Стыд и срам: этимологические истоки понятий

Носителями современного русского языка семантические различия лексем срам, стыд, совесть, позор практически не ощущаются. На первый взгляд, перечисленные слова во многих контекстах выступают как полные синонимы. Достаточно вспомнить такие устойчивые выражения, как стыд и срам, ни стыда ни совести, стыд и позор, или обратиться к толковым словарям современного русского языка, где многие из этих слов толкуются друг через друга. Например, согласно МАС, стыд — это позор [МАС, IV, 296], а срам — это стыд, позор [МАС, IV, 237]. Совесть и стыд, кроме того, одинаково толкуются как «чувство моральной ответственности за свое поведение, поступки» [МАС, IV, 175, 296].

Однако в Древней Руси такие слова, как позор и срам, четко различались и даже существовали как два различных юридических термина. Так, изнасилование девушки или женщины, о которой «до того не слышали ничего непотребного», терминологически определялось как опозорить, а если о ней шла дурная молва, ее прежняя жизнь была непотребной и, следовательно, она уже была опозорена, то преступление определялось термином осрамить. Е. Левина, автор исследования, посвященного отношению древнерусского общества к сексу, отмечает, что в средневековой Руси, в отличие от Западной Европы, по крайней мере в сохранившихся юридических документах, изнасилование женщины низкого социального положения (рабыни), сомнительной репутации (гулящей) и даже явной проститутки не должно было пройти безнаказанно. При этом статусом женщины определялись лишь строгость наказания и размер компенсации [35, 359].

Данные этимологических словарей также не приближают нас к разграничению семантики этих слов. Этимологи объясняют, что у слова стыд значение ‘срам, позор’ является переносным и развилось из значения ‘холод’. Аналогичную семантическую историю они усматривают в лексемах мороз и мерзкий [Шанский, Боброва, 307].

Срам родственно германскому корню harm, который может иметь значения ‘грусть’, ‘страдание’, ‘обида’, ‘вред’ [Фасмер, III, 724; Черных, II, 196]. Слово позор исходно связано со зрелищем, показом, демонстрацией [Шанский, Боброва, 242]. Совесть является калькой с греческого и буквально означает ‘совместное знание’ [Черных, II, 184], т. е. изначально это чувство неловкости оттого, что ктото кроме тебя знает о твоем неблаговидном поступке.

Больше всего в этих этимологиях поражает связь слова стыд со словами стужа, застыть, студеный и т. п., обозначающими идею холода. Самым простым объяснением их этимологической связи было бы утверждение о сходстве того физического или даже физиологического дискомфорта, которое испытывают как замерзший, так и пристыженный человек. Но это объяснение кажется нам весьма поверхностным. Ведь в число физически неприятных ощущений, словесные обозначения которых могли бы послужить основой для выражения чувства нравственного дискомфорта, можно включить и жар, и жажду, и боль, и голод, и страх.

Связь слов, обозначающих нравственный дискомфорт человека, и лексем с семантикой холода блестяще проследил в своей статье Б. А. Ларин [34]. Он отмечает близость слов стыд и стынуть (т. е. ‘замерзать’), мерзкий и мороз, а также срам и литовского šarmá ‘иней’. Исследователь выстраивает следующую семантическую историю лексемы стыд. «От синкретического, нерасчлененного значения: ‘ощущение холода, боли’ → ‘мучение страха, стыда, позора’ → ‘чувство стыда’ → ‘поругание, позор’. Параллельно развивалась и вторая линия филиации значений: ‘чувство стыда’ → ‘интимные действия (половые связи)’ → ‘позор порока’ → ‘pudenda’ (т. е. в буквальном переводе с латыни ‘то, чего должно стыдиться, половые органы’. — С. А., Е. С.)» [34, 153].

Рассматривая языковые средства, с помощью которых выражаются различные эмоции, Ю. Д. Апресян отмечает, что внешние симптомы многих эмоций сходны с симптомами различных биологических ощущений. Так, по его словам, «реакция души на страх очень сходна с реакцией тела на холод» [5, II, 459]. Например, как от страха, так и от холода можно дрожать, цепенеть, онеметь. Аналогичное сходство симптомов исследователь отмечает в целом ряде подобных пар (эмоция — биологическое ощущение): отвращение и неприятный вкус, жалость и боль, горе и тяжесть.

