Жертвы нацизма или соучастники холокоста? Как поляки пытаются примириться с прошлым и почему их власти замалчивают неудобные факты

«В понедельник вечером, 23 июня 1941 года, немцы вошли в город. А уже 25-го бандиты из поляков начали еврейский погром. Двое из этих бандитов, Боровский (Боровюк) Вацек со своим братом Метеком, врываясь в еврейские квартиры вместе с другими бандитами, играли на гармони и кларнете, чтобы заглушить крики женщин и детей. Я собственными глазами видел, как нижеперечисленные убийцы убили: Хайку Васерштайн 53 лет; Якуба Каца 73 лет и Кравецкого Элиаша. Якуба Каца они забили кирпичами, а Кравецкого закололи ножами, потом выкололи ему глаза и отрезали язык. Он терпел нечеловеческие муки в течение 12 часов, пока не испустил дух. В тот же самый день я наблюдал страшную картину: Кубжанская Хая 28 лет и Бинштайн Бася 26 лет, обе с младенцами на руках, видя, что творится, пошли к пруду, предпочитая утопиться вместе с детьми, чем попасть в руки бандитов. Они бросили детей в воду и собственными руками утопили, потом прыгнула Бася Бинштайн, которая сразу пошла на дно, в то время как Хая Кубжанская мучилась несколько часов. Собравшиеся погромщики устроили из этого посмешище, они советовали ей, чтобы легла лицом на воду, тогда ей скорее удастся утопиться, а она, видя, что дети уже утонули, энергичнее бросилась в воду и там нашла свою смерть».

Так описывал происходящее в городе Едвабне в конце июня и начале июля 1941 года Шмуль Васерштайн, один из семи евреев, переживших учиненную местными жителями резню. Немцы вошли в Едвабне, где на момент начала Второй мировой войны проживали 1600 евреев, вечером 23 июня. Погромы начались меньше чем через три дня.

Долгое время считалось, что массовое убийство совершили нацисты, однако в начале 2000-х историк и социолог Ян Томаш Гросс нашел подтверждения того, что почти всё насилие в небольшом городке осуществили сами местные жители, хоть оккупанты и выступили организаторами.

Представители гестапо даже предложили полякам оставить в живых по одной еврейской семье из представителей каждой профессии, но те ответили, что у них «достаточно своих мастеров», поэтому «в живых не должно остаться ни одного еврея».

Мэр Едвабне одобрил резню, а жители соседних поселков и деревень приходили посмотреть на происходящее как на праздник. В пытках и преследованиях участвовали примерно 800 мужчин — половина представителей католической общины, которые до войны кое-как уживались с соседями-евреями. Местный плотник по фамилии Слезинский предложил собрать всех «вредителей» у него в амбаре и сжечь. Когда собрание, на котором старейшины города обсуждали с нацистами предстоящую расправу, закончилось, поляки вооружились топорами и палками с примотанными лезвиями и начали выгонять евреев из домов.

«Жгли бороды старым евреям, убивали младенцев на груди матерей, нещадно били и заставляли петь, танцевать, — продолжал рассказ Васерштайн. — Под конец приступили к главной акции — к сожжению. Весь городок был окружен охраной, чтобы никто не мог убежать, затем всех евреев поставили по четыре человека в ряд, а раввина, девяностолетнего еврея, и резника поставили во главе, дали им в руки красное знамя и погнали их, заставляя петь, к овину. По дороге погромщики зверски избивали их. У ворот стояли несколько погромщиков, которые, играя на разных инструментах, пытались заглушить крики несчастных жертв. Некоторые пробовали обороняться, но они были безоружны. Окровавленных, искалеченных, их впихнули в овин. Потом овин облили бензином и подожгли».

Обнаруженные Гроссом свидетельства вызвали бурные обсуждения. Критики настаивали на том, что его подход нельзя было считать научным из-за эмоциональности, морализаторства и попытки сместить ответственность за случившееся с оккупантов на местных жителей.

