Эра первородного хаоса. Владимир Рекшан рассказывает о том, как жила советская рок-н-ролльная молодежь начала 1970-х

— Все говорят, что появлению рок-музыки в СССР поспособствовала битломания. А до появления The Beatles рок-н-ролл в СССР слушали?

— Ну, сначала была ранняя рокабилльная история — скажем, Rock Around The Clock Билла Хейли крутили буквально повсюду. Допустим, проходит утренняя линейка в пионерском лагере, а после ее окончания какой-нибудь продвинутый звукооператор включал музыку — и висящий на столбе динамик оглашал округу воплем: «One, two, three o’clock, four o’clock, rock…» Такая музыка, конечно, проникала в душу, но не очень сильно. Реально же потрясли именно The Beatles. В ту пору средств массовой информации было мало, но почти в каждой квартире работал радиоприемник, создавая практически постоянный фон для любой жизнедеятельности. И как-то в 1965-м, помню, диктор сказал: «А теперь наши друзья — простые рабочие парни из Ливерпуля!»

Звуки песни A Hard Day’s Night пронзили меня буквально насквозь… На следующий день половина нашего класса, кому посчастливилось тогда оказаться у приемника, стала битломанами.

Конечно, современному человеку, избалованному практически мгновенным доступом к любой музыке, не понять тогдашнего феномена битломании. У каждого поколения есть свои отличительные признаки, свои знамена. Всемирная битломания — это и один из главных признаков моего поколения, и яркое культурное явление второй половины XX века, отголоски которого чувствуются и сейчас. Благодаря The Beatles в ту пору одним из распространенных способов самоутверждения для молодого парня стало обучение игре на гитаре. У парней ведь в юности всегда множество проблем — ни денег, ни положения в социуме… А ударил по струнам в шумной компании — и ты звезда!

— А что именно было тем главным, благодаря чему вы и ваши сверстники отличались от ваших родителей?

— Тогда, в 1960-х вступало во взрослую жизнь первое из поколений, родившихся уже после 1945-го. Мой отец прошел всю войну моряком во флоте, мама пережила блокаду Ленинграда — а такой специфический опыт не может не наложить свой весомый отпечаток… Боевые действия закончились, массовая гибель людей прекратилась, но жилищно-бытовые условия для большинства населения СССР продолжали оставаться очень тяжелыми. Мои самые ранние воспоминания: я с родителями и братом вынужден ютиться в одной большой комнате в коммунальной квартире. Наша квартира в доме на Кирочной улице сначала отапливалась дровами, на централизованную систему отопления нас перевели лишь в конце 1950-х. Однако, невзирая на всё пережитое нашими родителями, они были людьми оптимистичными — мол, всё самое плохое, что могло случиться, уже произошло, дальше может быть только лучше. Они любили собираться с друзьями, общаться, петь песни — и в целом были людьми неприхотливыми. Ну а мы, дети своих родителей, хотели каких-то больших и резких изменений.

Нас уже не устраивала повседневная действительность — в первую очередь окружавшие нас со всех сторон зажимы и запреты. И в этом, кстати, мы оказались схожи со своими сверстниками в странах Запада — там расцветало движение хиппи, «детей цветов», веривших в мир и всеобщую любовь, протестовавших против войны во Вьетнаме.

И мне отчасти довелось увидеть это собственными глазами. В 1968 году мне представилась редчайшая для советского юноши возможность увидеть Париж — в котором тогда только-только отбушевали события майской студенческой революции. И сами обстоятельства этой поездки оказали большой влияние на мое личностное становление.

— Расскажите, как это было…

— Я тогда состоял в молодежной сборной СССР по легкой атлетике, считался одним из самых перспективных спортсменов страны по прыжкам в высоту. И вот отправляют нашу команду на матч во Францию. А тогда оформление выезда за границу было на редкость утомительным, долгим и въедливо-унизительным. Нам прочитали лекцию: мол, если, находясь в иностранном государстве, кто-то из вас окажется замечен в чем-то таком предосудительном — всё, конец спортивной карьеры. Кстати, выезжающие в Париж спортсмены — в том числе юниоры — тайком прихватывали с собой водку и икру. Был адрес одного поляка, владельца магазина, скупавшего это добро у приезжих советских спортсменов за полцены… Но волновало наше спортивное начальство не столько это, сколько наш внешний облик.

