«Лагерь — это гигантская машина, фабрикующая животных»: как бывший узник Освенцима Примо Леви стал летописцем самой страшной катастрофы XX века

Примо Леви родился 31 июля 1919 года в еврейской семье в Турине. В этом городе прошло его детство и юность, там же в октябре 1937 года он поступил на химический факультет Туринского университета. Леви повезло: всего год спустя в Италии был принят закон, запрещающий евреям учиться в высших учебных заведениях, но дававший возможность продолжить обучение студентам, которые поступили в предыдущие годы.

К тому времени фашистский режим Муссолини находился у власти в Италии уже пятнадцать лет. Сам Примо еще в школьные годы стал членом молодежной фашистской организации «Балилла», в которой должны были состоять все дети и подростки мужского пола. Гонения на евреев начались только в конце 1930-х годов, но даже после этого их положение было несравнимо лучше, чем в Германии — например, во время учебы в университете Леви смог вступить в фашистский клуб, членство в котором давало определенные привилегии.

Леви окончил университет в 1941 году и устроился на работу по специальности — правда, для этого ему пришлось скрыть свое еврейское происхождение. По мере усиления зависимости Муссолини от Гитлера положение итальянских евреев становилось всё более и более тяжелым. Так, в 1942 году правительство Италии мобилизовало еврейское население на принудительные работы, на которые пришлось отправиться и Леви.

В июле 1943 года англо-американские войска высадились на Сицилии. Их стремительное наступление привело к падению режима Муссолини, а новое итальянское правительство заключило с союзниками мир.

Гитлер был взбешен произошедшим и ввел немецкие войска в Италию, которые захватили крупнейшие города на севере страны (Турин, Милан и Венецию), а затем вошли в Рим.

На фоне происходящего в Италии возникло движение Сопротивления, к которому примкнул и Леви, в прошлом не особо интересовавшийся политикой. В октябре 1943 года он вступил в «Партию действия» и в составе небольшой и плохо вооруженной группы отправился в горы. «Самые безоружные, самые неопытные партизаны Пьемонта» — так описывал Леви себя и своих товарищей в книге «Периодическая система» (1975).

13 декабря 1943 года Леви и еще двое партизан были схвачены фашистской милицией. Как пишет его биограф Йен Томпсон, в то время итальянское Сопротивление находилось в зачаточном состоянии, и «Леви не повезло включиться в подпольную борьбу в тот момент, когда [у движения] не было ни центральной организации, ни военной структуры».

После пленения у Леви был выбор: признаться, что он участник Сопротивления, или соврать, будто он скрывался в горах, опасаясь преследования со стороны нацистов из-за своего еврейского происхождения. «Если ты партизан, мы поставим тебя к стенке; если ты еврей, мы отправим тебя в [лагерь]», — пересказывал Леви слова офицера фашистской милиции. Он выбрал второй вариант («отчасти из-за страшной усталости, отчасти из гордости») и был отправлен в концентрационный лагерь под Моденой, откуда в феврале 1944 года его перевели в Освенцим. Леви провел там 11 месяцев; 27 января 1945 года его и еще несколько сотен заключенных освободили советские войска.

«Человек ли это?»

О времени, проведенном в Освенциме, Леви рассказал в книге «Человек ли это?», написанной вскоре после возвращения домой и вышедшей в 1947 году в небольшом итальянском издательстве De Silva. Изначально Леви рассчитывал опубликовать ее в престижном издательстве «Эйнауди», но редактор Наталия Гинзбург отклонила рукопись и отметила, что для публикации такой книги еще не пришло время. В итоге в 1958 году она всё же вышла в «Эйнауди» в переработанном виде.

В предисловии к «Человек ли это?» Леви пишет, что его «книга не прибавит ничего нового к известной всему миру чудовищной правде о лагерях смерти… скорее содержащиеся в ней факты могут послужить для бесстрастного изучения некоторых особенностей человеческой души». Действительно, Леви подробно описывает обстановку и распорядки Освенцима, но в первую очередь его интересует то, как менялись люди после попадания в лагерь. Изматывающий труд, скудное питание, бессмысленные правила, муштра и издевательства — всё это было призвано не только сломить волю заключенных, но и лишить их человеческого облика.

Как объясняет один опытный заключенный, «лагерь — это гигантская машина, фабрикующая животных».