Наиболее оживленные дискуссии велись именно относительно степени участия поляков в массовом убийстве: ученые пытались разобраться, действовали ли они самостоятельно, выполняли приказ немцев или вовсе оказывали лишь незначительное содействие, а основными участниками «акции» всё-таки были нацисты. Последней точки зрения в основном придерживались «крайне правые публицисты», хотя даже более умеренные исследователи порой считали, что Гросс «пошел слишком далеко в „разгосударствливании“ излагаемых событий» и почти полностью проигнорировал тоталитарную структуру, винтиками которой стали католики из Едвабне.

Гросс — не первый автор, затронувший тему соучастия поляков в холокосте. Режиссера документального фильма «Шоа» Клода Ланцмана и автора эссе «Бедные поляки смотрят на гетто» Яна Блонского еще в 1980-х критиковали за то, что поляки в их произведениях предстают либо равнодушными свидетелями, либо соучастниками преступлений против евреев.

Споры об антисемитизме в Польше велись и раньше, но именно в 2000-х достигли пика — во многом благодаря работам Гросса, который с горечью обличал предрассудки, алчность и жестокость соотечественников. Его расследования вызвали такой резонанс еще и потому, что противоречили официальной позиции властей, которая в последние годы сводится к практически полному замалчиванию коллаборационизма.

Однако рефлексия самых выдающихся интеллектуалов за много лет так и не приблизила их к четкому пониманию того, кем же следует считать поляков в первую очередь: жертвами Второй мировой или соучастниками холокоста.

Как сами поляки страдали в нацистской оккупации

Поляки в оккупации подвергались унизительным переселениям — как минимум полтора миллиона человек депортировали в Германию для принудительных работ на военном производстве. Католических священников, интеллектуалов, преподавателей и политических лидеров преследовали, арестовывали и казнили — за время войны погибло больше двух миллионов гражданских и военных поляков нееврейского происхождения. Местным жителям нацисты отводили роль рабочих и обслуги.

«Совершенно точно было известно, что нацисты намерены сделать с самими поляками — превратить их в рабов, получающих лишь самое скудное школьное образование, — пишет британский историк Лоуренс Рис. — Польше предстояло стать „испытательным полигоном“ для крупнейшего расового эксперимента во всемирной истории».

Осенью 1939-го, через несколько недель после вторжения вермахта в Польшу, когда победа Германии уже не вызывала сомнений, руководитель Главного управления имперской безопасности Рейнхард Гейдрих сосредоточился на организации айнзатцгрупп — военизированных образований из полиции и Службы безопасности, которым предстояло уничтожать «враждебные элементы» на присоединенных восточных территориях.

В рамках этого приказа нацисты убили около 16 тысяч человек, которых посчитали агентами влияния, представлявшими потенциальную угрозу. Среди них оказались как евреи, так и поляки нееврейского происхождения — например, аристократы.

В начале ноября нацисты собрали в одной аудитории преподавателей Ягеллонского университета в Кракове. Их избили прикладами, а затем отправили в концлагерь Дахау.

«Школ больше не было, — описывал социальные изменения после захвата Польши Михаэль Прейслер, которому осенью 1939 года было 20 лет. — Их закрыли. Костелы тоже закрыли. Поляки не имели права ездить на автобусах вместе с немцами. Даже надписи были: „Полякам и собакам вход воспрещен“. К нам относились как к животным. Во всяком случае, за людей нас не считали».

Чтобы освободить место для этнических немцев, прибывавших из стран Прибалтики и с других советских территорий, Польшу поделили на две части.

Одну, к которой относились рейхсгау Данциг — Западная Пруссия и рейхсгау Вартеланд с центром в городе Познань, предполагалось германизировать и включить в состав рейха.

Другой предстояло стать «мусорным ящиком» Германии, куда отправляли бы всех нежелательных элементов и граждан второго сорта. Эту территорию, которая граничила с частью Польши, оккупированной Советским Союзом, назвали генерал-губернаторством. В ее состав вошли Варшава, Люблин и Краков. Поляков, которые до этого проживали на северо-западе страны, заставляли переселяться на восток, чтобы освободить место для «настоящих арийцев».

Прибывавших из Прибалтики или из генерал-губернаторства этнических немцев расселяли в квартиры, «освободившиеся» от поляков, и назначали на должности, которые раньше занимали поляки.

