Нестрашная смерть: как планирование и рациональный подход помогают справиться с главным экзистенциальным страхом

Лида Мониава, директор благотворительного фонда «Дом с маяком»:

«Если ребенок тяжело болеет, ты испытываешь радость, когда вместе со смертью прекращаются его страдания».

Важно всё планировать и проговаривать. Когда люди ждут ребенка, они выбирают роддом, врача, покупают одежду, придумывают имя, обсуждают, будет ли папа присутствовать на родах. К смерти следует готовиться не менее скрупулезно. Необходимо решить, где человек планирует умирать (дома или в больнице), кто будет рядом, что нужно успеть сказать или сделать, какие мечты исполнить. Это дает возможность близким чуть легче принять сам факт смерти и впоследствии жить спокойно.

Одна из задач детской паллиативной медицины — помочь родителям узнать, что ждет ребенка с тем или иным диагнозом, как стоит действовать в каждой ситуации, как принять решение о продлении или непродлении жизни.

Например, находящийся в тяжелом состоянии пациент может заболеть пневмонией. Тогда у него, скорее всего, поднимется температура, ему станет сложно дышать. И в этот момент можно ребенка отпустить, дать ему умереть, потому что у него неизлечимое заболевание и дальше будет только хуже, здоровым он уже не станет. Или поехать в поликлинику. Там, скорее всего, ребенка подключат к аппарату ИВЛ. Он, возможно, проживет еще несколько месяцев или даже лет, зависит от аппарата.

Многие дети в хосписе находятся в очень тяжелом состоянии: судороги, болевой синдром, некоторые дышат и едят через трубку, не могут ходить, говорить. Ты смотришь на них и понимаешь, что такая жизнь — мучение. Если ребенок тяжело болеет, ты испытываешь радость, когда вместе со смертью прекращаются его страдания.

Мы наблюдаем, какими сильными духом бывают подростки, которые умирают от рака, как они держатся, стараются не плакать. В первую очередь они думают не о себе, а о своих родителях. Иногда даже кажется, что ребенок просто не понимает, что с ним происходит, не знает, что умрет. А потом выясняется, что он всё знал, всё понимал — но, чтобы никого не расстраивать, старался вести себя как ни в чём не бывало. Терять близкого гораздо страшнее, чем умереть самому.

В Англии существует так называемый индивидуальный план медицинской помощи (Advanced Care Plan). Это официальный документ, и врачи обязаны выполнять всё, что в нем прописано, — любые пожелания человека, если тот окажется в критическом состоянии. Хочет ли он стать донором органов или нет, желает ли, чтобы его интубировали, подключили к ИВЛ, кормили через зонд и т. д. Паллиативные врачи помогают человеку составить подобный план. И можно быть уверенным, что в любом медицинском учреждении Англии инструкции из этого документа будут выполнены.

В России, к сожалению, другое законодательство, которое не позволяет отказаться от реанимации и вмешательства врачей. Так, при миодистрофии Дюшенна мышцы с каждым годом слабеют. Сначала человек ведет обычную жизнь. Потом ему становится всё тяжелее ходить, поднять руки, откашляться, самостоятельно дышать — и, оставаясь в сознании, он теряет всякую способность как-нибудь участвовать в этой жизни.

В нашей стране человек с подобным диагнозом может дать себе умереть, не вызвав скорую. А если он в больнице, его уже никто спрашивать не будет. Окажут первую помощь, подключат аппарат ИВЛ. А дальше ему самому придется мучиться от того, что он на годы прикован к аппарату. И разбираться с этим — тоже самому.

Ирина Эмирова, частный нотариус:

«Это как выполненный долг — теперь и умирать можно спокойно».

В моей практике завещания встречаются редко. Думаю, главная причина — юридическая малограмотность. Кроме того, у нас не принято отдавать родителей в дома престарелых: это позор. И мы никогда не скажем им о завещании, чтобы не намекнуть на их возможную скорую смерть.

В основном к нам приходят люди в возрасте старше 70 лет. Очень редко — до и после 40, обычно в случае смертельного диагноза. Граждан, обратившихся за составлением завещания, можно разделить на три категории:

1) те, у кого большая наследственная масса — много движимого и недвижимого имущества;

2) клиенты, у которых возник конфликт с близкими, и они хотят лишить наследства сына, дочь, мужа или родственника с зависимостью, опасаясь, что тот «пропьет» квартиру;

3) неграмотные люди, полагающие, что после смерти государство заберет жилье, поэтому следует его на кого-то переоформить.

Составление завещания дает моральное удовлетворение: знаешь, что всё под контролем, дети не поругаются при разделе имущества. Это как выполненный долг — теперь и умирать можно спокойно.

