«Глазам своим не верю». Можем ли мы полагаться на наши чувства?

У человека есть строгая иерархия чувств: мы верим тому, что видим, а вот осязание и обоняние считаем второстепенными чувствами. Например, фотография считается достаточным доказательством, а вот запах вряд ли станет документом.

Объективность в науке тоже определяется взглядом: фигура независимого ученого, который как бы сверху наблюдает за объектом изучения, появилась вместе с наукой. Для этого взгляд постоянно совершенствовался: микроскоп и телескоп, компьютерная томография и системы спутникового наблюдения помогают увидеть то, что не позволяет наше зрение. При этом взгляд всегда связан с властью: тот, на кого смотрят и кто под присмотром, оказывается в подчиненной уязвимой позиции.

Но всегда существовали и противоположные тенденции. Возможно ли внерациональное познание, которое раздвигает рамки западной модели чувств?

Иерархия чувств

Пять чувств: зрение, слух, осязание, обоняние, вкус — перечислил еще Аристотель. Но западная философия считала носителями знания и красоты только те из них, которые подразумевали восприятие на расстоянии, — зрение и слух. Знание должно было быть свободно от чувств, поэтому проксимальные чувства (то есть близкие к телу: осязание, обоняние, вкус) считались низшими по сравнению с дистанционными — слухом и особенно зрением, ведь они имеют отношение к материи и ее чувственным качествам.

Например, запах настолько сильно связан с экскрементами, сексуальностью, грязью, бедностью — всем, что подавляется, — что даже невинные запахи имеют асоциальное измерение.

Это разделение соответствует расколу тела и разума, материи и взгляда, природы и культуры. Запах, вкус и осязание годятся только для удовольствий, но не для познания. Но зрению, кажется, удалось преодолеть эту границу.

Развоплощенный взгляд

Термин «картина мира» ввел немецкий философ Мартин Хайдеггер. В эпоху Нового времени мир покоряется воле человека и превращается в картину, становится объектом его деятельности, а человек становится субъектом. По мнению Хайдеггера, раньше смотрящий субъект никогда не располагался за пределами мира: мир был погружен сам в себя, и в нем не было разделения на субъекта и объекта.

Теперь, чтобы увидеть мир, нужно было немного отойти от него, и тут дистанционные чувства оказались предпочтительны. Но даже они всё еще оставались чувствами, поэтому научная объективность потребовала «слепого», беспристрастного зрения (как богиня Фемида с завязанными глазами). С середины XIX века ученые стали доверять только нечеловеческому взгляду техники, незамутненному чувствами и мыслями. Объективность означала знание, которое не несет в себе следы познающего человека — его стереотипы и аффекты.

Лоррейн Дастон и Питер Галисон в своей книге об истории объективности приводят в пример случай Артура Уортингтона — британского физика, который изучал этапы столкновения жидкостей с поверхностью. Технических средств для этого у ученого не было, поэтому он мог полагаться только на собственный взгляд: в своих зарисовках Уортингтон неизменно изображал идеально симметричный всплеск краев капли, разбивающейся о поверхность. Но появление фотографии, которая могла запечатлеть этот процесс, перевернуло весь его многолетний труд с ног на голову: ни один снимок не показывал идеальной симметрии, которую ему удавалось разглядеть. Его стремление руководствоваться логикой красоты и симметрии очень понятно: вряд ли кто-то поместил бы в научный атлас изображение грудной клетки со сломанным ребром. Но открытие Уортингтона заставило его изменить тактику.

«Объективная картина мира», которой он теперь старался придерживаться, подразумевала тщательную фиксацию всех изъянов, неровностей и отклонений от идеального представления.

Ученые пытались очистить науку от чувств и собственных стереотипов при интерпретации увиденного — и переложили всю ответственность за объективную репрезентацию реальности на технику.

