Миф об Амуре и Психее

Соединившаяся с Эросом Психея — это абсолютно новое явление, не похожее ни на Афродиту, ни на любую другую богиню. Триумф ее любви и ее вознесения на Олимп продолжает воздействовать на западных европейцев вот уже две тысячи лет, в течение которых любовь как загадочный феномен психики является средоточием душевного развития и занимает центральное место в культуре, искусстве и религии. Пройдя через мистические ритуалы христианских монахинь и любовь трубадуров, через Данте и Беатриче к Вечной Женственности «Фауста», это, подобное таинству, развитие психики женщин и мужчин не остановилось до сих пор. Оно несет с собой и радость, и страдание, но по-прежнему остается важнейшим ферментом западноевропейской духовности со свойственной ей сосредоточенностью на внутренней жизни.

Любовь Психеи к божественному возлюбленному является, по сути, центральным звеном мистических учений всех времен, стержнем мистики любви. «Провал» Психеи, этот акт самоотречения, и последующее приближение избавляющего божества в точности соответствуют наивысшей точке мистического экстаза, в котором душа предает себя богу.

Поэтому о ребенке, рожденном Психеей, говорится, что это дочь quam voluptatem nominamus — «которую на языке смертных называют похотью», или другой, на наш взгляд более соответствующий смыслу перевод, который мы хотели бы процитировать, гласит: «Мы, люди, называем это Блаженством». Но на языке Неба (ведь это божественный ребенок, которого обожествленная Психея рождает на небесах) девочку, должно быть, звали мистическим Блаженством, которое повсеместно воспринимается людьми как плод наивысшего мистического единения с Богом:

Блаженство, но за рамками сладострастия.

О рождении «божественного ребенка» и о том, что оно означает, нам известно не только из мифологии; не меньше знаний об этом мы обретаем из опыта, полученного в процессе индивидуации. В то время как рождение божественного сына приводит женщину к обновлению и обожествлению ее духовного аспекта, анимуса, при рождении божественной дочери речь идет о еще более важном событии, затрагивающем женскую Самость и ее целостность.

В том, что история Психеи заканчивается рождением дочери, воплощающей в себе блаженство, заключается еще одно, почти пугающее своей глубиной, прозрение данного мифа. В последнем предложении, повествующем об этом, в сущности, потустороннем и уже не относящемся к мифу о рождении, начинает звучать стержневой мотив внутреннего женского опыта, не поддающегося описанию и едва доступного пониманию, хотя он то и дело дает о себе знать как определяющий пограничный опыт психики и психического.

Мы уже не раз подчеркивали «психологичность» этого мифа: он говорит о том, что совершается «в архетипическом пространстве», и о приобретаемом в результате опыте, который представлен у Апулея во всей своей полноте и цельности. Поскольку речь идет об архетипических явлениях, их следует понимать в общечеловеческом, а не в личностном ключе, то есть не как происходящее в отдельно взятой женщине или в отдельно взятом мужчине, а как универсальный «шаблон внутреннего процесса».

Дать здесь описание психологических отличий «архетипа души» от архетипа анимы у мужчины и архетипа фемининной Самости у женщины не представляется возможным. Мы ограничимся несколькими замечаниями. Неслучайно понятие «душа» в равной степени относится ко всем женщинам и мужчинам, и неслучайно аналитическая психология определяет душу как совокупность сознания и бессознательного. Но и у мужчины, и у женщины эту душу, как личностную целостность, следует считать фемининной, когда речь идет об опыте выхода психического в трансцендентальное, которое она в глубоком переживании познаёт как «находящееся вовне» и «совершенно другое». По этой причине и фигура мандалы, представляющая целостную психику мужчины и женщины, соответствует по своей символике фемининному (круг и закругленные линии) или уроборическому (символам, вмещающим противоположности).

У проходящих через такое переживание души мужчин и женщин символически маскулинная структура эго и сознания становится настолько условной и размытой, что начинает преобладать фемининный характер психического. Так, мистическое рождение божественного происходит у мужчины не как рождение анимы, то есть подструктуры психического, а как рождение цельной структуры, то есть той самой души.

Рождение в мифе дочери Психеи символизирует выход психического в трансцендентное, и это ощущаемая реальность, метапсихическая ситуация, которая создается при соединении человеческой души с божественным партнером. Отсюда становится очевидным, что обожествлению Психеи придается секулярный, нерелигиозный смысл.

