратные комнаты, ромбы и секторы; коврики шаг заглушали, пропер книжных полок меж серо-бурявых коврищ, статуэток, качающихся этажерочек; эта — музеик; та — точно сараище;

войдешь — забудешь, в какой ты стране, в каком времени; всё закосится; и день будет ночью, ночь — днем;

даже „среды“ Иванова были уже четвергами; они начинались позднее 12 ночи. <…>

…Проведший со мною… два дня Э. К. Метнер на третий сбежал; я такую выдержал жизнь недель пять; возвращался в Москву похудевший, зеленый, осунувшийся…»

Здесь одной летней ночью Блок, выбравшись на крышу, под аккомпанемент соловьев Таврического сада впервые декламировал «Незнакомку». В «Башне» состоялся и поэтический дебют Анны Ахматовой: 14 июня 1910 года она прочла свои ранние стихи. По воспоминаниям присутствовавших, хозяин дома выслушал ее очень сурово и иронично изрек: «Какой густой романтизм…» Ахматова позже обижалась на мэтра:

«Он делал так — уводил к себе, просил читать, вытирал слёзы, хвалил, оттуда выводил ко всем — и там ругал. Был предатель».

Впрочем, критика не худшее из того, что могло произойти с литератором в «Башне». По воспоминаниям художницы Маргариты Сабашниковой, здесь было принято швырять в скучных докладчиков апельсины (Михаил Кузмин уточняет, что бросались корками — но тоже, согласитесь, обидно).

Кстати, в «Башне» юная Ахматова не только читала стихи, но и демонстрировала акробатические способности — перегнувшись назад, до пола, пыталась дотянуться зубами до спички, которая торчала вертикально из лежащей на полу коробки. С цирковыми номерами выступала и первая жена Андрея Белого Ася Тургенева: «К ней стали приставать, чтобы она встала на голову, — вспоминала Маргарита Бородаевская. — <…> Она сняла со стриженых волос резинку… и надела ее на ноги, прижав юбку. Затем легким движением вскинула ноги, опираясь на руки… Белый подал ей зажженную сигарету, и она простояла, пока докурила».

Многие гости «Башни» совершали и более эксцентричные поступки. Так, поэт Иоганнес фон Гюнтер вспоминал, что в одну из Ивановских сред получил от незнакомой женщины в подарок малахитовую шкатулку с гашишем. А писательница Надежда Санжарь посещала «Башню», чтобы исполнить свою заветную мечту — зачать гениального младенца. По воспоминаниям Кузмина, она «ходила по великим людям за зародышем.

Она хотела иметь солнечного сына от гения. Перед визитом она долго обсуждала, чуть ли не с мужем, достаточно ли данное лицо гений… Так она… добрела до Вяч. Ив., но тут Лид. Дм. услышала из соседней комнаты желание странной посетительницы и запустила в нее керосиновой лампой».

Неудивительно, что среди обывателей ходили легенды едва ли не об оргиях, которые устраивались в «Башне». Власти тоже пристально интересовались тем, что там творилось, и даже организовали несколько облав (правда, не из-за мифических сексуальных бесчинств — их больше волновало, не плетутся ли в квартире Иванова какие-нибудь заговоры, угрожающие государственному строю). После одного из таких обысков Дмитрий Мережковский заметил пропажу своей бобровой шапки и тут же напечатал открытое письмо Витте:

«Когда легионеры удалились, оставив после себя тот патриотический запах, о котором сказано: „Здесь русский дух, здесь Русью пахнет“, — то оказалось, что всё пиво выпито и три шапки, в том числе и моя, безследно [так в оригинале. — Прим. ред.] пропали. Куда же девалась моя шапка, ваше превосходительство?»

Правда, потом головной убор нашелся за сундуком в прихожей.

Дом Мурузи

Литейный просп., 24

Сегодня известный главным образом по «полутора комнатам» Бродского (поэт прожил здесь большую часть ленинградского периода), огромный дом в мавританском стиле был не менее знаменит в литературных кругах и сто лет назад. Квартира Дмитрия Мережковского и Зинаиды Гиппиус стала одним из главных салонов Серебряного века, через который прошли, пожалуй, все значимые фигуры того времени.

