Гуманизм или жажда мщения: чему нас учит история и важно ли о ней помнить

К коллективной памяти постоянно апеллируют, о ней много говорят, ее проявления — мемориалы, церемонии и дни поминовений — постоянно присутствуют в нашей жизни. Книга ставит непростые вопросы об условности конструкта исторической памяти, о ее пользе, о рисках, которые она с собой несет, и о том, как ее ставят себе на службу и гуманистические, и не очень гуманные политические силы.

Наука или инструмент политики?

Первое и важнейшее, что нужно сделать, — разделить историю и коллективную память о ней. История — точная наука. Это источник того знания, у которого нет задачи преподнести урок, сподвигнуть или вдохновить, потому что оно, строго говоря, не обращается к чувствам. История изображает события и деятелей неоднозначными и воздерживается от оценок, а потому нередко вызывает недоумение: гордиться ли Колумбом как отважным первооткрывателем или же презирать его как жестокого и алчного испанского подданного, который к тому же не в ладах с географией?

Коллективная память лишена таких сомнений: мистическая по своей природе, она взывает ко вполне конкретным чувствам и использует исторические факты как материалы для мифотворчества. Не так важно, на чем строить солидарность: на гордости за военные успехи, желании отомстить за унижения прошлого, разочаровании в текущем курсе страны, зависти или обиде на соседа — все чувства хороши, когда нужно легитимировать определенную политическую и социальную повестку.

Одни создают миф о прекрасной Ирландии, многовековой жертве английского гнета, другие — о Франции, стране Просвещения, третьи грезят об Америке, где смекалкой и трудом можно достичь и уважения в обществе, и вершин списка Forbes.

Исторические фигуры тоже перерабатываются и берутся на вооружение политическими силами, причем иногда противоположными. Так, Жанна д’Арк во второй половине XIX века для правых националистов олицетворяла борьбу с захватчиками, а для левых была символом бесчинств церкви, пока та ее не канонизировала в 1920 году. Прошлое переделывают, чтобы подкрепить свое существование в настоящем. Этим приемом пользуются не сторонники какой-то конкретной идеологии, а в равной степени и консервативные силы, и те, которые считаются прогрессивными. Важно, чтобы этот миф находил отклик в общественных настроениях своей эпохи, ведь привить его на пустом месте будет сложно.

Память одной нации или не только?

Обращения к коллективной памяти звучат особенно громко, когда представления людей о своей идентичности становятся менее четкими. Например, существование Евросоюза как наднационального формирования и миграционный кризис последних лет размывают понятие нации.

Но можно ли взглянуть чуть шире и использовать коллективную память, чтобы сплотить не одну, а несколько наций? Для этого Дэвид Рифф обращается к книге Авишаи Маргалита «Этика памяти» (Avishai Margalit, The Ethics of Memory, 2002). Маргалит предлагает договориться о глобальном этическом минимуме, оттолкнуться от примеров, понятных людям всех стран. Это примеры «радикального зла»: холокост, рабство, депортации и геноцид — именно их нужно держать в голове, их повторения нужно не допустить любой ценой. Звучит разумно, но вера в разум как раз недооценивает ту потребность в мистическом, на которую отзывается коллективная память. Кроме того, Маргалиту можно задать вопрос: как и зачем жертве геноцида в Руанде помнить о тех, кто оказался в ГУЛАГах? И почему среднестатистический молодой и благополучный европеец должен остро переживать страдания того и другого? Нужно ли его к этому принуждать? А заставлять иммигрантов присоединяться к поминовению погибших в Первой мировой?

На примеры «радикального зла» многие почти рефлекторно отвечают мантрой Never again. Она созвучна афоризму Джорджа Сантаяны, который тоже часто вспоминают в разговорах про историческую память: «Те, кто не помнит своего прошлого, обречен пережить его вновь».

Однако память о Холокосте не смогла предотвратить другие геноциды: ни в Бангладеше в 1971 году, ни в Камбодже в конце 1970-х, ни в Руанде в 1994-м. Значит ли это, что историческая память даже об ужасах не защищает общество от их повторения?