«Мы чувствовали себя ужасно, когда вошли в высокий старинный дом, запущенный, с какими-то странными окнами, — вспоминала Ирма Эйги, немка из Эстонии, которая с семьей решилась переселиться в рейхсгау, после того как ее родину присоединил к Советскому Союзу. — Было заметно, что хозяева покидали жилье в большой спешке. Шкафы стояли открытыми, пустые ящики валялись на полу. Столы были усеяны объедками, на неприбранных кроватях разбросаны вещи».

Муж Ирмы Эйги «выбрал» в качестве нового места работы маленькое кафе, которое затем экспроприировали у хозяина-поляка. Выгоняя местных жителей, сотрудники СС действовали максимально жестоко: угрожали оружием, избивали ногами, тычками загоняли в грузовики, на которых людей отправляли за сотни километров от прежней жизни.

С особым энтузиазмом к реализации проекта ариизации Польши подходил рейхсштатгальтер Вартеланда Артур Грейзер. В сентябре 1940 года он издал распоряжение, в котором регламентировал допустимые взаимодействия между немцами и поляками.

«Должно пройти немало времени, прежде чем мы воспитаем в каждом германском гражданине отношение к полякам, приличествующее нашему национальному достоинству и целям Германского рейха, — говорилось в том документе. — Каждый член немецкой общины, продолжающий поддерживать с поляками отношения, выходящие за рамки обслуживания либо торговли, будет взят под стражу ради его же безопасности. Слишком частое и дружелюбное общение с поляками будет расцениваться как нарушение предписанных правил поведения».

В первые месяцы после поражения и раздела Польши нацисты еще не выработали единую стратегию относительно еврейского населения.

Большинство немецких функционеров, включая кровожадного Грейзера, больше беспокоил «польский вопрос» — то есть как транспортировать и организовать местных жителей таким образом, чтобы географическое расселение отражало их новое положение на низшей ступени социальной иерархии.

В качестве промежуточной меры оккупанты организовали гетто, в которые сгоняли евреев.

«Это было как снег на голову, — вспоминала свою реакцию на новость о принудительном переселении евреев Лодзи в определенные районы женщина по имени Эстера Френкель. — К антисемитизму мы привыкли издавна. Среди поляков он цвел махровым цветом. Но польский антисемитизм был скорее денежного, кубышечного свойства, а немецкий злобно вопрошал: „Как вы только на свет появились? На кой ляд вы существуете? Да сгинет ваш род!“».

Осенью 1939-го многим евреям казалось, что теперь они с поляками нееврейского происхождения оказались в одной лодке: и те и другие подвергались унижениям и лишениям со стороны нацистов. Однако чем больше проходило времени, тем понятнее становилось, что в такой ситуации многие поляки всё равно считали себя лучше евреев. Даже те, кому приходилось тяжело при новой власти, быстро оценили новые возможности, которые сулило сотрудничество с оккупантами.

«Я думал, что теперь, когда у нас один враг — нацисты, которые притесняли поляков, притесняли католиков и притесняли евреев, мы будем держаться вместе, — рассказывал Тойви Блатт, которому на момент начала оккупации было 12 лет. — На самом деле некоторые поляки решили: „Да, действительно, евреи — люди второго сорта. Чего же с ними церемониться?“».

Почему многие поляки спокойно отнеслись к преследованиям соседей-евреев и как они помогали нацистам

Одним из важных факторов, повлиявших на ожесточение польских антисемитов в начале 1940-х годов, стало распространение теорий заговора о массовом сотрудничестве евреев с советскими оккупационными властями после раздела Польши между Третьим рейхом и СССР в соответствии пактом Молотова — Риббентропа. Исследовавший массовое убийство в городке Едвабне в июле 1941-го Мачей Яновский приводил такие слова одного из местных жителей:

«После того, что здесь творилось во время советской оккупации, трудно удивляться взрыву гнева поляков, направленного против евреев».

Самое распространенное объяснение такой позиции заключается в том, что поляки экстраполировали опыт незначительной части еврейского сообщества, сотрудничавшей с советскими властями, на всех евреев и лишь укрепились в неприязни к последним, которая существовала задолго до войны.

Допуск представителей «жидокомунны» до административных должностей при СССР потряс многих поляков «совершенно невообразимой сменой социальных ролей». Уже в XXI веке некоторые участники спровоцированной произведениями Гросса дискуссии ссылались на «еврейский коллаборационизм с большевиками» если не как на смягчающее обстоятельство, то как на одну из важнейших причин участия некоторых местных католиков в холокосте.