Исходное положение, в которое попала смертная Психея, можно описать следующим образом: она оказалась во враждебном мире, во власти архетипических фемининных сил, когда Эрос еще не обрел самостоятельность и находился в зависимости от этих сил, воплощенных в Афродите, а архетип отца — Зевс — оставался в стороне и не проявлял активности. С точки зрения психологии это означает, во-первых, что действиями людей управлял мир бессознательного — силы, не контролируемые человеком и воздействующие на него преимущественно негативно, и, во-вторых, что человек занимал по отношению к этому миру — Эросу — абсолютно пассивную позицию. Человеческое как психическое было отдано на милость богам и подчинено их воле.

Но в данном мифе активность Психеи настолько велика, что она сама запускает все события и изменения: она совершает решительный поступок, когда Эрос спит; добивается своих целей, пока раненый Эрос предается унынию у матери; Психее, рожденной на земле, удается интегрировать в себе четыре земных элемента своей природы и таким образом получить возможность противостоять всем интригам бессознательного и его богини. Внутренняя стойкость и обретенная в страданиях и любви способность к интеграции Психеи настолько сильна, что она может противостоять растворяющей силе архетипов и сталкивается с ними «на равных». В отличие от Прометея с его маскулинным сопротивлением богам, у Психеи эта борьба принимает форму божественно-эротического любовного переживания, которое свидетельствует о ее более глубинной связи с сутью божественного, по сравнению с Афродитой, всячески демонстрирующей свою принадлежность к божественному.

Если раньше, как показано на одном античном изображении, Афродита ездила на Психее верхом, то есть над Психеей господствовал архетип Великой Матери, то теперь героиня, вознесенная Гермесом на небеса благодаря своей способности любить, сама обретает божественность и своим восхождением на Олимп знаменует наступление новой эпохи. «Богиня Психея» означает, что человеческое оказывается на высоте божественного, а вечный союз богини Психеи с богом Эросом свидетельствует о том, что соединение человеческого с божественным не только вечно, но и само по себе отмечено печатью божественного. В этом апофеозе Психеи берет свое архетипическое начало превращение божественного в психическое, перемещение богов в то, что мы называем человеческой психикой, в которой теперь это божественное и пребывает.

Развитие, описанное в мифе в изложении Апулея и символизирующее путь преображения и обожествления Психеи, выглядит достаточно необычно: оно происходит вне христианства, без участия церкви и ее Откровений; и мы могли бы назвать его языческим, если бы оно не представляло собой, по сути, преодоление язычества. Прошло полторы тысячи лет, прежде чем в совершенно изменившихся условиях вновь стало возможным и оправданным говорить о пути преображения и обожествлении человеческой души. В Средние века над земным фемининным аспектом психического тяготел запрет, наложенный церковью, которая слишком односторонне ориентировалась на божественно-маскулинные ценности. Только после того, как этот запрет начал ослабевать, возникли условия для повторного открытия божественного в земной природе и в человеческой душе.

Новое время было отмечено активным развитием фемининного — как наш текущий период, наступивший после появления глубинной психологии, отмечен в странах Запада новой формой развития и преобразования души.

Но во все времена это развитие реализует модель, которая была задана на архетипическом уровне в мифе о Психее и ее обожествлении. Появление этой работы об Амуре и Психее совпадает по времени с принятием католической церковью догмата о телесном вознесении Девы Марии (assumption Mariae), повторяющего, обновляющего и утверждающего то, что произошло с Психеей на языческом Олимпе, — и этот факт представляется нам не лишенным глубокого смысла и значения.

В нашем понимании архетип соединившейся с Эросом Психеи вкупе с ребенком Блаженством является одной из когда-либо достигнутых на Западе высших форм символа conjunctio. Это ранняя форма союза Шивы и его Шакти. Гермафродит алхимиков — более поздняя и менее выразительная форма такого союза, поскольку, как указывал профессор К. Юнг, представляет собой, в сущности, уродливую фигуру и полную противоположность божественной паре Эрос — Психея.

Если судить исходя из фемининного, то навеки соединившаяся с Эросом Психея — это слившаяся с маскулинным божеством женская Самость. Причем главная роль здесь отводится Психее, познающей в себе трансцендентный образ Эроса как светлую сторону избавляющего Логоса, которым и через которого она достигает осознания и обожествления. Упрощая понятия, можно сказать, что она узнаёт Эроса как гнозис через любовь.

Исходя же из маскулинного, мы говорим об объединении психики до состояния целостности личности с трансцендентной маскулинно-божественной Самостью, что нам знакомо, например, по архетипу мандалы. Для маскулинного значение Психеи, по сравнению с божественным Эросом, не так велико. К осознанию и обожествлению приводит превращение аспекта Логоса в божественную любовь, которая и соединяется с Психеей. Упрощая понятия, можно сказать, что маскулинное узнаёт Эроса как любовь через гнозис.

