Как Екатерина II спонсировала французских просветителей, а Николай I цензурировал Пушкина: история взаимоотношений Романовых с литераторами

Екатерина II: спонсорка французских просветителей

Екатерина II была, наверное, самой страстной библиофилкой среди всех российских императоров. С юных лет и до конца жизни она сохранила привычку два часа утром и два — вечером посвящать чтению и выпискам из книг; еженедельно заказывала новые книги, отбирая их по каталогам; к концу правления ее библиотека насчитывала 40 000 томов.

Ее любимыми авторами были французские просветители: именно их книги, как она сама не раз признавалась, во многом сформировали ее мировоззрение. Со своим любимым автором, Вольтером, она переписывалась до конца его дней. Философ высказывался об Екатерине в выражениях, граничащих с обожанием, рьяно превозносил и ее саму, и ее империю, а также распространял в Европе мнение, что с появлением Екатерины именно Россия стала главным мировым очагом культуры («Науки, искусства, вкус и мудрость перемещаются на Север»). А между делом, кстати, активно давал ей политические советы: например, изгнать из Европы турок, захватить Константинополь и перенести туда столицу. С другим французским просветителем, Дидро, Екатерина тоже переписывалась много лет, тоже получала от него бесконечные комплименты, а в 1773-1774 годах философ даже гостил в Петербурге по ее приглашению.

Впрочем, злые языки говорят, что французские просветители делали все это не совсем бескорыстно.

И действительно: императрица осыпала своих корреспондентов не только комплиментами, но и материальными благами. Так, когда Дидро оказался в стесненных обстоятельствах и решил продать свою библиотеку, Екатерина II купила ее за 15 000 ливров — но не забрала, а оставила в Париже и назначила Дидро библиотекарем. Таким образом, он не только мог до конца жизни пользоваться своей библиотекой, но и получал за это жалованье — 1000 ливров в год (а так как жалованье выплатили за 50 лет вперед, фактически Дидро получил за свою библиотеку 65 000 ливров). Французский историк и писатель Анри Труайя в книге о Екатерине иронично замечает, что Вольтер и Дидро буквально соревновались в комплиментах императрице: первый называл ее «Семирамида» и «Минерва Севера», а второй ставил ее в один ряд с Цезарем и говорил, что встреча с ней его преобразила. Пушкин оценит эту страницу биографии Екатерины еще жестче: «Отвратительное фиглярство в сношениях с философами ее столетия».

Отечественных писателей Екатерина тоже не обделяла вниманием.

Так, Державин писал ей восторженные оды, а она в ответ одаривала его (за оду «Фелица» он получил усыпанную бриллиантами золотую табакерку и пятьсот червонцев) и немало способствовала карьере Гавриила Романовича.

Но Екатерина не только читала и дружила с писателями: она и сама активно писала художественные произведения. «Я не могу видеть чистого пера без того, чтобы не испытывать желания немедленно окунуть его в чернила», — признавалась она, хотя при этом говорила: «никогда не считала, что обладаю творческим даром». Среди ее работ — множество басен, несколько комедий («О, время!», «Именины госпожи Ворчалкиной», «Передняя знатного боярина», «Госпожа Вестникова с семьею», «Невеста-невидимка» и другие, в том числе три комедии, высмеивающие масонов), исторические пьесы, аллегорические сказки и либретто к нескольким операм: «Февей», «Новгородский богатырь Боеслаевич», «Горебогатырь Косометович». Последняя — история про горе-богатыря, который в походе не может захватить даже жалкую избушку, защищаемую безруким стариком, но по возвращении домой хвастается бесконечными победами над могущественными врагами, — считается пародией на двоюродного брата Екатерины, шведского короля Густава III. (А конкретно — на его безуспешную попытку взять крепость Нейшлот, которую защищал крошечный гарнизон под командованием однорукого коменданта.) Во избежание политического скандала императрица даже повелела не ставить оперу в Петербурге, где ее могут увидеть иностранные министры. Однако в Москве, куда «иностранные министры» не доезжали, опера имела успех.

Но, пожалуй, самый известный эпизод литературной деятельности Екатерины II — журнал «Всякая всячина» (1769-1770). Первый сатирический журнал в России, он формально издавался секретарем Екатерины II Г. Козицким, но фактически являлся детищем самой императрицы: она была и редактором, и одним из главных авторов, а также под разными псевдонимами полемизировала с «вольнодумцами». В особенности — с Николаем Новиковым, издателем другого сатирического издания, «Трутень».

Позже некоторые историки литературы подвергали сомнению авторство пьес и других художественных произведений Екатерины: по их мнению, многие ее сочинения частично или даже целиком написаны «литературными неграми».