«В Польше XIX века, как и во всех странах нашего региона, населенного евреями, антисемитизм был идеологическим связующим звеном политического лагеря — национальной демократии, — объясняет журналист Адам Михник. — В межвоенный период антисемитизм был уже прочным фактором радикальной идеологии правых националистических сил. Мощные антисемитские акценты можно было услышать в высказываниях иерархов католической церкви. Втиснутая между гитлеровской Германией и сталинской Россией Польша не сумела установить порядочных отношений с нацменьшинствами, в том числе с еврейской общиной».

Даже польские националисты, которые выступали против нацизма и порой оказывались в концлагерях за борьбу против оккупантов, по-прежнему придерживались антисемитских взглядов. Они считали, что хоть страну и захватил жестокий тоталитарный режим, но «решение еврейского вопроса» всё равно следует воспринимать как благо.

Всего исследователи задокументировали 219 антисемитских погромов на территории восточной Польши после ее перехода под контроль нацистов, то есть массовые преступления произошли почти в 10 процентах от 2304 маленьких городов и деревень, где евреи проживали вместе с этническими поляками. Последние выступали основными исполнителями примерно в четверти всех погромов.

Некоторые исследователи уверены, что полякам «приходилось» выполнять приказы оккупантов, поэтому нельзя возлагать на них полную ответственность за пытки и убийства евреев. Однако во многих случаях поляки проявляли немотивированную и избыточную жестокость по отношению к соседям до появления нацистов или уже после их ухода.

Яркий пример подобного отношения — погром в Щучине на границе с Литвой, который был захвачен в июне 1941 года, в первые же дни после начала немецкого вторжения. Население в городе — 5400 жителей — распределялось примерно поровну между этническими поляками и евреями. В ту же ночь, когда отряды вермахта прошли по Щучину и двинулись дальше, многие католики вооружились всем, что оказалось под рукой, начали выгонять евреев из домов и избивать.

«Немцы развесили знамена со свастиками и ушли, — рассказала в письме подруге пережившая расправу Хая Сойка-Голдинг. — Власть перешла к полякам. Это продолжалось примерно две недели. Из тюрьмы выпустили всех дебоширов: Домбровского, Якубчика — тех, кого арестовали большевики. Их переполняла злоба к большевикам и к евреям. Резня началась в пятницу вечером, когда весь город спал. Поляки организовали всё очень хорошо: одна банда действовала в новом квартале, другая на рынке, третья на главной улице. Затем головорезы разделили имущество убитых. Тела наваливали на подготовленные заранее фургоны и выбрасывали за пределами города. Кровь с улиц сразу смыли».

Считается, что в ту ночь погибло около 300 человек. Остановить погром удалось благодаря вмешательству небольшой группы задержавшихся в городе немцев. С защитившими их солдатами вермахта евреи расплатились супом и кофе.

Примечательно, что погромы продолжились и после войны: в июле 1946 года жители города Кельце обвинили евреев в похищении и ритуальном убийстве восьмилетнего ребенка. Исчезновение мальчика послужило поводом для беспорядков. Поляки закидывали камнями синагогу, громили и сжигали дома, где жили евреи, причем некоторые нападавшие кричали, что «закончат работу Гитлера».

Когда советским и польским военным удалось восстановить порядок, якобы похищенный мальчик вернулся в город. Оказалось, что накануне отец отослал его в деревню, чтобы использовать исчезновение как предлог для уничтожения евреев. За один день в Кельце погибло не менее 40 человек, среди которых оказалось несколько ветеранов польской армии, а также женщины и дети.

Польский антисемитизм проявлялся не только на территориях, которые до лета 1941-го находились под контролем Советского Союза, и далеко не всегда принимал форму прямого насилия, как в случае с массовыми убийствами в Едвабне и Щучине.

Одной из самых распространенных форм антисемитизма и коллаборационизма (в том числе в той части Польши, которую Германия оккупировала еще осенью 1939-го) стал шантаж со стороны соседей и знакомых нееврейского происхождения. Поляки требовали от евреев солидных сумм и крупных вознаграждений в обмен на молчание, а иначе угрожали рассказать нацистам о происхождении своих жертв. В таком случае евреям грозило переселение в гетто, а затем и депортация в концлагерь. Шантажисты не проявляли сочувствия и не переживали из-за того, на какие страдания обрекали других людей. Чужая трагедия для них превратилась в способ заработка.