Что прошлое не может нас ничему научить? Или это означает, что прошлое — в том виде, в котором мы его себе представляем, — никогда не повторяется? Но тогда получается, что коллективная память, воссоздающая искаженное прошлое в свете настоящего и возможного будущего, лишает исторический момент его уникальности.

Гордость за победы или боль прошлых травм?

Тогда приносит ли вообще коллективная память пользу? Безусловно: она важна психологически, ведь ощущение принадлежности к группе не только укрепляет национальное единство, но и помогает пережить потрясения, дает их жертвам силы и утешение. Кроме того, связанные с коллективной памятью ритуалы и церемонии — один из островков религиозности в мире, где ее становится всё меньше.

Цветан Тодоров в небольшой работе «Злоупотребления памятью» (Tzvetan Todorov, Les abus de la mémoire, 1995) рассуждает о критериях пользы от исторической памяти. С его точки зрения, она должна служить уроком, предлагающим такой принцип действия в настоящем, который поведет людей к торжеству морали и справедливости в будущем. Звучит здраво. Но под такую логику вполне подпадает и бен Ладен, по-своему выстраивающий исторические параллели, где крестоносцы XII века, строители Суэцкого канала и российские войска в Первой чеченской кампании ведут одну тысячелетнюю войну против исламского мира. И мы снова возвращаемся к тому, что договориться об общей памяти невозможно и что разные группы людей по-разному конструируют свою историческую память из одних и тех же событий.

В последние десятилетия даже в рамках одного общества сквозь «официальную» память большинства, часто настоянную на чувстве национального величия и гордости за страну, всё громче оказываются слышны голоса жертв — тех, кто когда-то прошли через травму (физическую, культурную, психологическую или юридическую), например дискриминацию. На этом подробно останавливается еще одна исследовательница коллективной памяти Алейда Ассман (Aleida Assmann) в шестой главе своей книги «Новое недовольство мемориальной культурой» (Das neue Unbehagen an der Erinnerungskultur, 2013), но о ней Дэвид Рифф не упоминает. Как только история обратилась от победителей к побежденным или к некогда преследуемым, выяснилось, что у них своя память о тех событиях. Не учитывать эту «память ран» нельзя, но и включить ее в дискурс большинства оказывается непросто: поборники старого консенсуса клеймят меньшинства (особенно национальные и сексуальные) за неблагодарность, а те, в свою очередь, настаивают на значимости своих чувств в масштабах общества.

Если есть победители, то всегда есть и побежденные. И если память победителя тяготеет к хвастовству (и не такому уж безобидному в случае с «можем повторить»), то память поражения нередко строится на желании взять реванш.

Единство на почве перенесенного страдания превращает память в злопамятность, которая — и тут Дэвид Рифф становится более конкретным — вынашивает жажду мщения.

Здесь он повторяет тезис Кристиана Майера из книги «Заповедь забвения и неотвратимость памятования» (Christian Meier, Das Gebot zu vergessen und die Unabweisbarkeit des Erinnerns, 2010): память не дает рассеяться деструктивным силам, во власти которых находятся участники конфликта, и способствует — не сегодня, так завтра — росту насилия. Примеры тому — Ирландия, Босния, Косово, Ирак, Сирия, Израиль и Палестина. Даже Гражданская война в США, закончившаяся полтора века назад, не перестает вносить раскол в американское общество. Причина, видимо, в том, что по природе человек больше склонен к агрессии, а не к прощению. Следует ли из этого, что в некоторых случаях более гуманным и миролюбивым будет забыть, а не помнить?

Докопаться до правды или приказать забыть?

Но можно ли заставить общество забыть? В истории есть примеры таких попыток. Нантский эдикт (закон, с помощью которого французский король Генрих IV в 1598 году пытался положить конец войне между католиками и протестантами) гласит: «Воспоминание обо всем, что произошло с той и с другой стороны с начала марта 1585 года <…> будет изглажено, как будто ничего не происходило». Помогло ли это? Вроде бы да: с подписания Нантского эдикта начинается Великий век, период относительного спокойствия внутри страны, хотя самого Генриха IV убил в 1610 году католический фанатик Равальяк, а указ отменили в 1685 году.