Лично ко мне чиновник, который оформлял наш выезд, привязался в Москве из-за того, что мои волосы показались ему чересчур длинными. Велел постричься — пренебрежительным тоном, цедя сквозь зубы. Я тут же вспомнил недавний разговор со своим тренером — а он рассуждал о том, что это мы, спортсмены, главные здесь, а не чиновники. Мы приносим стране спортивные достижения, а не они… Я поднялся к себе в гостиничный номер и стал собирать вещи: готовлюсь возвращаться к себе домой в Ленинград. Тут-то они и забегали — у них ведь должности и зарплаты, которые они получают за то, чтобы наша команда выступила во Франции. Начали водить вокруг меня хороводы и уговорили на компромиссный вариант: я слегка остриг патлы и зачесал их так, чтобы они меньше бросались в глаза.

А когда мы приехали в Париж, там всё еще дышало событиями недавнего молодежного бунта. Спиленные деревья в Латинском квартале, остатки баррикад, левые лозунги на стенах, граффити с Че Геварой…

После нашего матча с французской командой, в котором нас обыграли, произошел совместный банкет с французами. У них состояние подъема — они недавно самого де Голля скинули, а теперь и советскую команду обыграли! Я сидел с гитарой и пел с ними битловскую Michelle. По возвращении я уже бескомпромиссно отпустил длиннейшие волосы — и потом меня пару раз не допускали до участия в соревнованиях за «неподобающий вид». И возможность выезда за рубеж обрезали — в следующий раз я там оказался в 1989 году. За всё надо платить…

— Вы с головой ушли в музыку. А какими из западных групп особенно увлекались, помимо тех же The Beatles?

— Слушали всё подряд, до чего могли дотянуться, — и этим мы ничем не отличались от прочих юных меломанов. При этом в меломанской среде Led Zeppelin, скажем, полагали более «утонченной» группой, чем Deep Purple. Признаком особой «продвинутости» считалась любовь к Jethro Tull, к разным психоделическим группам, к арт-року… А вот Slade, например, не котировались — они считались чересчур «простонародными», типа для учащихся ПТУ. «Ты что слушаешь? Slade? А, ну всё с тобой понятно…»

Опять же, напоминаю, свободного доступа к альбомам английских и американских групп у нас не было. Пластинки поступали из-за рубежа — их там скупали моряки, отправлявшиеся в заграничные рейсы, а потом выгодно перепродавали на родине. Здесь же эти пластинки подвергались многократной перезаписи. В окрестностях Инженерного замка находилась одна аллея, имевшая поистине сакральное значение для всех ленинградских меломанов, — туда ходили меняться пластинками. Там ковалась музыкальная история Ленинграда, ибо сложился своеобразный информационный клуб, где заинтересованные люди узнавали о свежих модах в западном роке. Потом эти моды пытались прививать на отечественной почве.

У меня был набор пластинок, входивших в мой личный обменный фонд. Я почти ежедневно ходил в эту аллею, что-нибудь выменивал, приносил домой, внимательно слушал…

Помню, однажды положил глаз на Ceremony, третий альбом британцев Spooky Tooth — причем реально закусился. Владелец ни в какую не желал с ним расставаться, и мне пришлось выложить за него битловского «Сержанта Пеппера», пластинку Чеслава Немена, да еще и снять с себя джинсовую куртку Wrangler.