В ноябре 1940 года мужчина, подписавшийся именем Эвальд Райман, обратился к семье, которую считал еврейской: «Дамы и господа, проведя подробное расследование, мы установили правду о вашем семитском происхождении. В свете обозначенного выше мы требуем, чтобы вы вручили тому, кто передал это послание, две тысячи злотых в запечатанном конверте. В противном случае мы немедленно предоставим доказательства немецким властям».

В 1944 году собиравший архив Варшавского гетто еврейский историк Эммануэль Рингельблюм констатировал:

«Чума вымогательства превратилась в национальное бедствие и угрожает каждому еврею на арийской территории. Вымогатели лишают своих жертв всего до последней нитки и заставляют цепляться за свою жизнь».

Спустя несколько недель после этой записи сам Рингельблюм стал жертвой доноса — его и других евреев, прятавшихся в варшавском бункере, сначала заключили в тюрьму, а затем расстреляли.

Жители гетто расставались с ценным имуществом — мебелью, одеждой из натурального меха и драгоценностями — в обмен на несоразмерно меньшую помощь от поляков. За самые обычные продукты и элементарные услуги те требовали «оплату», в десятки раз превышавшую стоимость затраченных усилий. Городские жители и крестьяне внезапно разбогатели — они сначала вымогали у бывших соседей все деньги, а после всё равно выдавали их и разбирали оставшееся имущество. Систематическое уничтожение евреев привело к резкому обогащению многих поляков, которых интересовала только возможность улучшить свое положение.

«В какой-то момент после оккупации — трудно сказать, в какой именно, — наступил внезапный ценностный сдвиг там, где речь шла о евреях и обо всем еврейском, — констатировал специалист по истории холокоста Ян Грабовский. — Это не был „точечный“ процесс, касающийся каких-то конкретных „пораженных“ районов или сел, но явление европейского масштаба: ведь убийства и грабежи происходили везде, где появлялись еврейские беженцы от нацизма. В какой-то день или неделю, где-то летом или осенью 1942 года, внезапно стало ясно, что уже всё можно. Предвоенная неприязнь к евреям, выталкивание их на границу общественной жизни или даже за эту границу — всё это внезапно перешло в физическое уничтожение или в согласие с ним. Преступления сопровождались отсутствием чувства вины. Откуда бы взяться этому чувству, если в глазах столь многих евреи перестали быть людьми, а превратились в дичь, травимую с азартом и лютостью?»

Сбежавший из Варшавского гетто и укрывшийся с женой и дочерью в деревне Садовне Адам Штаркопф вспоминал, как однажды ночью его разбудила группа польских крестьян. Благодаря достаточно «арийской» внешности они приняли его за своего и предложили присоединиться к их преступной схеме: схватить, ограбить и передать гестапо группу скрывшихся во время транспортировки евреев. Один из мужчин сказал Штаркопфу:

«Только представь, все эти евреи спят прямо на земле, они так и просятся в руки. Мы заберем их одежду, обчистим карманы, а потом еще и получим за них награду от немцев».

С аналогичным отношением сталкивались евреи, прибывавшие в вагонах для перевозки скота в Треблинку. Многие после многодневного переезда в условиях жуткой давки, духоты и антисанитарии испытывали сильную жажду и просили воды у поляков, работавших на станции, и у детей, собиравшихся поглазеть на очередную партию узников. Те соглашались поделиться, но только в обмен на деньги, драгоценности или золото.

Заключенный Абрам Якуб Кржепицкий, который позже сбежал из концлагеря и присоединился к варшавскому Сопротивлению, вспоминал, как его обессилевшие попутчики совали полякам полные горсти монет, лишь бы те дали им несколько глотков воды.