Не доверяя собственным глазам, исследователи полностью полагаются на средства изображения. К 1980-м годам ученые, а вместе с ними вся поп-культура, полностью очарованы техническим прогрессом. Новые оптические технологии, которые позволяют видеть точнее, дальше, глубже, воспринимаются как расширения человеческого тела или протезы и сопровождаются бесконечными фантазиями о киборге. Взгляд отделяется от тела и перестает быть чувством, он будто выпрыгивает из тела и смотрит из ниоткуда. Ключевой принцип этого взгляда — действие на расстоянии.

Небольшой фильм Powers of Ten показывает масштабы Вселенной от атома в молекуле ДНК до галактик

Дроны — идеальный пример такого бестелесного взгляда, действующего на расстоянии. Современные военные технологии позволяют вести реальные боевые действия, находясь за много километров от места сражения. Управление летающими видеокамерами, к которым прикреплены ракеты, больше всего напоминает видеоигру: солдаты используют те же джойстики, что и геймеры. Визуальный образ становится посредником и дистанцией в насилии.

Фильм Serious Games рассказывает о компьютерной симуляции в обучении солдат

Но этот взгляд преследует людей не только в зонах военных действий. Камеры видеонаблюдения образуют целые сети надзора. Взгляд оруэлловского Большого Брата давно уже не антиутопия, а реальность.

Трейлер фильма «1984» по роману Джорджа Оруэлла

Мир как объект

Визуализация не новый прием для военных технологий. Уже во времена Наполеона войны были такими масштабными, что все действия происходили в первую очередь в воображении главнокомандующего, а только потом в реальности. Смерть на поле битвы оказывалась побочным эффектом события в голове командира. Для успешного командования нужно было визуализировать боевые действия на карте, чтобы разработать эффективные стратегии.

Карты использовали в военных целях в Китае еще до нашей эры.

В Европе карты в современном понимании появились только к 1600 году и стали решающими для всех видов деятельности от войны до колониальных завоеваний и владения землей. До этого на них просто перечислялись названия населенных пунктов в порядке перемещения из одного места в другое.

На карту переносили информацию о передвижениях войск противника, полученную с воздушного шара. Мир, рассматриваемый с воздуха, с расстояния, превращался в объект, это хорошо видно на примере, который приводит социолог науки Бруно Латур. Он рассказывает о путешественнике Лаперузе, который обнаружил, что жители Сахалина владели навигацией ничуть не хуже него. Но для французского мореплавателя карта была не просто удобной системой записи, а объектом и единственной целью его миссии. Лаперуз не собирался оставаться на острове больше, чем на ночь; он должен был вернуться в Версаль, где многие ожидали его карту.

Особую роль в превращении мира в объект сыграла линейная перспектива. С ее помощью все трехмерные объекты можно было преобразовать в двухмерное изображение на плоскости по одним и тем же законам. Благодаря сетке координат, которая измеряла пропорции объектов, увидеть церковь в Риме и взять ее с собой в Лондон не составляло никакого труда.

Объектами измерения и изображения, которыми можно манипулировать и обладать, становятся звезды, планеты и страны.

В 1884 году картография как форма обладания и присвоения достигла пика: правители Европы развернули карту Африки и разделили континент на свои колонии.

Полагая, что претендуют на ничейную территорию, жители которой не имеют права на землю, они создали произвольные границы, что привело к долгим войнам и геноциду. Аборигены не считались «вполне людьми» и ассоциировались с землей и природой.

Начиная с эпохи Великих географических открытий, противопоставление природы и культуры подразумевало завоевание и окультуривание сырой неоформленной материи, ресурса для возделывания (еще одно значение слова «культура» — как раз «возделывание»). Местное население, порабощенные «дикари», крестьяне на огороженных землях, женщины, которые ассоциировались исключительно с репродуктивным трудом, были вынуждены нести бремя материальности. Их тела и земля стали собственностью присваивающего «разумного» и «цивилизованного» наблюдателя, который от исследования переходит к цели изучения — завоеванию. Объективность оборачивается объективацией.

Парящий над миром бестелесный взгляд может видеть и при этом быть невидимым. В своем знаменитом тексте о кино британская феминистка Лаура Малви подчеркивает гендерную составляющую скопофилии — удовольствия от подглядывания. С ее точки зрения, женщина в кино остается образом, а мужчина — это действующее лицо и обладатель взгляда. Это подтверждает тест Бехдель, который помог выяснить, что только 31% говорящих персонажей в кино — женщины, а главными героинями они становятся еще реже.