Зато потом я ходил и рассказывал своим знакомым:

«Вы знаете, на этом альбоме в композиции Jubilation есть такие жуткие потусторонние звуки — пробирает до костей! А еще там долго-долго приговаривают „пи-пи-пи-пи-пи“…»

Знакомые восхищались…

— Наверное, пополнение музыкальной коллекции требовало больших трат…

— На самом деле на этом, напротив, можно было неплохо зарабатывать — ибо обладание пластинкой котируемого исполнителя являлось делом прибыльным. Расскажу конкретный пример. Осень 1970-го у меня откуда-то взялся свежий альбом The Rolling Stones — Let It Bleed. А у меня в ту пору был приятель — тоже спортсмен и тоже меломан. Родом из Ульяновска. И вот он предлагает: «А давай ко мне в Ульяновск! Нас там встретят на высшем уровне!» Сказано — сделано, мы отправляемся в аэропорт покупать билеты. Да будет вам известно, что в ту эпоху, чтобы взять авиабилет, не надо было предъявлять паспорт. У жизни в СССР было множество недостатков, но с главной задачей любой империи — поддержанием внутренней безопасности — Советский Союз тогда справлялся на отлично. Впрочем, уже в конце того же 1970 года ситуация изменилась. Литовцы Пранас и Альгирдас Бразинскасы захватили и угнали в Турцию авиалайнер Ан-24: взяли экипаж и пассажиров в заложники, убили стюардессу Надежду Курченко… После этого при оформлении билетов на самолет начали требовать паспорта.

Но мы застали самый конец «эпохи невинности» — помню, назвались в кассе «Аэрофлота» Николаем Джаггером и Иваном Ленноном, и никаких вопросов это не вызвало.

Просто называешь фамилию, и тебе выписывают билет. Эх, почему мы тогда не догадались сохранить эти билеты на память!

— Пластинку роллингов взяли с собой, я полагаю?

— Именно. Прибываем в Ульяновск, и там нас встречают друзья моего приятеля. Повели в какое-то кафе, где угостили пивом, а пластинку роллингов забрали. К вечеру нам приносят деньги. Пока мы пили пиво, все желающие переписывали альбом Let It Bleed на свои бобинные магнитофоны, а за перезапись клали по пять рублей. Суммарно набралось почти восемьдесят рублей. Серьезная деньга! В Ленинграде подобная услуга стоила всего два рубля, но в провинции, куда музыкальные новинки доходили с большим трудом, она обходилась гораздо дороже. За перезапись нового альбома особенно котируемой команды в провинции иногда отдавали и по десять рублей! В общем, мы сняли лучший номер в местной гостинице и несколько дней прожили в нем, ни чем себе не отказывая, — а нам с поклонами продолжали приносить деньги. Потом, правда, приятель разругался со своими одноклассниками, пластинку вернули, а заработанные средства мы быстро растранжирили. Пришлось приятелю занимать у бабушки на обратный самолет, а я поехал в Ленинград в сидячем вагоне без корочки хлеба…

— Какой оказалась ваша первая электрическая гитара?

— Я ее выменял у соседа — это были самодельные «дрова». Отдал за нее всю свою коллекцию марок, которую собирал с помощью родителей всё детство и часть юности. Освоил инструмент не без труда. Это сейчас, в век интернета, ты можешь легко найти любую видеошколу, где тебя научат играть. А тогда мне сначала даже не было понятно, как аккорды-то брать — это же не акустика! Навыки игры на акустической гитаре у меня были — обучил отец, умевший цыганочку на мандолине. А электричеству обучился благодаря товарищам, овладевшим этим искусством раньше меня. Тогда ведь за электрогитары схватились многие — и все друг у друга учились, все друг другу что-то показывали. В общем, выучился методом тыка, словно афроамериканец, сидящий со своим инструментом на завалинке где-нибудь у реки Миссисипи. Кстати, большинство наших западных сверстников, будущих великих рок-музыкантов, учились играть точно так же. В этой среде не очень много людей с консерваторским образованием.

— Итак, вы создали осенью 1969-го группу «Санкт-Петербург». Как тогда происходил поиск мест для выступлений?