Еще одним примером бесчувственности и меркантильности некоторых поляков в отношении евреев Ян Томаш Гросс назвал охватившую окрестности Треблинки «золотую лихорадку»: местные крестьяне, не задумываясь об аморальности своих действий, раскапывали сохранившиеся на территории лагеря кости и черепа евреев в поисках золотых зубных протезов и других ценностей. На самой известной из сохранившихся фотографий того периода присевшие отдохнуть перед черепами крестьяне спокойно располагаются бок о бок с работавшими в Треблинке нацистами.

«На месте, где находился лагерь, оказалось изрытое поле, перекопанное окрестным населением, — рассказали посетившие Треблинку в сентябре 1945 года Михал Калембасяк и Кароль Огородовчик. — Поле было так изрыто, что в некоторых местах были ямы до 10 метров глубины, в которых виднелись человеческие останки. Все находившиеся там бараки сожжены или разграблены начисто окрестным населением. Мы застали только остатки. Под каждым деревцом были дыры, выкопанные искателями золота и бриллиантов. Продвигаясь дальше по территории, мы застали людей, которые копались в ямах, разрывая землю. На наш вопрос: „Что вы тут делаете?“ — они ничего не ответили. На расстоянии от высшей точки, где раньше находился крематорий, мы заметили группу людей с лопатами, которые рылись в земле. Увидев нас, они начали убегать».

Сотрудничество поляков с нацистами носило не только стихийный характер и часто основывалось на формальных административно-бюрократических связях.

Некоторые молодые люди вошли в состав «синей полиции» — коллаборационистского подразделения, отвечавшего за соблюдение порядка на оккупированных территориях. Его сотрудники охраняли гетто, боролись с контрабандистами и участниками Сопротивления. Численность «синей полиции» постоянно увеличивалась: в 1942 году в ее составе числилось 11500 человек, а в следующем — уже 16 тысяч.

«Никто не должен называть эту шайку польской полицией, — заметил один очевидец. — Этот сброд в темно-синей форме, который при любой возможности берет взятки, занимается угрозами и вымогательством, встает по струнке перед каждым немцем… Они не достойны никаких оправданий».

«Синяя полиция» активно участвовала в депортациях и облавах, а в июне 1942 года помогла загнать в один квартал в городе Ченстохова около 50 тысяч евреев. Позже, в ходе ликвидации этого гетто, нацисты при поддержке поляков жестко подавили восстание, а пленников отправили в Треблинку, где почти все они погибли.

Другие местные жители поступали волонтерами в военно-строительную Организацию Тодта. Многих поляков и украинцев мобилизовали в качестве рабочих на службу «Баудинст», которую оккупационные власти запустили на территории генерал-губернаторства. Летом 1942 года ее сотрудники вместе с СС, немецкой и польской полицией участвовали в масштабной «акции»: помогали сгонять 40 тысяч евреев в город Тарнув.

Поляки охраняли гетто, транспортировали узников в концлагеря, а после депортаций обыскивали пустые дома и забирали все ценности. За старания молодым мужчинам платили семь злотых в день. Сигареты и алкоголь раздавали в неограниченных количествах. Те, кому было психологически тяжело справиться с насилием, специально напивались перед работой.

«Некоторые принимали личное участие в травле и выслеживании евреев, — писал Здислав Клюковский в „Дневнике из лет оккупации Замойщины“. — Указывали, где скрывались евреи, молодые люди гонялись даже за маленькими еврейскими детьми, которых [польские] полицейские убивали у всех на глазах».

---

«В Тшебишове какие-то гражданские стражники, местные крестьяне, патрулирующие ночью от бандитских нападений, получили приказ схватить всех местных евреев и доставить их в Луков, — рассказывал еще один очевидец Станислав Жеминьский. — Евреев вытаскивали, хватали в полях и лугах. Еще гремели выстрелы, а наши гиены уже искали, что украсть из оставшегося от евреев».

---

«Выполняя все эти обязанности, польская полиция выказывала полное согласие с нацистскими властями, кроме нескольких человек, которые помогали евреям», — вспоминал Шмуль Краковский.

Как современные власти регулируют дискурс о холокосте и преследуют тех, кто говорит об ответственности поляков

В январе 2018 года Национальное собрание Польши одобрило законопроект, по которому за обвинения страны и народа в коллаборационизме в период нацистской оккупации предусматривалось наказание до трех лет лишения свободы. Формулировка «польские лагеря смерти» также приравнивалась к фальсификации истории и грозила уголовными преследованиями.