Алена Калинина-Масри, хирург-онколог отделения онкологии и реконструктивно-пластической хирургии молочной железы, Российский научный центр рентгенорадиологии (РНЦРР):

«Если женщина решила умереть — она умрет».

Я никогда не сообщаю пациенткам, что они умирают. Этого нельзя им говорить. Всегда есть ресурсы, сочетания разных видов терапии. Я не могу сказать: «Вам осталось два месяца». А если она проживет полгода или год? Ведь точно спрогнозировать это невозможно.

Сейчас в США разрешена эвтаназия, и такую меру иногда предлагают как альтернативу болезненным видам терапии. На мой взгляд, не последнюю роль здесь играет экономический фактор. Врачи исходят из того, что на тяжелого пациента потребуются огромные деньги: химиотерапия — очень дорогая процедура. Всё экономически выгодное лечение завершается на первом этапе скрининга. Далее составляется прогноз расходов, потому заранее известно, сколько денег будет потрачено на каждого больного, и это не всегда имеет смысл.

Я считаю, что всё нужно разложить по полочкам. Заболевание у нас системное. Мы проходим лечение. Если на первом этапе требуется хирургическое вмешательство, лучевую и химиотерапию мы рассматриваем как профилактику для того, чтобы убрать микроклетки, которые, возможно, еще остались где-то в теле. Я говорю пациенткам: сегодня операция — завтра мы уже не болеем, у нас начинается активная реабилитация. Если женщина на химии — она просто лежит на капельнице. Главное правило — пациентов нельзя жалеть.

Что страшнее — умереть или потерять близкого человека? Я часто слышу от родственников: делайте что угодно, лишь бы она жила. Мы по своей природе эгоисты. Когда человек умирает тяжелой смертью, страдает и он сам, и его близкие, которые переживают всё с двойной силой, потому что хотят помочь, но не знают как. Но после того, как он отмучился, чувствуется умиротворение.

Бывают пациентки с очень сложными случаями: генетические мутации, наследственная предрасположенность, когда по всем критериям она должна сгореть — но живет. А иногда наоборот: у человека неплохие показатели — но он «умирает» после каждой процедуры. Постоянно боится, сомневается — и болезнь прогрессирует. Если женщина решила умереть — она умрет.

Это психосоматика: важно, как ты принимаешь свою болезнь. Я не могу прямо сказать пациентке, что у нее проблема с головой. Но если у женщины случаются панические атаки, холодеют руки и она не может ездить в метро, я мягко порекомендую ей доктора, который поговорит с ней в рамках своей специализации. Чтобы не обиделась.

Сергей Поварницын, кандидат философских наук, танатолог:

«Страх смерти коррелирует с тем, что́ человек назначает для себя высшей ценностью в жизни».

Мы живем в эпоху панической и беспрецедентной в истории человечества боязни смерти. Коренной перелом произошел в XIV веке, когда в Европе буйствовала чума: именно в ту пору стали воспринимать труп как источник заразы, выносить кладбища за пределы городов — смерти начали бояться.

В военизированных обществах, где действовала иная система ценностей, напротив, считалось почетным погибнуть в бою, страх отправиться в лучший из миров был не так велик. Современный человек убежден, что боязнь смерти естественна и присуща нашей природе, но, как видим, такая точка зрения в корне неверна: испытывать страх в ожидании конца своих дней вовсе не обязательно.

Для общества XX–XXI веков характерен повышенный и нездоровый интерес к смерти. В условиях постмодерна основу развития экономики составляет потребление — в том числе потребление смерти, к чему нас приучают СМИ. Медиа транслируют и тиражируют чужую гибель, которая для сознания модерна была чем-то неприличным, подсмотренным, а теперь превращается в самое интересное и желанное зрелище.

В современном мире есть сразу несколько катализаторов страха смерти.

1. Индивидуализация — проект ценности человеческой жизни, который начался с эпохи Просвещения. Люди прошлого ощущали себя частью общины: один умирает — другой появляется на свет. Чтобы сохранить честь семьи, считалось нормальным пожертвовать жизнью — любой представитель рода был заменим. Сейчас собственная смерть для человека — конец света. С ней завершается всё. И это страшно.
2. Развитие медицины. В прошлом люди уходили из жизни из-за любой, даже самой незначительной проблемы со здоровьем. К смерти относились спокойнее: ну умер и умер. Сейчас у нас появилось много способов избежать трагической развязки — современная медицина лечит если не всё, то почти всё. Этому служат и многочисленные медикалистские дискурсы о бессмертии, развернувшиеся, например, в Силиконовой долине, благодаря которым достигается вера в возможность неоднократно, даже бесконечно отодвигать роковое событие.
3. Ослабевает влияние религии, и одно из негативных последствий этого процесса — усиление страха смерти. Показателен пример ассасинов, представителей религиозно-военизированной группы XI–XIII веков, участвовавших в крестовых походах. Как у них была устроена система мотивации? В какой-то момент тебе дают снотворное, ты засыпаешь. Тебя переносят в тайные покои в замке: там еда, вино, женщины. Ты живешь так три дня. Потом возвращаешься обратно, и тебе говорят: «Ты видел рай. Делай то, что мы велим, — и он твой». Это убеждает. О каком страхе смерти может идти речь?
4. Боязнь не успеть. Люди стали относиться к своему пребыванию на этой планете как к проекту. Они пытаются спланировать то, что сделает их жизнь достойной. У нас появляется ПЛАН, и мы боимся, что не успеем его реализовать. Потому что тогда наше существование будет казаться нам бессмысленным.