В таких условиях начинает работать жестокий закон «каждый сам за себя», и ни о какой солидарности между заключенными не может быть и речи: «Если какой-нибудь Ноль Восемнадцать споткнется, ему не подадут руки, наоборот, даже столкнут с дороги, потому что никто не заинтересован в лишнем доходяге, который еле тащится на работу».

Избранная Леви манера письма поражает своей отстраненностью, а временами даже наукообразностью («мы, со своей стороны, постараемся доказать, что лагерь был гигантским социальным и биологическим экспериментом»). Сам автор утверждал, что не имел никаких «литературных амбиций» и не задумывался о «проблемах стиля». Однако, как отмечает Хейден Уайт, в действительно Леви активно прибегает к риторическим фигурам и тропам — например, передает внутреннее состояние узников с помощью описаний природы, а также в некоторых эпизодах использует сюжетную структуру «Божественной комедии» Данте. Кроме того, Уайт обращает внимание на чередование в тексте Леви прошедшего и настоящего времени. Например, как в этом фрагменте:

«Мы всеми силами боролись за то, чтобы не наступала зима. Цеплялись за каждый теплый час, старались хоть на секунду удержать над горизонтом уходящее солнце, но наши усилия были напрасны. Вчера солнце окончательно исчезло в грязном тумане за заводскими трубами и колючей проволокой, а сегодня уже зима».

Последнее предложение словно переносит Леви — а вместе с ним и читателей — обратно в Освенцим. Произошедшее в лагере настолько страшно и непоправимо, что не может стать в полной мере «прошлым», отделенным надежной стеной от «настоящего». Джорджо Агамбен в книге «Homo Sacer. Что остается после Освенцима» (1998) подчеркивает этическую составляющую этой невозможности разделения времен: «Перед нами бытие по ту сторону принятия и отказа, вечного прошлого и вечного настоящего — вечно повторяющееся событие, которое именно поэтому абсолютно и вечно неприемлемо».

Леви описывает месяцы, проведенные в лагере, как период безвременья. Жизнь в лагере движется по замкнутому кругу, в нем не может произойти ничего, кроме того, что уже случалось:

«Для нас… часы, дни, месяцы вяло текли из будущего в прошлое, сливаясь в один общий мутный поток… Прошло время, когда прекрасные неповторимые дни пролетали веселой чередой; теперь же серое непроглядное будущее стояло впереди непреодолимой преградой: история для нас остановилась».

Но однажды всё меняется. В августе 1944 года бомбардировки союзников начинают нарушать привычный ход вещей в лагере, а окончательно всё рушится в январе 1945 года, когда нацисты, спасаясь от наступающих частей советской армии, оставляют лагерь. И хотя сам Леви пишет, что после того, как «бесперебойно работавшая лагерная машина остановилась», для оставшихся узников «начались десять дней вне мира и вне времени»: повествование об этих десяти днях выстроено в виде дневниковых записей — замкнутый круг оказывается разорванным, а ход времени возобновляется.

Книгу «Человек ли это?» принято относить к «свидетельской литературе» — так называют тексты, написанные людьми, которые стали свидетелями крупнейших катастроф XX века: холокоста, бойни Второй мировой, гитлеровского и сталинского террора. Но, как пишет Хейден Уайт, сила текста Леви — не в «научной и позитивистской регистрации „фактов“ Освенцима», а в том, что он при помощи поэтических средств дает нам понять, «каково было тем, кому пришлось испытать воздействие всех этих „фактов“ на себе».

«Передышка»

Леви попал домой далеко не сразу после освобождения из Освенцима. Советское командование (вероятно, по ошибке) отправило его и других итальянцев не на запад, в сторону Апеннинского полуострова, а в Краков, расположенный к востоку от лагеря. Оттуда Леви проследовал в Западную Украину, Белоруссию, Румынию, Венгрию, Австрию и лишь потом добрался до родного Турина. Это путешествие — если тут уместно столь легкомысленное слово — заняло почти девять месяцев. Леви рассказал о нем в романе «Передышка», опубликованном в 1963 году, шестнадцать лет спустя после дебютной книги.

В «Передышке» мы следим за тем, как Леви пытается вернуться домой, по пути попадая в комические, а иногда и трагикомические ситуации.

Линейно выстроенное повествование дополняется рассказами о встреченных им людях (предприимчивом греке по имени Мордо Нахум, работнице советской комендатуры Галине, авантюристе и бывшем заключенном Чезаре и других), и из них складывается история потрясений, выпавших на долю европейских народов в годы войны.