— Со временем, когда мы стали более-менее известны в Ленинграде, иногда у нас выпадало по концерту в неделю. Чаще всего играли в актовых залах вузов — нас через общих знакомых приглашали на разного рода мероприятия, связанные со студенческим отдыхом. На такие концерты — если приглашали популярную в городе группу — набивались не только студенты этого вуза, но и сторонняя молодежь. Бывали иногда и прямо эпохальные для нас концерты — один из которых группа «Санкт-Петербург» отыграла в 1972 году в здании химического факультета Ленинградского университета на Васильевском острове. В ходе этого выступления была сделана достаточно качественная запись, которую, правда, потом утеряли. Но спустя много лет, в 2009-м, эту запись удалось найти — и я ее выпустил на компакт-диске. Тот концерт запомнился, среди прочего, тем, что стоявшая на улице толпа лезла в зал по водосточным трубам. Среди этих людей были, в частности, Борис Гребенщиков (выполняющий, по мнению Минюста РФ, функции иностранного агента) и Джордж Гуницкий, только-только задумавшие основать «Аквариум». Толпа в зал набилась битком — стоят, лежат, висят на занавесках. Все, кто находятся в помещении, — ровесники. И невероятное чувство единения зала и сцены…

— Вы играли в ту пору хард-рок?

— Я бы так не сказал. Для того чтобы играть хард-рок, нужно обладать мощной аппаратурой для обработки звука — требуются все эти педали, фузз, дисторшен… У нас, самодеятельных советских рок-музыкантов, тогда ничего такого не было. Как не было и качественного звукозаписывающего оборудования, отчего внятная дискография «Санкт-Петербурга» началась лишь в 1990-е. И, конечно, нам недоставало виртуозности. Я не мог играть так, как играл Эрик Клэптон из Cream. Я «пилил» так, как у меня получается, — и выходило вполне естественно. В отсутствие нормальной аппаратуры приходилось всячески экспериментировать, чтобы выстроить узнаваемый звук. Так мы привлекли в состав скрипача Никиту Зайцева — он позже получил известность как участник ДДТ, — и его инструмент внес в наше звучание свой неповторимый колорит. И еще мы брали энергией — потом люди рассказывали, что «Санкт-Петербург», они на сцене совершенно дикие…

— Сейчас у каждой мало-мальски известной группы есть роуди — помощники, которые таскают и настраивают аппаратуру…

— Помилуйте, ну какие роуди могли быть у нас в те первобытные времена? Сами, всё сами… Опять же, современной группе не нужно таскать за собой весь свой аппарат — необходимую концертную аппаратуру предоставляет сама площадка. А в ту пору приходилось возить аппарат с собой, для чего требовался грузовик, который еще нужно было где-то «поймать». Самостоятельно тащили, расставляли, играли — а потом сами же всё загружали обратно. Готовить зал к концерту было легче, потому что помогали многие желающие из числа пришедших заранее слушателей. По окончании же концерта они быстро ретировались — поддатые, с девчонками под ручку, — и вытаскивать аппаратуру приходилось уже целиком на собственных закорках.

— А драки у вас на концертах случались?

— Помнится, в мае 1971-го меня пригласили на двухдневный самодеятельный фестиваль, организованный каким-то авантюристом в Тярлево — это поселок в Ленобласти за Пушкиным. В клубах, располагавшихся в подобных захолустьях, всегда было много проще — никто не отслеживал, что там играют на танцах. Любители рок-н-ролла узнавали о таких мероприятиях посредством всезнающего сарафана — и массово ехали туда. Но местная молодежь обычно без восторга воспринимала наплыв городских гостей.

На подходе к Тярлево меломанов, высаживающихся из электричек, встречали тамошние хулиганы и начинали молотить кулаками. Они гоняли городских по картофельным полям — но народ всё равно прорывался в клуб, чтобы вкусить любимого искусства.

Мы там играли первым составом «Санкт-Петербурга» и были главными суперзвездами! А когда фестиваль закончился, то в обратный путь, наученные горьким опытом, двинулись уже всем скопом. Когда местные вылезли, мы навалились на них толпой и поколотили…

— А появились ли уже в ту пору дельцы, которые зарабатывали на организации концертов самодеятельных рок-групп?