Переплетение обеих божественных фигур и мистических переживаний образует архетип conjunctio Эроса и Психеи. Окружающий их ореол, и одновременно плод их глубочайшей связи, земным отблеском которого является наслаждение, — это их божественный ребенок, Небесное Блаженство.

* * *

Проследив развитие Психеи в целом, мы поймем, что из взаимосвязи мифа о Психее с романом Апулея, в который он вставлен, вытекает важный вывод: в этом сказочном изложении мифа речь идет о совершении мистерии. Как же выглядит эта мистерия, и какое место она занимает в «Золотом осле» Апулея?

Из описания обряда посвящения Луция-Апулея в таинства богини Исиды, которым заканчивается роман, мы узнаём о существенных элементах мистерии. Посвящение заключается в добровольном умирании и последующем милостивом избавлении от смерти, иначе говоря — в сошествии в царство Прозерпины и возвращении обратно. Центральная часть мистерии отводится созерцанию, поклонению небесным и подземным богам, и вполне логично, что ей предшествует нисхождение в царство мертвых, а за нею следует прохождение через четыре стихии. (Последнюю стадию — превращение в Гелиоса — мы пока оставляем в стороне.) Очевидные совпадения с сюжетом мифа о Психее заставляют нас предположить, что Апулей намеренно включил его в «Золотого осла».

Теперь нам предстоит ответить на вопрос, как соотносится история Психеи с посвящением в таинства Исиды.

Для этого потребуется сделать несколько предварительных замечаний о психологии матриархата и патриархата. Контраст между ними в полной мере вскрывается только в мифе о Психее. В отличие от патетического описания сакрального посвящения Исиде, не скупящегося на мистериальную терминологию с ее пышностью и блеском, вставная сказка изложена у Апулея обычным мирским языком. Весьма вероятно, что она задумывалась как пролог в фольклорном ключе.

В «Золотом осле» сказка об Амуре и Психее звучит из уст старухи, которая рассказывает ее девушке-невесте. Эту девушку в день свадьбы похитили, «оторвав от материнского лона», разбойники, надеявшиеся получить от ее родителей богатый выкуп. Мотив свадьбы-похищения и свадьбы-похорон, как и мотив женского посвящения, подается здесь в характерной для Апулея завуалированной манере. Сказка о Психее, рассказанная старухой в утешение похищенной невесте, — это посвящение в женскую судьбу, связанную с необходимостью развития через страдания, поскольку счастливое воссоединение с возлюбленным возможно лишь после катастрофы и перенесенных лишений. То, что эта старуха родом из Фессалии, страны ведьм и Гекаты, страны Ферайи — Великой Богини-Матери доэллинистического периода, расширяет общий контекст и дает нам ощутить мифическую глубину матриархальных мистерий.

И вновь намек на эти взаимосвязи понял только Бахофен. Правда, он пытается втиснуть этот рассказ в свою схему и при этом весьма своевольно обращается с текстом, что порой приводит к недоразумениям, однако направленность рассказа и его мистический характер он улавливает правильно.

«Женская душа вначале, на службе у Афродиты, подчинена материи и следует роковой дорогой, где каждый шаг означает новое неожиданное страдание и все ближе подводит ее к глубочайшим темным безднам материи, — но затем возрождается к новому, более интенсивному бытию и переходит от службы у Афродиты к своей психической жизни. Прежняя, более приземленная, душа носит теллурический, а новая, более возвышенная, — уранический характер. В Психее сама Афродита поднимается на лунарную ступень — наивысшую, которой только способна достичь материальность женщины. Эрос присоединяется к ней в образе Лунуса».

Конфликт между Психеей и Афродитой, как и самостоятельность фемининного характера мифа о Психее, остается незамеченным Бахофеном, так как великий первооткрыватель и почитатель матриархата пребывает в плену патриархальных воззрений платонизма-христианства и воспринимает фемининно-психическое лишь как ступень, подчиненную солнечному духу маскулинного.

Платоническое толкование, которое не учитывает деталей текста и мифа, как в случае Бахофена, способно увидеть в истории Психеи лишь весьма обобщенный «путь очищения» души. Все подробности оно относит к «сказочным мотивам» (то есть повторяет тезис об архетипических чертах, ничего, по сути, не добавляя к их пониманию) и расплывается в самых общих рассуждениях. Но все особенности данного мифа в дошедшей до нас позднейшей обработке: раскрытие фемининной психологии, выделение ее кризисов и решающих моментов, отображение особенностей женского поведения — все эти важнейшие черты толкование оставляет без внимания.

Мы же, напротив, считаем, что в изложенном Апулеем мифе о Психее можно заново открыть женский миф, и это означает, что мы видим в нем более поздний и более высокий уровень женского посвящения, чем в Элевсинских мистериях.