Европа последних месяцев Второй мировой и первых месяцев долгожданного мира, по которой перемещается Леви, похожа на настоящий плавильный котел, в котором перемешиваются культуры, этнические группы и языки. Значительную часть повествования Леви занят тем, что в буквальном смысле слова ищет общий язык со встречными людьми. Например, в Кракове, чтобы узнать у местного священника дорогу к собору, ему приходится перейти на латынь — «самый нелепый для обычного разговора язык»:

— Pater optime, ubi est mensa pauperorum? — спрашиваю я его о местонахождении столовой для бедных, после чего у нас завязывается разговор, и мы, перебивая друг друга, говорим обо всем — о лагере («castra»? нет, лучше лагерь, это слово, к сожалению, понятно каждому), о том, что я еврей, что не стоит говорить по-немецки в общественных местах… об Италии, о многих других вещах, которые, будучи выраженными на древнем языке, сами покрываются паутиной давно минувшего времени.

Одновременно с Леви по Европе перемещаются огромные человеческие массы — демобилизованные, интернированные, освобожденные и только взятые в плен солдаты, бывшие узники лагерей — что придает повествованию по-настоящему эпический размах. Говоря о возвращении на родину советских солдат, Леви называет его «ярким и величественным, как библейское переселение», а прибытие итальянского эшелона в крошечную румынскую деревню сравнивает с нашествием Атиллы и Тамерлана.

«Передышка» — достаточно светлая и жизнерадостная книга, особенно в сравнении с «Человек ли это?», но ужасы войны и Освенцима никуда не исчезают, а лишь отходят на второй план, то и дело напоминая о себе. Увидев разрушенную Вену и сломленных поражением немцев, Леви испытывает не торжество и не чувство удовлетворения, а боль и «предощущение неизлечимого, смертельного недуга, разъедающего, как гангрена, внутренности Европы и мира и таящего в себе зародыши новых бед».

«Война никогда не кончается», — говорит один из персонажей «Передышки».

Леви, писавший свой роман в начале 1960-х годов, на собственном опыте убедился в том, что избавиться от выпущенных нацизмом демонов оказалось гораздо сложнее, чем осудить отдельных преступников и восстановить разрушенные города.

В «Передышке» мы видим Европу в хрупком состоянии равновесия, когда одна война (Вторая мировая) только что закончилась, а другая (холодная) еще на началась. Европейцы, словно бы чудом избежавшие апокалипсиса, строят осторожные планы на будущее без войн и насилия, которым не суждено сбыться:

«Но краткий период взаимного согласия между тремя великими победителями, похоже, заканчивался, потому что портреты пожухли и поблекли от непогоды, и их уже при нас сняли. Потом появился маляр. Он установил леса вдоль всего фасада, замазал лозунг „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!“, и мы с замиранием сердца следили, как буква за буквой рождается другой лозунг — „Вперед на Запад!“».

Эпиграфом к «Передышке» Леви выбрал стихотворение, написанное им спустя несколько месяцев после возвращения в Турин. В нем рассказывается о сне, который снился многим узникам Освенцима: будто бы они снова оказались дома, вдоволь наелись и рассказали друзьям и близким о произошедшем с ними, но вдруг слышат «команду на чужом языке» — Wstawać! — и просыпаются в лагере. Пересказом того же сна заканчивается «Передышка»:

«Всё вокруг обращается в хаос, я остаюсь один в серой мути небытия, и я знаю, что это значит, более того, что знал всегда: я снова в лагере и, кроме лагеря, ничего нет и не было. <…> И теперь этот мирный сон, этот сон во сне кончился, а в том, нескончаемом, ледяном сне я снова слышу хорошо знакомый голос: скорее равнодушно, чем требовательно он тихо произносит одно-единственное слово… — Wstawać!».

Лагерное прошлое вторгается в мирное настоящее, но правильнее было бы сказать, что и то, и другое существует одновременно — словно Леви, даже вернувшись домой, так и не смог покинуть Освенцим.

«Канувшие и спасенные»

Даже после публикации книг «Человек ли это?» и «Передышка» Леви продолжал работать на туринском химическом заводе SIVA, занимаясь писательством в свободное время. Только в конце 1977 года он покинул предприятие, чтобы полностью сосредоточиться на литературе. За два года до этого Леви опубликовал одно из самых известных своих произведений — книгу «Периодическая система», составленную из коротких и в основном автобиографических рассказов, каждый из которых назван в честь одного из элементов таблицы Менделеева. В 2006 году Королевский институт Великобритании назвал «Периодическую систему» «лучшей научной книгой всех времен».