Но критик и историк литературы Арсений Введенский возражал:

«За границей, а по примеру иностранцев и у нас, подвергали нередко сомнению самостоятельность литературной деятельности Екатерины. Говорилось, что императрица сама не могла писать по-русски и присваивала себе произведения, писанные не ею, а разве только ею внушенные. Позднейшие исторические изыскания совершенно опровергли этот взгляд… Екатерине, при ее слабости в правописании, остался, однако, не чужд внутренний дух русской речи (…) Несмотря на свои „грешные падежи“, императрица, урожденная немецкая принцесса, несравненно более была подготовлена к деятельности на почве русской литературы, чем многие образованные русские, уже тогда воспитывавшиеся на иностранных языках».

(«Грешные падежи» — отсылка к тому, что Екатерина действительно до конца жизни писала на неродном для нее русском с ошибками; и все же почти все свои произведения она писала именно по-русски, хотя в ее распоряжении были несколько европейских языков.)

Николай I: личный цензор Пушкина

Николай, которого никогда не готовили в наследники престола (у него было два старших брата — каковы шансы, что трон перейдет к младшему?), получил преимущественно военное образование и никогда не был силен в гуманитарных науках. В литературе он тоже не слишком разбирался (по воспоминаниям современников, когда у царя спросили, читал ли он «Мертвые души», тот удивился: «Да разве они его? Я думал, что это Соллогуба»). Однако это не мешало ему вмешиваться в литературный процесс и выносить строгие приговоры.

Самая знаменитая история — о том, как Николай был «личным цензором» Пушкина.

Поэт и царь впервые встретились в сентябре 1826 года, буквально через пару недель после коронации Николая.

Всего два месяца назад завершился суд над декабристами; и хотя Пушкин и во время восстания, и во время следствия находился в ссылке в Михайловском, связи его с декабристами были известны, а многие декабристы на допросах прямо заявляли, что его стихи повлияли на их мировоззрение. Поэтому Николаю, на тот момент еще очень неуверенному в себе и своем положении, очень хотелось привлечь этого «властителя дум» на свою сторону.

На встрече Пушкин не стал открещиваться от своих связей с декабристами — наоборот, честно заявил, что будь он в Петербурге в день восстания, непременно оказался бы на Сенатской площади. Царь прощает его, возвращает из ссылки и освобождает от «общей» цензуры, назначив себя «личным цензором» поэта. Литературовед и пушкинист Юрий Лотман отзывается об этом широком жесте довольно скептически:

«Напуганный широкой картиной всеобщего недовольства, которую вскрыло следствие над декабристами, царь чувствовал необходимость эффектного жеста, который примирил бы с ним общественность. Прощение Пушкина открывало такую возможность, и Николай решил ее использовать. Он умело разыграл сцену прощения…»

Пушкин, конечно, сначала обрадовался такой перспективе («Царь освободил меня от цензуры. Он сам мой цензор. Выгода, конечно, необъятная. Таким образом, „Годунова“ тиснем»).

Но на практике «милость» оказалась головной болью.

Во-первых, «личное цензорство» царя фактически означало двойную цензуру (потому что общение происходило при посредничестве шефа Третьего отделения Александра Бенкендорфа, а тот цензурировал произведения сам или отдавал на отзыв кому-нибудь из своих подчиненных). Во-вторых, царь как цензор тоже был не подарок. «Годунову», к примеру, он вынес следующий вердикт:

«Я считаю, что цель г. Пушкина была бы выполнена, если б с нужным очищением переделал Комедию свою в историческую повесть или роман, на подобие Валтера Скота».

(Причем Николай, по всей видимости, на тот момент пьесу даже не читал, ознакомившись лишь с выдержками из нее, изложенными в «Замечаниях на Комедию о царе Борисе и Гришке Отрепьеве». Автор «Замечаний» в точности не известен, хотя многие литературоведы, как и сам Пушкин, подозревали Фаддея Булгарина. Пушкин ответил вежливо, но твердо: «Жалею, что я не в силах уже переделать мною однажды написанное». И следующие пять лет трагедия пролежала в столе.)

Каждую свою строчку Пушкин вынужден был посылать на согласование (формально — Николаю, но фактически — Бенкендорфу), и это положение было унизительным, пишет Лотман:

«Между Пушкиным и Бенкендорфом (прямой доступ к царю был возможен лишь в самых исключительных случаях) установились тяжелые и оскорбительные отношения строгого надзирателя и поднадзорного мальчишки. По всякому пустяковому поводу поэт должен был выслушивать или читать письменные строгие выговоры, оправдываться, благодарить за снисхождение и отеческие наставления».

Бенкендорф, например, выговаривал Пушкину за то, что тот посмел не то что опубликовать — просто прочитать в обществе стихи, еще не прошедшие цензуру:

«Ныне доходят до меня сведения, что вы изволили читать в некоторых обществах сочиненную вами вновь трагедию».

«Ни один из русских писателей не притеснен более моего», — жаловался Пушкин в 1835 году.