Пример более современный — пакт, который заключили политические силы Испании после смерти Франко в 1975 году. Чтобы сосредоточиться на будущем страны и перейти от диктатуры к демократии наиболее безболезненно, они постановили не преследовать тех, кто был ответственен за массовые репрессии, переименовать улицы, названные в честь франкистов (но не именами республиканцев, а более политически нейтрально), и избегать в публичных выступлениях спорных вопросов недавней истории страны.

А как же правда? И как смотреть в глаза жертвам, палачи которых избегают наказания?

Когда общество расколото, считает Рифф, гуманнее будет дать преступникам спокойно уйти во имя мира и будущего нации.

Например, когда Чили в 1990 году переходила от диктатуры Пиночета к демократии, его можно было бы сразу же посадить на скамью подсудимых — настолько его преступления были очевидны. Однако в таком случае существовал риск того, что Пиночет не отдаст власть мирно, а учитывая, что военные были на его стороне, такие попытки могли закончиться кровью. Поэтому ради мира в стране правдой и справедливостью пришлось пожертвовать — но не совсем, а лишь на время: в 1998 году, когда стало понятно, что Пиночет уже не пользуется такой поддержкой в обществе, ему всё же предъявили обвинения.

Случается, что государство само способствует поискам истины и расследует преступления прошлого. Например, после падения апартеида в Южной Африке начала работать Комиссия правды и примирения, которая выслушивала показания жертв режима и либо амнистировала, либо преследовала тех, кто был к нему причастен. С одной стороны, такие комиссии призваны сохранять государство единственным источником не только судебной власти, но и коллективной памяти. С другой — попытки ее оспорить или хотя бы поставить под сомнение будут встречать крайне резкое сопротивление.

Защитить память законодательно пытается, например, Франция с помощью «мемориальных законов» (lois mémorielles). Самый известный из них, закон Гейссо (loi Gayssot) 1990 года, приравнивает отрицание действий нацистов к уголовному преступлению. Другие законы запрещают оправдывать работорговлю в период колониализма и отрицать геноцид армян.

Однако даже в таких вопросах, где, кажется, могли бы сойтись многие (вспомним Маргалита и его минимальный этический консенсус), коллективная память сталкивается с сопротивлением истории и историков. Они считают это государственным (а значит, политическим) вмешательством в их исследования и ударом по свободе слова.

Ученые говорят о том, что позиция «мемориальных законов» — не просто моральная, а морализаторская — противоречит стремлению исторической науки к беспристрастности.

Государственные попытки законодательно регулировать память встречают недоверие. Ситуация усугубляется тем, что власти в принципе склонны прятать свои скелеты в шкафу и защищать их юридически — достаточно вспомнить преследования Эдварда Сноудена и Челси Мэннинг.

Истина, справедливость или мир?

Итак, мы видим три понятных и благородных устремления: к правде, к торжеству правосудия и к тому, чтобы жить в мире с согражданами и соседями. Коллективная память перераспределяет баланс между ними. Представления о морали и стремление к справедливости опираются на историческую память и нуждаются в том, чтобы она передавалась из поколения в поколение. Борцы за права внутри страны и вне ее считают, что торжество закона необходимо, чтобы установился относительно стабильный мир.

Однако часто оказывается так, что отношения между государствами выигрывают как раз от того, что память об их раздорах и обидах стирается и остается в прошлом.

Официальное признание и извинение разряжает обстановку — вспомним хотя бы то, как улучшились российско-польские отношения после того, как в 2010 году Госдума признала Катынский расстрел преступлением сталинского режима.

Да, тяжело оставить надежду на справедливость, когда обидчику удается сохранить свою невиновность в глазах окружающих. Но разве даже худой мир не стоит того, чтобы сделать усилие и постараться преодолеть обиду?

Книгу Дэвида Риффа можно купить здесь, есть французский перевод. Кроме этого, он изложил ее основные идеи в большой статье для The Guardian.