В психологическом смысле и Элевсинские мистерии, и мистерии Исиды являются матриархальными и существенно отличаются от мужской патриархальной мистерии. Если последняя связана с активной героической борьбой эго и основывается на фундаментальной мистерии «Я и Отец — одно», то первоначальные женские мистерии структурированы иначе. Они представляют собой мистерии рождения и возрождения и возникают преимущественно в трех различных формах: как рождение Логоса — сына света, как рождение дочери — новой Самости, и как рождение умершего для возрождения.

Повсюду, где мы встречаем эту элементарную женскую символику, речь идет с психологической точки зрения о матриархальных мистериях, независимо от того, кто проходит через посвящение — мужчина или женщина.

В то время как мужские мистерии отдают приоритет духу и воспринимают реальный феноменальный мир и материю как его создание, женские мистерии основываются на приоритете «материального» феноменального мира, из которого рождается духовное. В этом смысле патриархальные мистерии являются высшими, небесными, а матриархальные — низшими, хтоническими; для одних на первом месте стоит созидательная нуминозность невидимого, для других — творческая нуминозность видимого. Те и другие дополняют друг друга и лишь вместе способны приблизиться к истинной мистерии в ее завершенности.

С точки зрения психологии далеко не безразлично, кто и в какую мистерию посвящается: мужчина в матриархальную, женщина в патриархальную или наоборот. Посвящение мужчин в матриархальные мистерии совершается двумя путями, отличающимися друг от друга и приводящими к иному психическому развитию по сравнению с «патриархальной мистерией» единства Отца и Сына.

Один путь представляет собой идентификацию с рожденным сыном, то есть возвращение к мистерии материнского архетипа, второй — идентификацию с фемининным, связанную с отречением от маскулинного. (Конкретно это может выражаться в реальной кастрации, в тонзуре — монашеском постриге, в приеме снадобья, вызывающего импотенцию, или в ношении женской одежды, но мы не будем останавливаться на этом подробно.)

Если теперь мы вернемся к мистерии Исиды и к посвящению Луция, то поймем, что его «соляризация», превращение в бога солнечного света, одновременно является превращением в сына Исиды, в Гора-Осириса, или Гарпократа, который рождается и возрождается по милости Великой БогиниМатери. В любом случае главная роль в избавлении Луция и в его посвящении в таинства Исиды принадлежит фемининному. Как за превращением Луция в осла и его страданиями стояла злая богиня судьбы, так теперь им руководит и приводит его к избавлению добрая богиня судьбы, как София-Исида, как Величайшая из всех богинь. Таким образом, здесь вновь прослеживается незаметная и почти невидимая параллель с историей Психеи. В мифе о Психее в изложении Апулея события тоже происходят в результате активности женской стороны, то есть Психеи. Все изменения Эроса: Эрос как дракон, Эрос как бестия и как супруг, Эрос как спящий и бездействующий и, наконец, Эрос как бог, избавляющий и пробуждающий Психею к высшему бытию, — все эти стадии сменяют друг друга отнюдь не по воле самого Эроса, а исключительно благодаря свершениям и страданиям Психеи.

Во всех случаях именно она инициирует изменение, страдает, действует и доводит его до конца, так что в итоге и сама форма проявления божественного, то есть Эроса, определяется любящей и познающей активностью женской стороны, человеческой души.

И Эрос из сказки о Психее, и Луций, посвящаемый Иcиде, переходят из стадии в стадию не под воздействием активности маскулинного эго, а по инициативе фемининного. В обоих случаях процессы — как позитивные, так и негативные — осуществляются фемининным даже несмотря на сопротивление и пассивность маскулинного эго. Подобный тип развития, при котором «стихийность души» и ее живая направляющая сила играют решающую роль и определяют жизнь маскулинного, известен нам из психологии творческой личности, а также из психологии индивидуации. Во всех процессах, где душа оказывается «ведущей», а маскулинное «ведомым», эго теряет свою лидирующую роль и подчиняется целому. При таком типе развития, когда центральное место занимает не эго, а Самость, речь идет о процессах, в которых творчество и процессы инициации сливаются воедино. Если в истории Психеи миф о женской индивидуации доходит в финале до наивысшей точки — до соединения женского с божественным возлюбленным, то роман Апулея, словно специально, чтобы дополнить это женское посвящение мужским, заканчивается приобщением Луция к таинствам Исиды, мистерией, в которой Великая Мать проявляет себя как София и как Вечная Женственность.

Блаженство за рамками сладострастия. Как античный миф про Амура и Психею изменил наши представления о самости

Теперь нам предстоит ответить на вопрос, как соотносится история Психеи с посвящением в таинства Исиды.

Читайте также