Последовавшие за увольнением из SIVA годы оказались очень продуктивными для Леви. Он написал несколько романов (в том числе «Если не сейчас, то когда?», рассказывающий о партизанах еврейского происхождения времен Второй мировой), множество стихотворений и рассказов, а в 1986 году опубликовал сборник эссе «Канувшие и спасенные».

Можно долго спорить о жанровой принадлежности книг Леви «Человек ли это?» и «Передышка» (мемуары? автобиографические романы? может быть, автофикшн?); в «Канувших и спасенных» он также размывает границы жанров, работая на пересечении мемуаристики и эссеистики.

Леви возвращается к темам, затронутым им в более ранних автобиографических произведениях, а также обращается к текстам других бывших узников нацистских лагерей.

После окончания войны многие европейцы хотели побыстрее забыть о пережитых ужасах (а некоторые — о совершенных преступлениях), но начиная с 1960-х годов проблема холокоста стала предметом широкой общественной дискуссии во многих странах Западной Европы. В «Канувших и спасенных» Леви подводит своеобразный промежуточный итог этой дискуссии. Среди тем, затронутых Леви в этом сборнике, ключевыми мне кажутся две: фигура свидетеля и этическая проблема, связанная с существованием того, что он называет «серой зоной» лагеря.

Леви неоднократно отмечал, что стал писателем исключительно затем, чтобы свидетельствовать о произошедшем с ним и другими узниками концлагерей. В предисловии к «Канувшим и спасенным» он пишет, что эсэсовцы любили «дразнить» заключенных — мол, даже если им удастся выйти из лагеря живыми, никто не поверит их рассказам. Леви отмечает, что эта мысль приводила их в отчаяние и преследовала во снах. Кроме того, на последнем этапе войны нацисты стали целенаправленно уничтожать свидетельства своих преступлений, сжигая архивы и взрывая газовые камеры Освенцима. Но мир всё же узнал правду о лагерях, и во многом это заслуга таких, как Леви.

Леви и сам понимал: «история лагерей написана почти исключительно такими, как я, кому повезло не опуститься на самое дно». Но истинными свидетелями, уверен автор, следует считать вовсе не их, а тех, кто дошел до крайней степени истощения и сгинул в заключении — таких людей в нацистских лагерях называли «мусульманами» (в советской лагерной терминологии это соответствует понятию доходяги):

«Мы, кого судьба пощадила, пытались рассказать не только про свою участь, но, с большей или меньшей степенью достоверности, про участь тех, канувших; только это были рассказы „от третьего лица“, о том, что мы видели рядом, но не испытали сами. Об уничтожении, доведенном до конца, завершенном полностью, не рассказал никто, потому что никто не возвращается, чтобы рассказать о своей смерти».

Примером мусульманина может служить Хурбинек — трехлетний ребенок, которого Леви встретил в лазарете вскоре после освобождения из Освенцима (этот эпизод также описывается в «Передышке»). Судя по всему, Хурбинек родился в лагере и провел там первые годы своей жизни.

Он так и не научился говорить и издавал нечленораздельные звуки, не похожие ни на один европейский язык.

Из этих звуков обитатели госпиталя и сложили «имя» ребенка: «…Хурбинек, безымянный, но с освенцимским номером на малюсенькой ручке, Хурбинек умер в первых числах марта 1945 года, умер на свободе, но не обретя свободы. От него не осталось ничего, здесь он свидетельствует моими словами».

Джорджо Агамбен считает, что парадоксальное понимание свидетельства, предложенное Леви, «содержит единственное возможное опровержение любого аргумента» отрицателей холокоста:

«В мусульманине невозможность свидетельствовать более не является простым лишением, а обретает реальность, существует как таковая. Если выживший свидетельствует не о газовой камере или об Освенциме, но за мусульманина, если он говорит, отталкиваясь от невозможности говорить, тогда его свидетельство нельзя отвергнуть. Освенцим — то, о чем нельзя свидетельствовать, — абсолютно и неопровержимо доказан».

