Милые мальчики: пять классиков литературы ХХ века, воспевших гомосексуальную любовь
Квир-революция в литературе бушевала весь ХХ век, когда писатели получали лавры мастеров слова за летопись своих «греховных» наклонностей, их книги то и дело были под судебным запретом, а их имена подвергались осуждению общества. Сегодня они — признанные классики мировой художественной литературы. Выбрали для вас пять квир-писателей для возвышения души.
Прекрасный либертен и один из первых дауншифтеров ХХ века Франсуа Ожьерас ненавидел Европу за рассаживание окоченелой дремотной культуры и неспособность на свободную любовь. Ожьерас родился в США и вместе с матерью прибыл во Францию. Недолгого пребывания там хватило, чтобы возненавидеть ее мертвых белых обитателей и весь континент, а затем с томиками проклятых уже Европой Рембо и Ницше удалиться исследовать «черноногую» Африку.
Совсем недавно переведенные книги «Путешествие мертвых» и «Старик и мальчик» рассказывают о буколических страстях писателя и пастухов, обрабатывающих плужным лемехом алжирские поля; о любовной панике души и тела андрофила и об агнцах, утоляющих ожьерасово вожделение в сараях.
Сам Ожьерас говорил, что существует «два типа педерастии: одна вызвана переизбытком жизненной силы, а другая — упадком».
Разумеется, автор принадлежал к первой касте, раз объехал большую часть северной Африки, повстречал множество томных смуглых юношей и даже взбирался на монахов из Афона.
Однако смысловым центром обеих книг выступает не столько вышеперечисленные приключения, сколько какая-то атавистическая тяга Франсуа к своему полуослепшему преклонного возраста дяде, полковнику Марселю Ожьерасу. Он описывает эту безумную кровосмесительную авантюру как способ вывести друг друга из кругов тьмы и познать любовь отца и сына — как абстракцию, свойственную модернистской мысли.
Ожьерасы всерьез задумывались о создании новой расы человека, близкой к анархо-примитивистам, ловили в пустыне сигналы из космоса и помышляли о переходе в платоновское метафизически и математически чистое измерение, в котором их души могли бы слиться в дикарском танце.
Марсель Жуандо (1888–1979)
Франция
По мнению Марселя Жуандо, гетеросексуальность — сплошь подражание и салонная живопись, а вот гомосексуальность есть подлинное искусство. Следуя протоптанной тропинкой, люди наследуют природу, но только мужеложец готов ей воспротивиться.
По Жуандо, обращаясь друг к другу, мужские тела обещают абсолютную и убаюкивающую любовь, а вместе с ней возможность возвращения в Рай и прикосновения к первому дню мироздания.
Можно сказать, что Жуандо (окрещенный Бердяевым самым глубокомысленным писателем Франции) — теолог сексуальности и главный философ удовольствия.
В каждой работе от солипсических монологов («О моем падении») и городской хроники («Образы Парижа») до эпистолярных романов («Школа мальчиков»), Жуандо исследует связь Бога и любви к удовольствию как первопринцип — любви, которую гетеросексуальные люди обнесли частоколом из варварских убеждений и табу:
«Общество неизбежно создает систему отвратительных моральных запретов вокруг того великолепия, которое его ужасает».
О таком великолепии он говорит в сюрреалистическом романе «Любитель неосторожности» (1932), в котором впервые намекает о своей ориентации. Здесь Жуандо рассказывает о мистической связи загадочного гедониста Бриса Обюссона и Липсе Дулье, «демона из Орвието». Слившись в одно гомосексуальное тело, они попадают в волшебный лес с невиданными птицами и дружелюбными огненными зверями. В философских тетрадях «Дневники Дон Жуана» писатель через тот самый первопринцип ищет доступ к внутренней ночи, наполненной мерцанием, движением и стрекотом божественного абсолюта.
В другом, менее замысловатом, но столь же наполненном заигрывающей манерностью тексте «Хроника страсти» он вспоминает, как осмелился влюбиться в еврея Жака Штеттинера, несмотря на антисемитские взгляды и попытку своей жены Элизы зарезать любовника мужа.
А «Школа мальчиков» рассказывает о союзе 60-летнего Жуандо и 20-летнего солдата Робера Коке, который окутывает грустную, дряхлую, но обаятельную плоть Жуандо ореолом великолепия.
В конце концов, что может быть прекраснее удовольствия, не превращающегося в порок; и что может быть искусительнее, чем распаляться тем сильнее, чем громче общество тебя порицает?