— Я вам расскажу одну поразительную эпопею. Весной 1971 года разнеслись слухи о появлении у нас в городе неких людей, готовых заниматься устройством рок-концертов. Во главе свежеиспеченной «Поп-федерации» встали Сергей Артемьев и Коля Васин — знаменитый в будущем «битломан № 1 в СССР». Честно говоря, недолгая история этой подпольной организации заслуживает того, чтобы по ней написали роман в духе «Бесов» Достоевского или сняли остросюжетный фильм. Ведь на самом деле под прикрытием безобидного музыкального объединения создавалась подрывная организация, ставившая, ни больше ни меньше, задачу свержения коммунистического строя в СССР! Причем всё было очень хитро продумано. Слухи о «Поп-федерации» быстро распространились благодаря тому, что Коля Васин объявил, что у него есть пластинка — с личным! — автографом Джона Леннона! Вы представляете, что это означало в СССР начала 1970-х? Всё равно, как если бы один из рыцарей средневековой Англии объявил бы, что обладает Святым Граалем!

— И это был подлинный автограф Джона Леннона?

— Отвечу уклончиво — твердых доказательств подлинности нет. Васин всем рассказывал, что в 1970 году он решил поздравить Леннона с тридцатилетием и отправил ему телеграмму — а тот в ответ прислал ему по почте свой концертный альбом Live Peace in Toronto 1969 с личной подписью. Если бы Коля Васин мог предъявить квиток с почты или упаковку — а эти вещи моментально приобрели бы в нашей среде сакральный статус, — то никаких вопросов о правдивости этой истории не было бы… Так или иначе, тогда, в 1971-м, сомнений в любом случае ни у кого не возникло: тем более что Коля и вправду был страстным меломаном, искренним обожателем The Beatles. А наличие у него пластинки с закорючкой, якобы выведенной самим Ленноном, подняло авторитет Коли на недосягаемую высоту.

Васин пригласил на беседу меня и еще человек десять — лидеров известных ленинградских рок-групп. Нас он познакомил с неким Сергеем Артемьевым, представившимся крупным комсомольским работником. Мы поверили — никто тогда и представить не мог, что перед нами самозванец. Он нам рассказал, что способен договориться с властями и все ленинградские рокеры получат постоянную площадку, где смогут выступать в любое время. Короче говоря, предлагалась модель, по которой спустя менее десяти лет был сконструирован знаменитый ныне Ленинградский рок-клуб. Музыканты всегда хотят двух вещей — сначала аплодисментов, а потом и гонораров. Мало кто хочет кого-то свергать, все лишь желают, чтобы им позволили свободно заниматься творчеством и не лезли в душу. Поэтому посулы Артемьева были восприняты нами с воодушевлением.

— И как, исполнились они, эти посулы?

— Спустя месяц после первой встречи Васин вызвал нас к Медному всаднику. Мы загрузились на курсировавший по Неве речной трамвайчик и провели прямо там, на борту учредительное собрание «Поп-федерации». Была учреждена система взносов — деньги, как нам пообещали, пойдут на организацию концертов. Несколько выступлений и правда было проведено. Так, в апреле 1971-го состоялся первый в Ленинграде конспиративный ночной сейшен.

Мы и другие музыканты разрозненными стайками выходили на станции метро «Площадь Восстания». Оттуда в сопровождении незнакомого нам провожатого — условным знаком для его опознания стало наличие в руке газеты «Правда» с каким-то словом, выведенным авторучкой, — шли к перекрестку, находившемуся через несколько улиц. Там проводник сдавал нас другому провожатому, обменявшемуся с ним кодовой фразой. Тот человек вел нас к старинному зданию бывшего Павловского женского института на Восстания, 8 — сейчас там располагается гимназия, а тогда находилась школа.

Я так понимаю, кто-то из знакомых Васина и Артемьева работал там ночным сторожем — он-то нас и впустил.

Нас завели через боковой вход, а ночью в школьном зале в присутствии очень небольшого количества слушателей прошел концерт — играли мы, а также известная в те годы группа «Фламинго», певшая на английском языке, и гости — польская группа «Скальды». Они приехали с официальным концертом, а кто-то из «Поп-федерации» познакомился с ними и пригласил выступить на ночном сейшене.