Н. Д. Арутюнова констатирует противоречие между этимологией слова стыд, связанного с идеей холода, и симптоматикой внешних биологических проявлений, возникающих у человека, испытывающего это чувство: «От чувства стыда человека бросает не в холод, а скорее в жар, вызывающий покраснение его лица» [6, 61].

Оставаясь только в рамках современного языка и современного сознания, невозможно объяснить, чем отличается срам от стыда, а позор от совести.

Исторические экскурсы в относительно недалекое прошлое языка и культуры тоже могут дать лишь некоторые сведения о генезисе данных понятий. Для исследования истоков этимологии интересующих нас лексем и обозначаемых ими понятий мы вынуждены будем работать с весьма скудными материалами, дошедшими до нас со времен далекой архаики, с эпохи антропосоциогенеза, когда животное стадо проходило долгий и трудный путь формирования человеческого социума, а высокоразвитое животное находилось в процессе превращения в человека, когда на базе животных инстинктов формировался интеллект Homo sapiens, а на базе ощущений возникали чувства.

Человек — существо биосоциальное. Социальное в человеке вторично. В ходе сложного и длительного процесса антропосоциогенеза социальное возникает в процессе отрицания биологического, отталкивания от него, но всегда на его основе.

Суть антропосоциогенеза заключается в социализации биологического существа, в превращении животного стада в ранний социум. Стадо пралюдей жило по законам животного доминирования на основе биологических инстинктов, главными среди которых являлись пищевой, половой и инстинкт самосохранения.

«Становление новых, социальных, факторов поведения не могло не быть процессом оттеснения на задний план ранее безраздельно господствовавших биологических факторов поведения — инстинктов, процессом их ограничения, подавления социальными факторами» [30, 243–244].

Эти ограничения выступали в форме табу (запретов). Так, пищевой инстинкт ограничивался у пралюдей равным доступом к мясу, запретом потреблять его больше, чем другие. Ограничение полового инстинкта приобретало форму агамии (безбрачия) внутри формирующегося рода, а впоследствии — экзогамии [см. 30, 228–293].

Возникновение табу как основополагающего принципа, перестраивающего основы организации животного стада в примитивный социум пралюдей, свидетельствовало о рождении пранравственности. «Нравственные побуждения, — пишет Ю. М. Бородай, — несовместимы с биологическим инстинктом самосохранения, ибо сплошь и рядом противоречат ему, побуждая человека к поступкам индивидуально вредным и даже самоубийственным» [14, 102]. Табу не могло не выполняться, ибо его нарушение вело за собою смерть.

Древнейшим способом передачи и хранения информации о табу, вероятно, был ритуал. Можно предположить, что табу содержало в зачаточном состоянии первые ориентиры в формирующейся «человеческой» картине мире. А ритуал как форма реализации не только разных форм табу, возникающих у пралюдей, но и табу как праинтеллектуального принципа рождающегося человеческого мышления уже содержал в себе «во-первых, ту или иную картину мира и, во‑вторых, некоторую модель (стереотип, образец) поведения людей в особо значимых ситуациях» [37, 53].

По мнению современных исследователей, ритуал был древнейшей знаковой системой, существовавшей до мифа и языка [см. 37, 50–51]. «…Именно ритуал, — пишет В. Н. Топоров, — был родимым локусом поэтической речи, а слово-миф — первым воспреемником ее» [56, 35].

В основе ритуала лежало не слово, а жест, который нередко повторял телодвижения животных предков человека.

Эти телодвижения еще в рамках общения высокоразвитых животных подверглись первичной символизации и стали зачатками своеобразной знаковой системы. В рамках ритуала как свойственной только людям формы общения они претерпевают качественные изменения, подвергаясь семантической перекодировке, правда, еще в рамках невербальной системы общения.