Стивен Спендер (1909–1995)
Англия
Английский поэт Стивен Спендер не был пуританином, но всю свою молодость стеснялся срама тела и оправдывал жалкое его наличие одним лишь тем, что оно — вместилище для благородного разума. Так было, пока он не последовал в Германию вслед за своими знаменитыми приятелями-геями: писателем Кристофером Ишервудом и поэтом Уистеном Хью Оденом.
Тогда, в начале XX века, цензурные крысы чинной Англии перегрызли все подпольные экземпляры «Улисса» и «Любовницы леди Чаттерлей», а народу нельзя было знать наслаждения и разрешалось лишь грустить. Тогда же в Веймарской республике, напротив, утверждался культ наготы, всевозможные книги легко печатались, мораль провалилась в могилу — и ничего недозволенного уже не осталось. Именно поэтому Спендер очутился в этом волшебном краю, где золотоволосые эфебы, подобные святому Себастьяну из одноименного фильма Дерека Джармена, ловят своим телом солнечные лучи на берегах могучего Рейна.
В автобиографическом романе «Храм» (1929), вобравшем в себя открытое в Европе «второе дыхание» автора, Спендер пишет об англичанине Поле и его беспутных немецких друзьях, знакомящих закабаленного конвенциональным обществом британца с таинством гомосексуальности.
Но «Храм» — книга не столько о любви, сколько о попытках эту любовь познать. И в то же время этот роман — о том, что как только героям это удается, на них сваливаются нацисты и над всеми нависает Министерство искоренения пороков и распространения добродетели Рейха.
Рене Кревель (1900–1935)
Франция
Рене Кревель умудрился стать маргиналом даже в кругу сюрреалистов. Вместе с другими авангардистами Жаком Риго и Пьером Дрие ла Рошелем он открыл в Париже суицидальное агентство и тяготился несостоятельностью и заведомой обреченностью любви, тела и разума.
В его причудливых и жестоких текстах неизменно присутствуют, что называется, токсичные отношения, где один использует другого, а невозможность взаимной любви заставляет персонажей помышлять о суициде.
Здесь кто-то неизбежно вынимает перед другим свое «сердце из груди, словно бумажник из жилета» и становится куклой, которой можно пользоваться, пока не растратишь всех ее возможностей.
В «Трудной смерти» — одной из лучших вещей Кревеля — унаследовавший ген уныния от шизофреника-отца и полусбрендившей мамаши Пьер Дюмон бродит по сюрреалистическому мощенному Парижу и вздыхает по отсутсвующе-жестокому американскому композитору Артуру Брагглу. По-звериному прекрасный Браггл (кажущийся герою невинным даже в своей свирепости) в ответ делает вид, что Пьер и его томительные взгляды ему опротивели.
При этом роковой финал предсказуем: петля и передозировка снотворными — вот решение истинных стоиков.
Не упивающиеся декадансом несчастной любви, а смиренно принимающие неизбежный распад всякого сильного чувства и готовые к этому, герои Кревеля считают такой выход единственно возможной добродетелью. Остаются только «одиночество и пустота […], глаз Браггла — самый красивый человеческий глаз […], глаз человека и в то же время зверя, которого не смогла приручить даже любовь».
Герард Реве (1923–2006)
Нидерланды
Один из наиболее значительных писателей послевоенных Нидерландов, алкоголик, гомосексуал, ревностный католик и просто гений красоты Герард Реве считал, что, вздымаясь над телом юноши, он совокуплялся с самим Творцом.
Реве написал: «Если бы Господь вновь явился нам в земном обличьи, он принял бы вид осла, с трудом умеющего произнести пару слогов, — неузнанного, гонимого и поношаемого, — но я бы проявил участие к нему и немедленно возлег бы с ним…» — чем спровоцировал последнее дело о богохульстве в Нидерландах.
Он считал, что естество Бога отзвуком резонирует во множестве застенчивых мальчиках и палубных морячках, чья взаимная страсть друг к другу вздыбливается у них в штанах. Все книги Реве без исключения — это бесстрашная вылазка на территорию гомосексуальной любви: ласк и бичевания — а разве это не одно и то же?
Будь то история об обесчещенной страсти к уродливому кондитеру и сношении с братом («Циркач») или о садомазохистских привычках писателя и его любовников с недвусмысленными прозвищами Мышонок и Тигра («Милые мальчики») — Реве всегда поет коронационный гимн любви и вожделения мужчинам, религии и Богу.
Но опыт Реве говорил, что любовь познается только через безмерно долгие пытки и только так можно привязаться к обожаемому палачу-демиургу.
В этом он резонирует с батаевским эротическим ужасом от китайской казни линчи (долгосрочная пытка). Герард Реве знал, что религиозный и порождающий любовь сексуальный экстаз сходятся в одной точке еще до всяких нейробиологов.