Лауре Малви принадлежит и термин male gaze (мужской взгляд). Он означает, что зритель идентифицирует себя с объективом камеры и «одалживает» тот взгляд и идеологическую позицию, которую транслирует камера. Так женщина заимствует и усваивает объективирующий «мужской взгляд», принимая вместе с ним идеологию патриархатного социума.

Недоверие взгляду

То, что взгляд — это всегда акт власти, а насилие вмонтировано в практику визуализации, ярко показывает паноптикон — проект тюрьмы, созданный английским философом Иеремией Бентамом в XVIII веке. Паноптикон устроен так, что надсмотрщик может следить сразу за всеми узниками, оставаясь для них невидимым. Заключенные не знают, когда за ними наблюдают, поэтому ощущают неусыпный контроль. Французский философ Мишель Фуко предложил метафору паноптикона, чтобы описать общество надзора, в котором все находятся под присмотром невидимого и властного взгляда.

Феминистские исследовательницы активнее всего критиковали этот просвещенный и разумный взгляд, культивируемый западной наукой и философией, желая разоблачить его универсальность. Взгляд этот долгое время считался беспристрастным, однако оказался далеко не всевидящим. Надежды Артура Уортингтона избавиться от предрассудков и чувств не оправдались: идеология и культурные установки оказались хитрее. Попытка переложить всю ответственность на технику делает значимыми сами аппараты визуального производства, ведь от того, как они устроены, зависит полученный результат. Взгляд всё еще остается ангажированным и вдобавок игнорирует знание за пределами принятой парадигмы.

Пассивного невинного наблюдателя не существует. Любой взгляд несет с собой определенный опыт и картину мира, открывает только частичную перспективу, потому что вписан в уже существующие социальные инфраструктуры.

Биолог и философ Донна Харауэй сравнивает эту концепцию с тем, как устроен глаз собаки или мухи: мы видим мир по-разному, но все вариации зрения дают объективную картину мира. Доверять зрению можно, только если учитывать его недостаточность.

Тело и чувства дополняют картину: они тоже могут быть полноценными источниками знания. В поисках знания за пределами общепринятой научной парадигмы исследователи среди прочего обращаются к телесности. Искусствовед Лора Маркс отмечает, что любое знание приходит к нам в виде комплексного мультисенсорного сообщения, поэтому она предлагает обратить внимание на проксимальные чувства (обоняние, осязание, вкус). Чтобы понять их социальную значимость, нужно сосредоточиться не на объекте, а на самом процессе восприятия. Так, с помощью обоняния можно обмениваться знаниями, если мы проанализируем, как на нас воздействует запах в зависимости от того, знаем ли мы его источник или нет. Лора Маркс приводит в пример запах трюфелей: сами по себе они пахнут неприятно, но если не знать, что́ нюхаешь, то аромат пугающе странно напоминает запах человеческого тела. Дело в том, что проксимальные чувства напоминают нам о том, что у нас общего с животными.

Еще один способ выйти за рамки парадигмы — расширение познания за пределы человеческого мышления. Животные, природные системы и технические устройства, как и мы, заняты процессами понимания и интерпретации. Пример тому — искусственный интеллект. Но муравейник или улей тоже действуют как познавательная система, которая развивается и адаптируется к окружающей среде в зависимости от своих потребностей.

Критикуя научные парадигмы рациональности и объективности, важно помнить, что критика не подразумевает уравнивание всех картин мира (иначе гомеопатия будет считаться столь же эффективной, как научно доказанные методы лечения).

Познание — это процесс постоянной критической интерпретации. Донна Харауэй предлагает объединять частичные взгляды разных тел, Бруно Латур считает, что в качестве временного решения идея рациональности лучше, чем ничего, а ксенофеминистки, например, предлагают переосмыслить «разум» вне догмы белой западной универсальности. Но из их текстов становится понятно, что выработка новой объективности еще впереди.