Буквально разбитые сердца: как социальная боль стала социальной проблемой

Подобные выражения существуют не только в русском, но и в английском, и во многих других языках мира. Психолог Наоми Эйзенбергер заинтересовалась этой закономерностью: возможно, существует более глубокая связь между физической и душевной болью?

В своем поворотном эксперименте 2003 года Эйзенбергер с коллегами изучали поведение участников, играющих в CyberBall в шлемах виртуальной реальности. В дополненном пространстве участники видели собственную руку и мяч, а также двух анимированных персонажей — аватаров участников в соседней комнате. По нажатию кнопки можно передавать мяч другому игроку, при этом активность мозга регистрировалась фМРТ-сканерами. В первом раунде игра идет как обычно, но затем игроки из второй комнаты начинают игнорировать игрока из первой комнаты.

На самом деле никаких других игроков не существует, их симулирует компьютерная программа. Это позволяет ученым изучить, каким образом отторжение (или, как назвали это исследователи, «социальная боль») сказывается на мозговой деятельности.

В обработке сигналов о физической боли задействовано несколько разделов мозга; одни регистрируют ее местоположение, а другие, например передняя островная доля большого мозга и дорсальная часть передней поясной коры, обрабатывают субъективные переживания, связанные с неприятными чувствами от боли.

На снимках фМРТ отверженных игроков в CyberBall команда Эйзенбергер увидела активность и в передней островной доле, и в дорсальной части передней поясной коры. Наибольшая активность в этих участках была зарегистрирована у тех, кто наиболее эмоционально откликнулся на свое исключение из игры. Иными словами, социальная отверженность воспринимается нашим мозгом так же, как физическая боль.

По тем временам это было весьма радикальное открытие, да и остается таким по сей день. Оно прямым образом указывает на то, что мозг не видит никакой разницы между разбитым носом и разбитым сердцем. Когда тебя отвергают — это действительно больно.

Оригинальный эксперимент с CyberBall с тех пор многократно воспроизводился и дополнялся.

Было обнаружено, что болевой механизм запускается не только вследствие прямого опыта отверженности: те же нейронные связи активируются просто при просмотре фото бывшего или бывшей или даже видео с лицами людей, выражающих неодобрение.

В один прекрасный момент Эйзенбергер с командой пришел в голову вполне закономерный вопрос: если физическая и эмоциональная боль имеют одну природу, не может ли обезболивающее вылечить разбитое сердце? В последующем исследовании участники в течение трех недель принимали двойную дозировку парацетамола, в то время как другая группа принимала плацебо. Каждая группа записывала свои чувства в дневник. К концу эксперимента группа, принимающая парацетамол, показала снижение активности в болевых областях при опыте социальной отвергнутости.

Безусловно, это не означает конец эпохи эмоциональной боли и не стоит закидываться таблетками после каждого расстройства. Но это парацетамольное исследование расширяет наши представления о социальном отторжении: теперь мы знаем, что оно простирается за пределы эмоциональной жизни и вторгается в физическую. В последние годы тема социальной отвергнутости стала ключевой в исследованиях в области психологии, экономики, эволюционной биологии, эпидемиологии и генетики, подводя ученых к переосмыслению своих представлений о болезни и здоровье, о продолжительности жизни и о том, как социальное неравенство влияет на наше психофизиологическое состояние.

По Эйзенбергер, значимость социальной боли — следствие эволюционного развития. В ходе исторического пути наше выживание зависело от окружающих людей: объединяясь, мы кормились и защищали друг друга от хищников и враждебных племен. Социальные связи в буквальном смысле спасали нам жизнь.

Возможно, постепенно мы стали испытывать боль от социальной отвергнутости как сигнал об угрозе жизни. Возможно, природа просто использовала уже существующий механизм физической боли для обработки боли социальной вместо того, чтобы изобретать новый; так и получилась эта тесная взаимосвязь между разбитыми коленками и сердцами.

Самое примечательное в этой взаимосвязи — это то, насколько мы чувствительны к малейшим сигналам отвергнутости. В ходе игры в CyberBall игроки испытывали социальную боль, хотя их отвергали совершенно незнакомые люди. Даже просмотр видео с неодобрительной мимикой вызывает тот же эффект. А что же происходит, когда наша потребность в принадлежности к обществу оказывается под более сильными ударами? Можно ожидать, что чем сильнее чувство отвергнутости, тем сильнее боль — но исследователи обнаружили другое. Оказалось, что при отвергнутости (неважно, с чьей стороны — руководителя, коллектива, супруга, в школе или дома) мы испытываем кое-что еще, что поможет понять и нашу борьбу за право быть принятым, и длительное чувство отчаяния.