Чтобы не превратиться в мусульманина, заключенному необходимо было приспособиться к лагерной системе и добиться привилегированного положения. Самому Леви помогло химическое образование — его взяли в лабораторию, где были не такие тяжелые условия труда, как в остальном лагере.

Некоторые заключенные ради выживания шли на сотрудничество с администрацией лагеря (таких называли «капо») или даже вступали в зондеркоманды, чтобы обслуживать газовые камеры и сжигать трупы.

Все эти люди существовали в том, что Леви называет «серой зоной» — «территории двойственности, характерной для режимов, основанных на слепом повиновении и терроре».

Леви замечает, что в условиях лагеря привычное деление на «своих» и «чужих» размывается. Дело не только в актах коллаборационизма, но и в отношении заключенных друг к другу:

«…враг находился снаружи, но и внутри тоже… не существовало противостояния двух сил, расположенных по разные стороны границы, да и самой границы, одной-единственной, тоже не существовало, их было множество, этих границ, и они незримо отделяли одного человека от другого. У лагерных новичков еще оставалась надежда на солидарность товарищей по несчастью, но и эта надежда не оправдывалась: найти союзников, за редким исключением, не удавалось; лагерное мироздание населяли тысячи отдельных монад, которые постоянно вели между собой отчаянную борьбу».

Но Леви, вводя понятие «серой зоны», не пытается оправдать нацистов и не ставит под сомнение этические категории. Он, выражаясь словами Агамбена, определяет «новый элемент этики», который «располагается не за пределами добра и зла, а… внутри пределов того и другого». Как пишет сам Леви: «Не знаю и не стремлюсь узнать, живет во мне убийца или нет, знаю только, что невинной жертвой был я, а убийцей — нет… и что ставить знак равенства между убийцей и его жертвой — безнравственно…»

«Серая зона» нужна Леви, чтобы продемонстрировать, какое развращающее воздействие оказывают на человека бессмысленное насилие и неконтролируемая власть, воплощением которых стали нацистские лагеря:

«Глупо, нелепо и исторически недальновидно думать, что такая адская система, какой был национал-социализм, позволила бы своим жертвам подняться до святости. Наоборот, она принижала их, низводила до своего уровня…»

Леви также предостерегает нас от стремления упростить историю Второй мировой войны и нацизма, поделить действующих лиц на «праведников» и «грешников» и закрыть глаза на полутона. Не забывая о том, что есть убийцы и есть жертвы, мы должны научиться видеть произошедшее во всей его противоречивости, «заглядывать в эту бездну зла», ведь то, «что могло произойти вчера, может произойти и завтра, коснуться нас или наших детей. Нельзя поддаваться искушению брезгливо отворачиваться от правды, не видеть ее».

Эпилог

Сборник эссе «Канувшие и спасенные» стал последней книгой Леви, опубликованной при его жизни. 11 апреля 1987 года труп писателя обнаружили на асфальте рядом с его домом в Турине. Обстоятельства гибели Леви до сих пор остаются загадкой — согласно заключению полиции и суда, он совершил самоубийство, но существует версия, согласно которой писатель случайно выпал с балкона. Биографы Леви тоже считают, что он свел счеты с жизнью, и указывают на депрессию, которой тот страдал долгие годы.

Многие люди, лично знавшие писателя, связывали предполагаемое самоубийство с тем, что он пережил в нацистском лагере.

«Леви умер в Аушвице сорок лет спустя», — заявил писатель Эли Визель, тоже прошедший через Освенцим. За девять лет до гибели Леви покончил с собой философ Жан Амери, схваченный гестапо в 1943 году за участие в Сопротивлении и подвергнутый жестоким пыткам. Леви посвятил Амери одно из эссе в «Канувших и спасенных», а после известия о самоубийстве философа написал некролог.

Какими бы ни были обстоятельства смерти Леви, едва ли они могут что-то изменить в нашем восприятии его жизни и текстов. Такого же мнения придерживается и философ Берел Ланг: он говорит об «озарении, которое испытывают те, с кем Леви говорил при жизни и продолжает говорить после смерти». Леви стал летописцем самой страшной катастрофы XX века и сделал всё возможное, чтобы сохранить память о ней, не дать ей превратиться в застывшее прошлое. Его произведения — свидетельство того, каким может стать человек в бесчеловечных обстоятельствах, и напоминание о том, что зло невозможно победить раз и навсегда: только постоянная борьба с забвением может уберечь нас от новых катастроф.