В зале организовали раздачу пива, бутербродов… При этом соблюдалась строжайшая конспирация — на концерт допускали лишь самых проверенных людей.

— А потом были еще подпольные концерты?

— Да, очередной ночной сейшен прошел летом 1971-го в здании одной из школ на Охте — там уже присутствовало несколько сотен человек. Опять «Скальды», «Санкт-Петербург», а также «Аргонавты», кто-то еще… Лично в мою задачу входило накануне концерта позвонить по условленному телефону и сказать «группа номер четыре». Мне говорили адрес, и затем я обзванивал своих музыкантов, а также тех людей, которых я лично приглашал на мероприятие. С приглашенных собирал по три рубля, которые потом передавал в «Поп-федерацию». Проходили и другие концерты, которые Артемьев устраивал под видом съемок фильма о бунтующей западной молодежи — причем использовал подделанные бланки якобы «Ленфильма». Он связывался с райкомом комсомола, представлялся директором съемочной группы «Ленфильма» и просил найти зал, где можно устроить концерт с массовкой. Комсомольцы, стремясь услужить киношникам, обзванивали школы и находили нужную территорию. Зрители на этих концертах значились в качестве «массовки». Мы, музыканты, были в восторге от того, как ловко всё организовано. И не подозревали о двойном дне.

— А в чем конкретно оно выражалось?

— У меня сложились лирические отношения с одной девицей из васинско-артемьевского окружения — и она мне поведала, что те вообще-то собираются свергать советскую власть! Я, молодой парень, которому тогда еще и двадцати одного не исполнилось, выслушал это с открытым ртом. Честно говоря, не поверил. А недавно на похоронах общего знакомого встретился и пообщался с одним человеком, входившим тогда в ближайшее окружение Артемьева и Васина. Его рассказ позволил восстановить недостающие детали. Организация концертов для «Поп-федерации» была лишь прикрытием. Расчет делался на то, чтобы консолидировать огромную массу поклонников рок-музыки — а рок тогда в СССР слушал практически каждый первый юноша, во всяком случае из студенческой среды точно, — и в нужный момент бросить их, фигурально выражаясь, на штурм Зимнего. Деньги, полученные с концертов, предполагалось пустить на закупку оружия — где-то в Прибалтике. У верхушки «Поп-федерации» существовала и внутренняя иерархия, засекреченная система «званий» — Артемьев был «дуче», а Васин — «майор». За успешное создание «Поп-федерации» Васина повысили до «полковника».

— «Полковник Васин» — уж больно это звучит знакомо… Неужели БГ что-то слышал о той истории, что вы мне рассказываете?

— Не знаю, может до Бориса долетали какие-то отголоски… Так или иначе, «Поп-федерация» представляла из себя что-то типа структуры самых радикальных народовольцев XIX века, а Артемьев имеет известное сходство с Нечаевым… Этому, опять же, можно найти аналоги в западных странах той эпохи — какие-нибудь «Черные пантеры» в США, RAF в Германии или «Красные бригады» в Италии… Вся разница лишь в том, что, в отличие от зарубежных коллег, Артемьев и Ко за почти год своей деятельности так и не успели перейти к каким-то решительным действиям. А не успели по той причине, что на «Поп-федерацию» наехали органы. Но наехали не за попытку организации в стране вооруженного восстания — подобное даже в КГБ никому не могло прийти в голову! — а за предпринимательскую деятельность, которая, как известно, была в СССР под официальным запретом и каралась в соответствии с уголовным законодательством.

Мне пришла повестка в следственный отдел — предписывалось явиться в качестве свидетеля. Но им трудно было сформулировать обвинение — ибо на концертах «Поп-федерации» прямых продаж билетов не осуществлялось. Сбор денег велся под видом частных пожертвований — а это формально не запрещалось. Тогда широко разошлась байка о том, что Коля Васин с целью сокрытия улик якобы закопал в лесу свою пластинку с автографом Джона Леннона, — но это именно что байка.

Расплачиваться же за всех пришлось Сергею Артемьеву — его осудили и посадили за «нетрудовые доходы» и «подделку государственных бумаг».