По новому закону, который вызвал бурные протесты со стороны США, Украины и Израиля, запрещалось «публично высказывать противоречащее фактам мнение о том, что польский народ или польское государство были причастны к преступлениям, совершенным нацистской Германией». Одобривший проект президент Анджей Дуда объяснил, что таким образом рассчитывает «защитить доброе имя поляков и Польши».

Столкнувшись с негативной реакцией международного сообщества, глава государства отправил скандальный закон на доработку. В июне 2018 года уголовную ответственность за «фальсификацию истории» сменили на гражданскую, но попытки закрепить одну официальную версию истории, в которой игнорировались бы «неудобные» для поляков факты о холокосте, по-прежнему остались предметом бурных дискуссий. Многие журналисты и историки обвинили власти страны в желании под видом борьбы с ревизионизмом «стереть» некомфортное прошлое.

В качестве примера они приводили преследования, которым подвергались эксперты по теме коллаборационизма. Еще в 2015 году в отношении Яна Томаша Гросса начали расследование за эссе, в котором он объявил, что поляки во Вторую мировую убили больше евреев, чем немцев.

Представитель Министерства иностранных дел назвал такие заявления «ошибочными и оскорбительными», однако после нескольких изнурительных допросов следователям так и не удалось обосновать ложность высказываний Гросса, поэтому дело против него не возбудили. Впрочем, даже это не помешало властям на самом высоком уровне — вплоть до президента Дуды — обсуждать возможное лишение историка ордена Заслуг перед Республикой Польша.

В прошлом году суд в Польше признал двух специалистов по холокосту, Яна Грабовского и Барбару Энгелькинг, виновными в клевете на давно умершего мэра небольшого поселения Эдварда Малиновского, который, по официальным данным, больше 70 лет считался спасителем евреев. В работе «Ночь без конца. Судьба евреев в некоторых регионах оккупированной Польши» Грабовский и Энгелькинг привели новые свидетельства о том, что на самом деле Малиновский сотрудничал с нацистами и выдавал им места, где прятались евреи.

«Приписывание полякам совершенных нацистами преступлений холокоста может быть истолковано как болезненное и вредное действие для национальной идентичности и национальной гордости, — прокомментировал решение судья. — Попытки наложить на польский народ ответственность за холокост, за убийство евреев во Вторую мировую и за конфискацию их собственности касаются сферы национального наследия и, будучи абсолютно неправдивыми и оскорбительными, могут повредить нашему чувству национального достоинства, а также пошатнуть основанное на фактах убеждение в том, что Польша была жертвой действий, инициированных и исполненных немцами».

Решение суда отменили после апелляции, однако оно всё равно осталось наглядным подтверждением того, что польские власти готовы преследовать ученых за противоречащую официальной версии оценку истории. Как объяснил Грабовский, подобные расследования противоречат курсу консервативной партии «Закон и справедливость», которая пришла к власти в 2015 году и поставила одной из основных целей объединение общества.

Важным способом реализации этой программы стало внедрение нарратива о «благородной жертве», которая страдала под гнетом нацизма и героически боролась с оккупантами. По мнению Грабовского, Энгелькинг, Гросса и других исследователей, подобный дискурс ведет к одностороннему и ограниченному восприятию истории, мешает полякам оценить свое историческое наследие во всей полноте и сложности, понять и принять, что их соотечественники порой равнодушно относились к уничтожению евреев или даже поддерживали его.

«Настоящая цель иска против нас заключалась не в том, чтобы защитить человека или очистить его репутацию, а в том, чтобы напугать исследователей холокоста, — уверен Грабовский. — Чтобы наполнить целую дисциплину атмосферой страха и заставить студентов и исследователей сомневаться, прежде чем браться за темы, противоречащие государственной версии событий. Идея, что что-то может быть признано правильным или ложным в соответствии с национальной гордостью, не соответствует правовым нормам и ведет к двусмысленности. Она означает, что любой представитель польского народа может засудить историков, если ему не понравятся их выводы».

Выступая в 2016 году по телевидению, министр образования Анна Залевская отказалась принять ответственность поляков за погром в Кельце. Когда ее напрямую спросили, кто убил евреев, политик ответила, что преступления совершили антисемиты, но не уточнила, к какому народу они относились.