В доме Мурузи Мережковский и Гиппиус прожили двадцать лет, несколько раз меняя квартиры. Чтобы попасть в их литературный салон, требовалось «пройти собеседование», которое вела сама хозяйка — полулежа на кушетке, дымя папироской в мундштуке. Понравиться язвительной и острой на язык «экзаменаторше» было непросто, но оно того стоило: одобрительный вердикт мог обернуться взлетом писательской карьеры.

Получалось не у всех. Так, когда в январе 1907 года к Гиппиус и Мережковскому явился с визитом двадцатилетний Гумилев, над ним, смущенным, принялись буквально издеваться. «Дразнили беднягу, который преглупо стоял», — вспоминал принимавший в экзекуции непосредственное участие Андрей Белый. Затем вошел Мережковский и, сунув руки в карманы, сказал с французским прононсом: «Вы, голубчик, не туда попали! Вам здесь не место». Гиппиус же указала на дверь лорнеткой. А потом еще и написала Брюсову, рекомендовавшему Гумилева:

«О Валерий Яковлевич! Какая ведьма „сопряла“ вас с ним? Да видели ли вы его? Мы прямо пали. Боря [Андрей Белый. — Ред.] имел силы издеваться над ним, а я была поражена параличом.

Двадцать лет, вид бледно-гнойный, сентенции старые, как шляпка вдовицы…

<…> После того, как он надел цилиндр и удалился, я нашла номер „Весов“ с его стихами, желая хоть гениальностью его строк оправдать ваше влечение, и не могла. Неоспоримая дрянь. Даже теперь, когда так легко и многие пишут стихи, — выдающаяся дрянь. Чем, о, чем он вас пленил?»

Сергею Есенину повезло больше: о его стихах Зинаида Николаевна отозвалась даже одобрительно, но не упустила возможности поиздеваться над наружностью юноши. «…Гиппиус, наставив лорнет на его валенки, громко одобрила их: „Какие на вас интересные гетры!“ — вспоминала Ирина Одоевцева. — Все присутствующие покатились со смеха. Такие обиды не прощаются. И не забываются».

Гиппиус обожала эпатировать гостей. Так, Валерий Брюсов, придя к ней впервые (и по предварительной договоренности!), застал хозяйку… неглиже. «Ах, мы не одеты, но садитесь, коли пришли!» — сказала, улыбаясь, Гиппиус и повернулась к гостю, не знавшему, куда деть глаза: «Я причесываться не буду. Вы не рассердитесь?»

Привал комедиантов

Марсово поле, 7

Литературно-артистическое кабаре на Марсовом поле стало преемником закрытой в марте 1915 года «Бродячей собаки». Обустраивать новое заведение в разгар войны при острой нехватке средств оказалось непросто.

«Рабочие требовали денег, а денег не было; какое-то военное учреждение прислало солдат для очистки помещения, на которое, оказывается, оно имело права, — вспоминал завсегдатай „Приюта“ поэт Георгий Иванов, — вода бежала со всех стен (это еще ничего) и из только что устроенных каминов, что было хуже, т. к. без каминов как же было сушить стены?

Воду откачивали насосами. Вместо подмоченных поленьев накладывались новые, вода из Мойки, на углу которой „Привал“ помещался, их вновь заливала.

Пронин, растрепанный, без пиджака, несмотря на холод… перемазанный сажей и краской, распоряжался, кричал, звонил в телефон, выпроваживал солдат, давал руку на отсечение каменщикам, что завтра (это завтра тянулось уже месяцев шесть) они получат деньги, сам хватался за насос, сам подливал керосину в не желающие гореть дрова…»

В апреле 1916 года заведение всё же открылось. В первый вечер сыграли сразу два спектакля: «Шарф Коломбины» Мейерхольда (будучи режиссером императорского театра, он не имел права делать постановки где-то еще, поэтому в «Привале» пользовался псевдонимом «доктор Дапертутто») и «Фантазию» Николая Евреинова. МХТ прислал поздравительную телеграмму:

В Москве ни «Собак», ни «Привала».
Актеры, художники есть.
И даже поэтов немало,
Имен их нельзя перечесть.
<…>
…В «Привале» зарыта «Собака»,
Но духа ее не зарыть.
И каждый бродячий гуляка
Пусть помнит собачую прыть.