Рой Баумейстер — исследователь в области социальных наук, который 30 лет посвятил изучению самооценки, принятия решений, сексуальности, свободы воли и чувства принадлежности.

В серии экспериментов Баумейстер обнаружил, что люди, испытывающие социальную отвергнутость, становятся агрессивны, склонны к обману и повышенному риску, а стремление помочь другим снижается.

Однако, невзирая на значительные перемены в поведении, социально отвергнутые субъекты не демонстрировали никаких признаков боли или обиды. Это озадачило исследователей, поскольку шло вразрез с их гипотезами о том, что состояние отвергнутости вызывает негативные эмоции, которые, в свою очередь, приводят к нарушениям в поведении. Но, по словам Баумейстера, «ноль эмоций».

В одном из исследований он с коллегами разделил студентов на группы из 4–6 человек, дал им некоторое время на знакомство, затем снова их разделил и дал каждому возможность выбрать двух студентов в качестве партнеров для следующего задания. Одним участникам сообщили, что их выбрали все, а другим — что их никто не выбрал. В конце эксперимента студентов попросили оценить свои чувства; группа отверженных не показала никаких изменений в эмоциях — они не чувствовали грусти, вместо этого они казались эмоционально глухими.

Подобное повторялось от эксперимента к эксперименту, каким бы образом исследователи ни симулировали ситуацию отверженности и как бы ни измеряли эмоциональное состояние. Возможно, подумали исследователи, чувство обиды присутствовало, но студенты стеснялись в этом признаться. Последовал еще один эксперимент. В этот раз участникам необходимо было оценить свои чувства в отношении своего однокашника, который сломал ногу или только что пережил болезненный разрыв отношений. Исследователи полагали, что даже если студенты не могут принять свои эмоции, они могут разделить эмоции других людей. Но и в этот раз социально отвергнутые студенты проявляли значительно более низкий уровень эмпатии, что заставило прийти к следующему выводу: похоже, их эмоции и в самом деле притупились.

Баумейстер назвал это явление «эгошоком» по аналогии с физическим состоянием, которое следует за травмой. Поранившись о край консервной банки, вы можете ничего не почувствовать в первый миг — именно в этот момент ваше тело выставляет защиту от боли.

По словам исследователя, столкнувшись с отверженностью, психика может подобным же образом замораживать чувства, чтобы защититься от волны эмоциональной боли. Кажется, отвергнутость не всегда приносит боль; порой она выходит за пределы боли, оставляя нас наедине с неспособностью чувствовать что бы то ни было.

В одном из исследований Баумейстер попросил участников описать самый сильный удар по их самооценке и свою реакцию. Наиболее часто описывался опыт отвергнутости со стороны группой; со значительным отрывом следовала отвергнутость академическая, а затем — романтическая. Кроме того, по сравнению с небольшими ударами по самооценке серьезные удары переживались совершенно иначе: участники сообщали о том, что были дезориентированы и парализованы, потеряли способность ясно мыслить и принимать решения.

Они чувствовали себя оторванными от своих тел, словно смотрели на всё со стороны. Окружающий мир казался незнакомым и странным. Это переходное состояние длилось не более нескольких минут, после чего участники брали себя в руки и вспоминали, кто они и где они.

Несмотря на краткость этого мига, подобное шоковое состояние многое проясняет в явлении отвергнутости и принадлежности. Мы — не просто социальные животные. Мы не просто живем рядом с другими; мы проживаем жизнь вместе с ними, в них. Другие помогают нам ориентироваться в мире и чувствовать себя в безопасности. Другие видят нас и определяют нас. Что еще есть в нашей личности помимо взглядов, которыми мы обрастаем всю жизнь: какими мы видим себя глазами окружающих нас людей?

Мы видим то, что видят другие, — или хотя бы то, что, как мы думаем, видят другие. А когда другие от нас отворачиваются, мы становимся невидимками, в каком-то смысле прекращаем существование.

Состояние отверженности вовсе необязательно исходит из семьи или хотя бы даже от знакомых. Оно вообще может быть неочевидным. В своей скрытой форме отверженность вплетена в любое общество.

В своем интервью на Бостонском радио в 2012 году психолог из Гарвардского университета и пионер исследований детского развития Джером Каган сказал:

«В Европе или Северной Америке очень легко спрогнозировать вероятность депрессии, и в этом поможет не генетика и не исследования мозга; достаточно знать, насколько беден человек».