Страх смерти коррелирует с тем, что́ человек назначает для себя высшей ценностью в жизни. Будь то боязнь не успеть реализоваться в личной и профессиональной сфере или желание всё контролировать — тогда смерть представляется как утрата этой способности. Чтобы избавиться от страха, необходимо деконструировать собственную суперценность — в этом случае и бояться будет нечего.

Илья Болтунов, генеральный директор группы компаний «Ритуал-Сервис», потомственный похоронный агент:

«Человек был, психика еще не успела перестроиться — а его уже закопали или сожгли».

Весь цивилизованный мир похорон работает по принципу преплэнинга, с составлением прижизненных договоров, — эта услуга у нас есть. Мы не покупаем информацию о смерти — люди обращаются к нам сами. Но в масштабах страны это очень маленький процент населения. В основном все надеются на авось.

Никто не планирует церемонию своих похорон, не занимается их индивидуализацией. Чаще всего приходят родственники пожилых людей, инкогнито: не дай бог кто-то узнает, что бабушка пока жива, а ее «хоронят». А бабушке 99 — о чем ей еще думать? О любовниках?

По поводу собственных похорон обращаются только в случае тяжелой болезни, за пару месяцев до смерти, либо когда человек одинок. И не потому, что он хочет «пройти свой последний путь» так, а не иначе, а потому, что это необходимо. Я мечтаю, чтобы планирование похорон было повсеместным, но пока это единичные случаи — высококультурные люди, которые вообще непонятно что делают в России.

Я наблюдаю резко негативное отношение к смерти в нашей стране. Проблема (причем национальная!) — в табуированности темы. До революции в России уход из жизни воспринимался как естественный этап нашего существования, и весь цивилизованный мир сегодня смотрит на проблему так же. Потом пришла советская власть и упразднила культуру похорон. Стерлись границы личности. Утратилась ценность жизни.

Возьмем простой пример — гробы. До СССР можно было выбрать разные ткани, украсить рюшечками и т. д. Советский Союз — это гроб, обитый красной тряпкой: поскольку в стране такого сукна было в избытке, оно и использовалось. Людей начали забирать в морг, отрывать их от дома, где раньше они находились три дня перед похоронами, устраивались проводы, омовение, горевание, прощание с умершим. Переход близкого из одного состояния в другое родственники проживали вместе с ним — так смерть встраивалась в их сознание. Это позволяло легче пережить потерю, принять человека в его новом статусе.

Отсюда и негативное отношение, и табуированность. Почему табу? Потому что не понимаем. Почему не понимаем? Потому что отняли возможность понять и принять. Спрашиваешь: почему вы смерти боитесь? Никто не знает. Необоснованный страх, вот уже сто лет передающийся из поколения в поколение.

Раньше вся деревня знала, что делать. А теперь человек умер — прилетели ритуальщики, которым полиция за деньги сливает информацию, забрали труп в морг. Там тебе его не дают, не показывают. Забираешь тело за полчаса до похорон, везешь на кладбище, где незнакомые люди быстро забросали его землей. Человек был, психика еще не успела перестроиться — а его уже закопали или сожгли.

Мой дед делал гробы с 53-го года. Наша семья занималась этим всегда: после войны, в перестройку, в 90-е и сейчас. Мы используем опыт Европы и Америки с учетом местного законодательства. Забираем тело из морга после экспертизы или прямо из дома, строим похоронные дома — объекты, где располагаются холодильные камеры, залы для прощания и отпевания.

Есть два страха смерти: физиологический и психологический. Первый естествен, а вот второй — это уже болезнь, которую надо лечить с психологом.

Я занимаюсь просветительской работой — рассказываю о смерти детям. У них есть неподдельный интерес к этой теме, они задают конструктивные вопросы и не испытывают никакого страха. Переживают только родители, часто пугая своего ребенка смертью и внушая ему мысль о вечной жизни. Здесь кроется разгадка: если детям честно отвечать на вопросы, в будущем у них не возникнет проблем с психикой. Муха не заснула — она сдохла.