«Польские власти пытаются сделать акцент на героизме и патриотизме народа во время войны и после нее, — отмечает историк Йоанна Слива. — Это выглядит как попытка контролировать нарратив. Контролировать то, как мы говорим о прошлом».

В качестве еще одного примера исторических искажений, к которым ведет политика польских властей относительно памяти о Второй мировой, Грабовский привел состоявшуюся в конце прошлого года мемориальную церемонию на железнодорожной станции Треблинка. Поводом для торжественного мероприятия послужило открытие монумента Яну Малетке, 21-летнему сотруднику станции, которого нацисты в 1942 году застрелили за то, что он дал воду прибывшим в вагонах для скота евреям.

«Известно, что в Треблинке погибло 900 тысяч евреев, — сказала одна из руководительниц Министерства культуры и национального наследия Польши Магдалена Гавин. — Мы собрались здесь почтить память 900 тысяч евреев и еще одного человека».

Грабовский не отрицает самоотверженность Малетки, хоть и напоминает, что многие поляки требовали у евреев денег и золота за несколько глотков воды. Однако, по мнению историка, подобная риторика государства приводит к тому, что имена польских героев затмевают миллионы погибших узников. На фоне поляков, которым нынешние власти устанавливают памятники рядом с концлагерями, евреи, ставшие жертвами холокоста, теряются и предстают безликой массой.

«Столь масштабное увековечивание памяти ведет к искажению истории, — отмечает Грабовский. — Смещение фокуса на Малетку ведет не только к популяризации трогательной истории о молодом человеке, но и к маргинализации тысяч безымянных евреев. Надпись на монументе отводит равные роли станционному сотруднику и евреям, погибшим в Треблинке. Монументы полякам, убитым нацистами за помощь евреям, уже несколько лет активно устанавливаются в разных регионах Польши. Этот процесс ведет к формированию исторического нарратива, подразумевающего, что польское общество во время холокоста по умолчанию пыталось спасти евреев, хотя это не так».

Грабовский отмечает, что поголовно обвинять в коллаборационизме всех поляков было бы несправедливо: многие местные жители спасали евреев, сочувствовали им и рисковали жизнью, скрывая соседей, друзей и незнакомцев от нацистов. К тому же выводу пришли и исследователи израильского национального мемориала Яд Вашем, провозгласившие праведниками народов мира больше 7000 поляков. Это почетное звание присваивается неевреям, помогавшим евреям во время холокоста. В Польше им наградили больше людей, чем в любой другой стране мира.

Для понимания неоднозначности событий холокоста следует учитывать и тот факт, что Польша в оккупации лишилась даже формального национального руководства и полностью перешла под контроль Германии.

В отличие от Норвегии, где коллаборационизм в качестве государственной политики утвердил министр-президент Видкун Квислинг, или Франции, где режим Виши под руководством маршала Филиппа Петена активно сотрудничал с нацистами, поляки были вынуждены напрямую взаимодействовать с СС, гестапо и другими административными структурами рейха.

«В мире, где каждого нарушителя установленных нацистами правил ждала немедленная смерть, оккупантам всегда удавалось добиться нужной степени содействия от перепуганных местных, — писал историк Норман Дэвис. — И поляки, и евреи стали жертвами террора. Их действия определялись условиями существования, которые задавали немцы».

Тем не менее Гросс, Грабовский и другие эксперты по теме коллаборационизма считают, что говорить о сознательном и добровольном сотрудничестве поляков-антисемитов с нацистами так же важно для сохранения исторической памяти, как и воспевать подвиги поляков, пожертвовавших собой ради спасения евреев. Чтобы полностью осмыслить те страшные события и инкорпорировать их в национальный опыт, полякам важно учитывать, что их соотечественники были не только героями и жертвами Второй мировой, но и соучастниками холокоста. Лишь охраняя неудобное прошлое от забвения, можно избежать возвеличивания своего народа, которое часто вырождается в ненависть ко всем остальным и служит оправданием для насилия.

Как замечает журналист Адам Михник в предисловии к книге Яна Томаша Гросса «Соседи» о погроме в Едвабне, «кто молчит перед фактом убийства, тот сам становится пособником убийцы. Кто не осуждает — тот разрешает».