Это заявление эхом отзывается на давно известный исследователям факт: чем беднее человек, тем хуже у него здоровье. Это интуитивно понятное суждение. В конце концов, бедность связана с целым комплексом факторов риска — отсутствие качественной медицинской помощи, злоупотребление наркотиками, накаленная криминогенная обстановка, плохое питание. Всё это связывается с букетом физических и психических заболеваний.

Но одна лишь бедность не дает ответов на все вопросы. В развитых странах, где стабильно увеличивается доход и повышается уровень жизни, проблемы со здоровьем преследуют огромное количество людей, и не только бедняков.

Возьмем, к примеру, исследования служащих британского правительства: в 1967–1970-х годах эпидемиолог Майкл Мармот (Лондонская медицинская школа) собрали данные о 18 000 человек, работавших в британском правительстве. В течение 10 лет исследователи наблюдали за участниками исследования и обнаружили, что низкоквалифицированные работники, находящиеся в самом низу служебной иерархии, умирали в среднем в три раза чаще, чем менеджмент высшего звена. Доступ к медицинской помощи (бесплатный) не мог объяснить такую драматическую разницу в уровне смертности. Более того, подобная модель наблюдается на всех служебных уровнях, а не на пиках: чем ниже служебный статус, тем короче жизнь.

Исследования последний двух десятилетий показали, что низкий социально-экономический статус является ключевой причиной ранней смертности и плохого состояния здоровья, в том числе сердечно-сосудистых заболеваний, респираторных заболеваний, артрита, диабета, тревожных состояний, шизофрении, злоупотребления веществами и т. д.

При этом негативные последствия здоровья выходят далеко за пределы бедности — им подвержены абсолютно все участники социальной лестницы. Связь между здоровьем и социальным статусом прослеживается во многих исследованиях: американских подростков, взрослых в Южной Корее, пожилых британцев, афроамериканцев. При этом неважно, как измеряется этот статус — доходом, уровнем образования, родом деятельности или даже собственным субъективным восприятием. Согласно данным Мармота, «если бы смертность в Англии определялась уровнем смертности привилегированного класса, мы получили бы дополнительных 1,3–2,5 миллиона лет жизни».

Не все исследователи разделяют беспокойство Мармота. Некоторые утверждают, что социально-экономический статус не является причиной проблем со здоровьем, а наоборот, люди с проблемным здоровьем сложнее адаптируются в школе или на работе и поэтому не продвигаются вверх по социальной лестнице. Исследователи проблемы социального неравенства Ричард Уилкинсон и Кейт Пикетт не согласны с таким подходом. В своей книге 2009 года “Spirit Level” авторы утверждают, что простым сдвигом по социальной лестнице не объяснить хорошо задокументированную модель, наблюдающуюся во множестве стран: чем сильнее расслоение общества, чем жестче социальная иерархия, и чем больше разрыв в статусе, тем тяжелее последствия для здоровья. В нашем социальном положении есть что-то, что влияет на наше тело.

Но что? Как можно заболеть от социального статуса? Доступ к ресурсам — первый подозреваемый.

Но он не может объяснить универсальный эффект социального статуса. Находящиеся на самом дне могут испытывать проблемы с гигиеной, питанием и доступом к медицинской помощи, но эти факторы не могут объяснить проблемы, появляющиеся на всех ступеньках социальной лестницы. Средний класс имеет доступ к той же еде, к таким же туалетам и таким же докторам, что и высшие эшелоны, но страдает от депрессии, диабета и ранней смертности он гораздо больше.

Согласно гипотезам Уилкинсона и Пикетт, причиной может быть так называемая социальная тревога: социальный статус определяет для индивида его ценность в обществе.

Чем выше ты в социальной иерархии, тем больше уважения и восхищения ты получаешь от окружающих. И наоборот, чем ниже ты находишься, тем сложнее тебе вписываться в накладываемые социумом стандарты. Социальная тревога — это чувство собственного несоответствия, некоторой нехватки, иными словами, отверженности. Отверженность может пройти незамеченной, и это добавляет опасности в это состояние: к социальному неравенству мы зачастую относимся так же, как к загрязнению воздуха — мол, этого не избежать, поэтому мы находим ему оправдания. Поэтому каждый, кто оказывается на дне, чувствует безысходность, ничтожность и беспомощность.

Сегодня всё больше исследователей признают, что угрозы нашей социальной идентичности, например негативная оценка со стороны окружающих, могут нанести серьезный ущерб жизненно важным нейробиологическим системам.