Ему не повезло со временем и местом — поэтому ему и не довелось войти в историю в качестве знаменитого революционера. После исчезновения «Поп-федерации» стали появляться новые организаторы концертов, практиковавшие новые приемы. Иногда, скажем, сейшены маскировали под свадьбы или под годовщины свадеб. Под это дело официально снимали помещение и приглашали ту или иную группу…

— Вам не грустно оттого, что сейчас многие считают, будто рок-музыка появилась в СССР лишь в 1980-е?

— Конечно, это досадно. В конце 1980-х в СССР буквально из каждого утюга заговорили о русскоязычной рок-музыке, о тогдашних модных рок-группах наподобие «Кино», «Аквариума», «Алисы», «Наутилуса» и прочих. Причем зачастую ситуацию рисовали таким образом, будто рок-н-ролл в стране возник едва ли не в мгновение ока и буквально из ниоткуда. У меня это вызывало недоумение: а как же мое поколение, игравшее этот самый рок-н-ролл еще в конце 1960-х и начале 1970-х? Ведь уже тогда рок-н-ролльная жизнь в Ленинграде яростно кипела, молодежь с диким энтузиазмом хваталась за электрогитары. Это был невиданный доселе культурно-технологический прорыв, оказавший влияние на значительную часть советской молодежи.

Ну а поскольку я, помимо музыкальной, выбрал еще и литературную стезю, то пришлось взять решение проблемы в свои руки. В 1988-м я окончил повесть «Кайф», опубликованную литературным журналом «Нева» — и в ней в художественной форме рассказал о событиях своей бурной рок-н-ролльной юности. Два года спустя повесть вышла отдельным изданием — в расширенном виде и под измененным названием «Кайф полный». Иллюстрации к книге выполнил бывший музыкант «Санкт-Петербурга» Сергей Лемехов. А еще позже я написал продолжения «Кайф вечный» и «Кайф плюс»…

— Не грустно ли ощущать себя артефактом ушедшей эпохи?

— А я себя таковым и не считаю. Живу сегодняшним временем, абсолютно ему адекватен, занимаюсь музыкой, литературой и спортом. Группа «Санкт-Петербург» существует и сейчас — недавно мы выпустили новый альбом. Другое дело, что мы существуем вне сегодняшнего шоу-бизнеса, вне радиостанций, горячих ротаций и фестивалей. В этом есть как свои плюсы, так и минусы. Плюс в том, что ты никому ничего не должен, минус — что никто ничего не должен и тебе. И, конечно, всё же приходится признать тот факт, что у каждого поколения есть свои герои. От того поколения, героем которого был я, уже, по совести, мало кто остался. Многие поумирали — как те, кто ходил на наши сейшены, так и некоторые бывшие участники «Санкт-Петербурга».

Недавно, знаете, произошел мистический почти случай. Сижу как-то у себя в музее русского рока на Пушкинской, 10. Подошли несколько человек, и я решил им сыграть что-нибудь. Выбрал песню «Осень 1970 года», написанную мною, соответственно, в додревнем 1970 году, — один из первых, условно говоря, хитов «Санкт-Петербурга». Сижу, играю и вспоминаю, как мы эту вещь исполняли нашим золотым составом. Братья Сергей и Владимир Лемеховы, игравшие в том составе, соответственно, на басу и на барабанах, оставили этот мир в 2016-м. Кроме меня в живых пребывает лишь Миша Марский, занимавший позицию клавишника. Связь с ним я давным-давно потерял — слышал лишь, что он эмигрировал в США.

В общем, песню я отыграл, проходит пара часов, и мне сообщают — тебя ищет какой-то иностранец, просит номер твоего телефона. А потом звонок: «Рекшан? Ты там живой? Это Марский!»

Говорит, что внезапно вспомнил про меня потому, что я ему вдруг приснился в предутреннем сне, — и он бросился искать мой номер. Я прикинул — а сон ему этот приснился аккурат в те минуты, когда я пел «Осень», нашу общую песню. Вибрации, разбуженные этой песней, за минуту дошли из Петербурга до Нью-Джерси!