Завсегдатаи «Собаки» вскоре, правда, испытали разочарование — «Привал» по сравнению с их любимым заведением оказался гораздо менее демократичным. Всё тот же Георгий Иванов писал:

«В „Собаке“ садились, где кто хочет, в буфет за едой и вином ходили сами, сами расставляли тарелки, где заблагорассудится…

Здесь оказалось, что в главном зале, где помещается эстрада, места нумерованные, кем-то расписанные по телефону и дорого оплаченные, а так называемые „г. г. члены Петроградского Художественного Общества“ могут смотреть на спектакль из другой комнаты. Но и здесь, не успевали вы сесть, как к вам подлетал лакей с салфеткой и меню и услышав, что вы ничего не „желаете“, только что не хлопал своей накрахмаленной салфеткой по носу „нестоящего“ гостя» (пунктуация и орфография оригинала сохранены. — Прим. ред.).

Впрочем, ходить в «Привал комедиантов» всё равно не перестали: более богемного заведения в Петербурге по-прежнему не было. Здесь читали новые стихи, ставили спектакли (кстати, театральным художником в одном из них выступал Марк Шагал), жена Блока Любовь Менделеева декламировала «Двенадцать». «Привал» пережил даже революцию и закрылся только в 1919 году.

Ресторан «Вена»

Ул. Малая Морская, 13 / ул. Гороховая, 8

В доходном доме Гиллерме на перекрестке Гороховой и Малой Морской в 1850-х жил Тургенев, в 1890-х — Чайковский (здесь же композитор и умер от холеры), в 1920-х — балерина Галина Уланова. А в начале века в здании располагался ресторан «Вена» — любимое место встреч петербургской богемы. Меню заведения было достаточно простым, а цены — невысокими. Под своих клиентов — людей искусства — ресторан даже подстроил режим работы: учитывая, что литераторы собирались обычно к полуночи и засиживались до утра, завтраки в «Вене» подавали до трех часов дня.

На здешних ужинах бывали Леонид Андреев, Сергей Городецкий, Максим Горький, Алексей Толстой, Федор Шаляпин. В одном из кабинетов ресторана в 1912 году Игорь Северянин и его единомышленники основали «Академию эгопоэзии».

А однажды ночью в другом зале литераторы устроили шуточные выборы «короля поэтов». «В них принимали участие супруги Кузьмины-Караваевы, Мандельштам, Василий Гиппиус и я, — вспоминал Владимир Пяст. — После того как в первый раз голоса разделились (были поданы два за Федора Сологуба, два за Блока, а пятый за одну поэтессу), назначили перевыборы». В результате победил отсутствовавший на вечеринке Блок, и ему тут же, среди ночи, на квартиру отправили открытку с экспромтом:

Диалог. М ы и Б л о к.
М ы. После Цеха,
После Академии, —
Мы без смеха
Раздавали премии.
Б л о к. Вот потеха!
Избран вами всеми я!

Ресторан «Кюба»

Ул. Большая Морская, 16 / Кирпичный пер., 8

Restaurant de Paris на этом месте работал с 1850-х годов. Новое название ему дали в честь заведующего кухней императорского двора повара Жан-Пьера Кюба, который владел заведением в конце века (хозяин вскоре сменился, но вывеска осталась).

В акте осмотра от 1914 года говорится: «Ресторан I разряда. Расположен в двух этажах. Имеется зал (36 кв. сажень) и 13 отдельных кабинетов. Ресторан посещает интеллигентная и богатая публика».

Насчет интеллигенции автор акта не слукавил: заведение было настолько респектабельным, что, по воспоминаниям Юлии Николаевны Данзас, считалось едва ли не единственным местом в Петербурге, куда «можно было зайти приличной даме без сопровождения кавалера». В «Кюбу» на завтраки (первый сервировали к девяти утра, второй — с часу до трех пополудни) наведывались Федор Шаляпин, Сергей Дягилев, Вацлав Нижинский.

А вот с «богатством» дело обстояло хуже: здесь охотно предоставляли кредит знаменитым, но недостаточно обеспеченным клиентам, и к закрытию ресторана сумма долгов посетителей достигала 25 000 рублей.