Исследования на животных, а также на людях, подвергшихся негативной оценке (к примеру, после выступления на публике), предполагают, что социальная отверженность приводит к воспалительным процессам. Социальные угрозы сигнализируют нашему телу об опасности так же, как и физические, запуская защитные иммунные механизмы. Эти механизмы помогают бороться с инфекцией, но, по словам директора Лаборатории исследований и измерений стресса в UCLA Джорджа Славича, реакция на социальную отверженность выходит из-под контроля, доводя воспаление до опасных уровней. Хронические воспалительные процессы могут приводить к диабету, сердечно-сосудистым заболеваниями, некоторым видам рака, болезни Альцгеймера, депрессии… Социальная отверженность, сопутствующая низкому социальному статусу, может стать потерянным звеном между слабым здоровьем и социальным неравенством.

Главная проблема в социальном статусе состоит в его относительности. Он гораздо больше зависит от вашей позиции на лестнице в сравнении с другими, чем от его абсолютной величины.

В рейтинге всегда больше проигравших, чем победителей, а второй пришедший к финишу уже не будет чемпионом. Как подметили Уилкинсон и Пикетт:

«И те, кто живет в землянке без канализации, и те, кто разместился в трехкомнатном доме, оборудованном бытовой техникой, могут испытывать на себе все унизительные прелести низкого социального статуса».

Простые попытки подъема по социальной лестнице не решают проблему, они лишь поднимают планку. Один венчурный капиталист как-то сказал мне, что, невзирая на внешний успех, Кремниевая долина кроет в себе множество несчастий. По его словам, чего бы ты ни достиг, кто-то всегда будет над тобой. Кажется, что погоня за социальным статусом — это игра без победителей, поскольку цель всегда удаляется.

Значит ли это, что на страдания обречены все, кроме нескольких счастливцев на самом верху? В конце концов, любой социальный опыт строится на системе доминирования — так происходит и у пчел, и у шимпанзе, и у людей.

Но если мы не можем уничтожить иерархию, возможно, есть способы ее сгладить? По словам Уилкинсона и Пикетт, движение в сторону равенства приведет к серии позитивных социальных изменений.

В одном из исследований двое ученых замеряли средний подушевой доход среди жителей 21 развитой страны и сравнивали его с индексом социальных и здравоохранительных проблем в этих странах. Никакой связи между двумя этими факторами не было обнаружено. Затем ученые отсортировали страны по уровню равенства в порядке убывания (от Японии и Скандинавских стран до Великобритании, Португалии и США), и обнаружили вполне четкую модель, которая не могла быть случайностью: в странах с высоким уровнем неравенства случаи душевных заболеваний и ожирения возникают в два раза чаще, чем в странах с высоким уровнем равенства; продолжительность жизни в них на 3–5 лет ниже; подростковые беременности — в 6–10 раз чаще; уровень убийств выше до 12 раз.

Одно из преимуществ социального равенства — стирание границ между группами, взаимное проникновение и интеграция.

Ученым уже давно известно, что люди, интегрированные в общество, обладают лучшим здоровьем и большей продолжительностью жизни, чем социально изолированные. До недавнего времени не были понятны причины: это потому, что социальные связи укрепляли здоровье, или просто здоровые люди ведут более здоровый общественный образ жизни?

Однако лонгитюдные исследования позволили отследить тысячи участников на протяжении нескольких десятилетий. Эти богатые наборы данных вместе с крепкими теоретическими обоснованиями предоставили серьезные свидетельства негативного влияния социальной изоляции.

В 2015 году психологи Джулианна Холт-Лунстад и Тимоти Смит (Университет Бригама Янга, Юта) проанализировали 70 исследований с общим количеством участников, превышающим 3 миллиона взрослых. Выяснилось, что социальная изоляция на 29 % повышала вероятность смерти участника к концу исследования.

Невзирая на значительные успехи в исследованиях, всё еще остается неясным, что именно считать социальной изоляцией.

Как правило, бесспорной изоляцией считается объективная выброшенность из жизни, которая случается при выходе на пенсию, потере близких людей, болезни. Согласно данным нескольких исследований, 40–50 % людей, чей возраст превышает 80 лет, страдают от социальной изоляции.

Число мрачное, но ведь это значит, что по крайней мере половина пожилых людей продолжает вести здоровую активную жизнь — и им удается сохранять и расширять свои социальные связи. Принадлежность к некоторому сообществу дает пожилым чувство осмысленности, мотивирует их следить за собой и за своим здоровьем, им важно получать и давать социальную поддержку.

Безусловно, быть одиноким и ощущать себя одиноким — это разные вещи. Кому-то комфортнее наедине с самим собой, но главное — не становиться заложником собственных ощущений и не страдать от одиночества, будучи окруженным любящими людьми. Отвергнутость работает именно так: мы не будем отвергнуты, если не позволяем этому чувству проникнуть внутрь.