Н. Б. Мечковская в качестве примера такого рода ритуала, получившего вербальное сопровождение лишь на более позднем этапе развития человеческого общения, приводит ритуал клятвы, название которого связано с праславянским глаголом *kloniti. Таким образом, в слове клятва «законсервирован» жест поклона, которым первоначально и ограничивался этот ритуал [37, 51]. Весьма характерно, что однокоренное лексеме клятва слово клянчить ‘просить милостыню’ — заимствовано из польского языка, где глагол klęczyć означает ‘стоять на коленях’ и восходит к праславянскому *klękati ‘стоять или идти согнувшись, наклонясь’ [Шанский, Боброва, 135]. Возможно, это телодвижение, зафиксированное ритуалом как семиотическая единица, обозначающая уважение, смирение, покорность перед человеком, законом, Богом, восходит к животному жесту покорности, свойственному современным человекообразным обезьянам, и в конечном счете — к жесту подставления самки самцу. Любопытно, что биологи, изучающие поведение человекообразных обезьян, заметили, что этот жест (еще на уровне животного стада) частично утратил свою функциональность и стал знаком покорности, никак не связанным с сексом. Его, например, используют подчиненные самцы по отношению к доминирующей самке [см. 14, 151— 159]. Вероятно, недаром поясной и земной поклон является знаком покорности во всех культурах.

Аналогично половое возбуждение самца обезьяны, как замечают биологи, является не только чисто физиологической реакцией, но и своеобразным знаком доминирования. Исследователи поведения приматов обратили внимание на то, что такая реакция молодого подчиненного самца вызывает у самца доминирующего жест, имитирующий попытку оторвать половой орган. Однако соответствующее действие реально не осуществляется, если молодой самец спасается бегством или принимает позу покорности.

Таким образом, еще в рамках животного стада вышеупомянутый жест становится знаком угрозы и требованием покорности, а не наказанием, которое реально не удалось осуществить из-за ловкости жертвы.

Половые ограничения в рамках животного стада были результатом доминирования. В раннем социуме такие ограничения становятся результатом волевого усилия каждого по выполнению табу на инцест. Это табу получило фиксацию в ритуале обрезания. Обрезание не только давало возможность провести окончательную половую идентификацию (как бы социально «доделывая» врожденные, т. е. природные, животные признаки пола), но и символизировало причастность обрезанного к людям, половой инстинкт которых социализирован и упорядочен. Обрезание стало одним из знаков человека (противопоставляя его зверю) и, вероятно, утверждало для него невозможность инцеста. Подобную же функцию носило и прикрытие половых (срамных) органов.

Как это ни парадоксально, вторым «срамным» местом на теле человека стал рот. Это связано с многочисленными пищевыми табу, первым и главным из которых, как считают антропологи и этнографы, был запрет на пищевое доминирование и свободный допуск к мясу всех членов рода. Это табу не было так остро актуально для формирующегося из животного стада социума, как табу на инцест, и поэтому до нас дошло значительно меньше обычаев, восходящих к пищевым запретам. Можно вспомнить бытующий у разных народов обычай закрывать, завязывать рот (чадра, паранджа, фата, вуаль и т. д.), прикрывать его рукой в момент смущения или неудачно сказанного слова, зевания (христианская замена — крестить); пословицу На чужой роток не накинешь платок, которая первоначально, вероятно, несла информацию не только о неудержимости распространения сплетен, см. также у В. И. Даля: Простыдилась весь вечер, все платочком закрывалась [Даль, IV, 347]. Показательно, что героиня повести А. С. Пушкина «Барышня-крестьянка » Лиза Муромская, постигая своеобразный кодекс поведения крестьянской девушки, в первую очередь осваивает не только местный диалект, но и характерные жесты крестьян, сопровождающие их речь, главным среди которых является прикрывание рта: «Она повторила свою роль, на ходу низко кланялась и несколько раз потом качала головою, наподобие глиняных котов, говорила на крестьянском наречии, смеялась, закрываясь рукавом» [П., VI, 103–104].

Можно также вспомнить общеизвестное высказывание Христа о грязи, исходящей из человеческого рта, который мыслится как источник срамословия и, возможно, изначально как срамное место. Характерно, что при обряде инициации у некоторых первобытных народов зафиксировано выбивание, вырывание или стачивание «звериных зубов» — клыков. Это, вероятно, такой же знак социализации рта, как обрезание — знак социализации полового органа.