Заведение было известно как место встреч балетоманов, но литераторы его тоже любили. Вот как описывает поэт Иоганнес фон Гюнтер вечеринку по случаю выхода первого номера журнала «Аполлон» в 1909 году:

«…Торжества… проходили в знаменитом петербургском ресторане Кубата, который прежде был поваром царя. На них присутствовала вся петербургская писательская элита. Первую речь в честь „Аполлона“ и его верховного жреца Маковского произнес Анненский, за ним последовали два знаменитых профессора, настолько знаменитых, что я даже забыл их имена; четвертым выступил наш Гумми — от имени молодой русской поэзии. Но так как мы накануне опрокинули немало стопок в симпатичном предбаннике с закусками, речь его выглядела довольно бессвязной. После него от имени европейской поэзии должен был приветствовать „Аполлон“ я. <…>

Помню только, что после выступления я подошел с бокалом шампанского к Маковскому, чтобы с ним чокнуться, — и всё, засим падает занавес.

Очнулся я от тяжелого забытья в небольшом помещении, где был сервирован кофе; голова моя доверчиво покоилась на плече Алексея Толстого, как раз собиравшегося умыть свое несколько остекленевшее лицо бутылкой бенедиктина. Занавес».

Ресторан «Донон»

Наб. Мойки, 24, позже Английский просп., 36

Еще одно любимое место петербургской богемы, ресторан «Донон» был открыт французским предпринимателем Жан-Батистом Дононом в 1849 году. Заведение славилось своей кухней и румынским оркестром; блюда подавали на старинной серебряной посуде, а в погребе хранились бургундские и бордоские вина. Как писали тогдашние газеты, «страстные и рыдающие звуки скрипок и голоса солистов создавали в обеденном зале „Донона“ некий настрой для любовных признаний — обычно чужим женам».

Кстати, упомянутое выше празднование по случаю выхода первого номера «Аполлона» продолжилось именно здесь: «А потом ночью в „Дононе“, самом шикарном ресторане Петербурга, сцена: восседая на стульчиках перед стойкой бара, мы под изумленными взглядами блондинки-барменши ведем теологический диспут с Вячеславом Ивановым», — вспоминает всё тот же фон Гюнтер.

Впрочем, работники этого респектабельного заведения становились свидетелями и более эксцентричных выходок. Например, как-то раз Сергей Дягилев, придя в «Донон», заметил там своего кузена и любовника Дмитрия Философова в компании Зинаиды Гиппиус. Ослепленный ревностью, он бросился на того с кулаками, и успокоить его удалось только силами нескольких официантов.

Кафешантан «Вилла Роде»

Будущий Приморский просп. / ул. Академика Крылова

«Вилла Роде» открылась в 1908 году на углу Новодеревенской набережной и Строгановской улицы (сейчас это район метро «Черная речка»). В уютном садике располагались большой летний театр и веранда-ресторан со сценой; во время ужинов публику развлекали хор цыган и венгерский оркестр. Здесь выступал Шаляпин, а одним из самых знаменитых «богемных» гостей был Александр Блок. Многие считают, что в стихотворениях «Незнакомка» и «В ресторане» поэт описывает именно «Виллу Роде» (впрочем, мнения на этот счет расходятся).

По воспоминаниям публициста Александра Амфитеатрова, заведение имело «репутацию не столь двусмысленную, сколь определенную». В меню, помимо деликатесов и вин, значились и «особые» блюда: «Купание русалок в шампанском», «Танцы одалисок на столах среди посуды» и «Венера» (когда в центре подноса с цветами и фруктами лежала обнаженная красавица, а гости поливали девушку игристым и осыпали купюрами).

«Особенно возмутительна была клевета, будто предлагаемыми на „Вилле Роде“ благами обслуживались исключительно великие князья, компания Распутина, мышиные жеребчики из министерств и царская охранка, — язвительно писал Амфитеатров. — На эти недостойные инсинуации г. Роде имеет право возразить: „Нет-с, вы меня в монархисты не толкайте! На первых порах, после ‘пломбированного вагона’ кто только не швырял у меня немецких, генерального штаба, денег!

И Гриша Зиновьев лыка не вязал! Луначарский кренделя ногами выписывал! И золотое сердце Феликса Дзержинского улыбками девочек утешалось! А однажды самого Ленина замертво вынесли!

Понимаете теперь, каков я есмь большевик“. Относительно последнего пункта я мог бы лично свидетельствовать в пользу г. Роде, так как вез сие бездыханное тело с „Виллы Роде“ во дворец Кшесинской мой бывший шофер, впоследствии не без гордости о том повествовавший».