Формирующийся человек, отказавшись от прямых проявлений полового инстинкта внутри зарождающегося социума (родовой общины), закрепил табу на инцест в невербальной семиотической системе — ритуале. Эта знаковая система, использовавшая жесты, позы, прикрытия и т. д., знаменовала собой и первое примитивное представление о сраме.

Срам, по-видимому, понимался пралюдьми как отсутствие знаков, свидетельствующих о принадлежности особи к данному социуму. Естественно, само вербальное обозначение срама появилось значительно позже, с возникновением языка, однако в языке до сих пор сохранилась закрепленность этого понятия за человеческим телом, хотя закрепленность эта и весьма ослаблена временем. См., например, в романе М. А. Шолохова «Тихий Дон»: «Бабы при встрече с ней ехидно ощерялись, качали головами вслед, девки завидовали, а она гордо и высоко несла свою счастливую и срамную голову» [МАС, IV, 237].

Известное устойчивое выражение мертвые сраму не имут, вероятно, первоначально было связано с древним представлением о том, что мертвые превращаются в тотемного зверя, а зверь нравственных понятий не имеет. И еще. В первобытном сознании мир делился на свой (космос, мир живых, мир людей, культуру) и чужой (хаос, мир мертвых, мир звериный, природу). В конечном счете здесь наиболее значимыми являются оппозиции «культура — природа» (социальное — биологическое) и «человек — зверь». Буквальный смысл этого фразеологизма именно таков. Впоследствии он приобрел другой смысл: «лучше погибнуть в бою, нежели быть осрамленным, т. е. побежденным, подчиненным, порабощенным».

Нарушение табу изначально связано в сознании человечества со страхом смерти. Любопытно, что родственное русскому слову срам латышское sermelis означает ‘ужас, жуть’ [Фасмер, III, 724]. Вот почему в сознании людей до сих пор сохраняются устойчивые связи таких понятий, как любовь (секс) и смерть, пир (еда) и смерть.

Первая оппозиция настолько очевидна и так мощно представлена в искусстве всех времен и народов, что даже не требует доказательств. Вторая оппозиция представлена в культуре не так явно вследствие меньшей изначальной остроты и актуальности для процесса антропосоциогенеза, однако здесь можно вспомнить и постоянную связь любого пира с тризной и жертвоприношением, и все виды причастия — от первобытных до самых цивилизованных форм (евхаристия), — и различные устойчивые формы застольного ритуала разных народов, имитирующие пришедшую на смену животному доминированию еду по кругу (еда из общей посуды, круговая чаша, «чоканье» бокалами и т. д.).

Читайте также

Слава важнее смерти: как древние греки придумали стыд

Итак, срам вызывается страхом смерти в результате нарушения табу. Семиотически это табу передается с помощью ритуальной маркировки тела первобытного человека (обрезание, прикрытие «срамных мест» и т. д.). Более того, срам — это и есть страх, но уже не биологический, а социальный. По силе воздействия на организм он ничуть не меньше, чем биологический страх, вызываемый инстинктом самосохранения, ибо нарушение табу несет за собой вполне биологическую смерть. В отличие от биологического, страх социальный — срам, — вероятно, не только ощущался, но в какой-то мере и осознавался.

Пребывание в состоянии срама вызывало неосознанный или плохо осознанный ужас, который стал не только биологическим (инстинкт самосохранения), но и психологическим стрессором. В этом состоянии человек испытывал в принципе те же ощущения и реализовывал те же реакции, что и в состоянии биологического страха. Страх вызывал в нем желание убежать, спрятаться или — реже — проявить агрессию. В состоянии срама, как и страха, организм человека испытывает те же экстремальные отклонения на уровне термостатуса: холод, жара, боль. Страх приводит к перевозбуждению симпатической нервной системы, что обычно вызывает расширение кровеносных сосудов и повышение температуры. Однако первым эффектом от такого перевозбуждения может быть и сужение сосудов, которое приводит к снижению температуры.