Пристально следил Николай I и за творчеством Лермонтова. Так, про «Героя нашего времени» царь, признавая, что он «хорошо написан», высказался так:

«…я дочитал до конца „Героя“ и нахожу вторую часть отвратительной, вполне достойной быть в моде. Это то же самое изображение презренных и невероятных характеров, какие встречаются в нынешних иностранных романах. Такими романами портят нравы и ожесточают характер. И хотя эти кошачьи вздохи читаешь с отвращением, все-таки они производят болезненное действие, потому что в конце концов привыкаешь верить, что весь мир состоит только из подобных личностей, у которых даже хорошие с виду поступки совершаются не иначе как по гнусным и грязным побуждениям. Какой же это может дать результат? Презрение или ненависть к человечеству! (…) Итак, я повторяю, по-моему, это жалкое дарование, оно указывает на извращенный ум автора. Характер капитана набросан удачно. Приступая к повести, я надеялся и радовался тому, что он-то и будет героем наших дней, потому что в этом разряде людей встречаются куда более настоящие, чем те, которых так неразборчиво награждают этим эпитетом. (…) Однако капитан появляется в этом сочинении как надежда, так и неосуществившаяся, и господин Лермонтов не сумел последовать за этим благородным и таким простым характером; он заменяет его презренными, очень мало интересными лицами, которые, чем наводить скуку, лучше бы сделали, если бы так и оставались в неизвестности — чтобы не вызывать отвращения. Счастливый путь, господин Лермонтов, пусть он, если это возможно, прочистит себе голову в среде, где сумеет завершить характер своего капитана».

Последнее предложение выглядит зловеще, если знать контекст. Накануне поэта в наказание за дуэль отправили в Тенгинский пехотный полк, на передовую Кавказской войны, причем император лично запретил назначать Лермонтова на какие-нибудь «штабные» должности: «…Велеть непременно быть на лицо во фронте, и отнюдь не сметь под каким бы ни было предлогом удалять от фронтовой службы при своем полку». Кроме того, Николай собственноручно вычеркивал Лермонтова из списков представленных к наградам, а на известие о его смерти, по преданию, отреагировал фразой «Собаке — собачья смерть» (справедливости ради, литературоведы сомневаются в достоверности этого эпизода).

Александр II: воспитанник Жуковского

Александр II получил гуманитарное образование не в пример лучшее, чем его отец: достаточно сказать, что личным наставником будущего императора был поэт Василий Жуковский. В обязанности наставника входило руководить всем процессом образования наследника — в том числе составлять «план учения» и подбирать преподавателей. Русский язык и литературу Жуковский цесаревичу преподавал сам.

Жуковский объездил с наследником всю Россию и Западную Европу: считается, что во многом именно под его влиянием будущий император приобрел сравнительно либеральные взгляды.

В отличие от отца, Александр Николаевич во время своего правления не пытался напрямую влиять на литераторов, предпочитая заниматься своими прямыми обязанностями, и не старался специально встречаться с ними. Зато он распорядился, чтобы воспитатель его сыновей организовал встречу великих князей с Достоевским (таких встреч состоялось три).

Александр III: встречи с Достоевским и игнор Толстого

Граф Сергей Шереметев, адъютант Александра III, знавший его с юных лет, писал о нем в своих воспоминаниях: «Он очень любил вообще русскую литературу. Бывало, о чем ни заговоришь, он все знает, все читал».

Еще будучи наследником престола, Александр успел лично познакомиться с Достоевским.

Сначала возникает переписка: писатель присылает цесаревичу «Бесов» и «Дневник писателя», сопровождая их письмами. Следующая книга, «Братья Карамазовы», подносится уже лично. Сначала с писателем ознакомилась жена наследника, будущая императрица Мария Федоровна: она присутствовала на чтении «Карамазовых» в доме графини Менгден, очень впечатлилась, а по окончании благодарила Достоевского и долго с ним беседовала.

Совсем скоро, в декабре 1880, последовала и встреча с Александром. Причем, по свидетельствам очевидцев, «Достоевский, бывший в эту эпоху глубоким монархистом, не пожелал следовать придворному этикету и держал себя во дворце так же, как он имел обыкновение вести себя в салонах своих друзей. Он говорил первым, встал, когда нашел, что разговор длился достаточно долго, и, простившись с царевной и ее супругом, оставил дворцовый зал, как гостиную своих друзей».

А когда спустя всего лишь месяц с небольшим писатель умер, наследник выразил соболезнование семье писателя. Он выплачивал вдове и детям Достоевского внушительную ежегодную пенсию, назначенную еще Александром II (почти беспрецедентный случай, учитывая то, что Достоевский нигде не служил, а в прошлом и вовсе был каторжником), а один из членов императорской семьи, великий князь Дмитрий Константинович, даже присутствовал на похоронах (тоже беспрецедентный случай). Когда через десять лет Анна Григорьевна Достоевская открыла в Московском историческом музее мемориальную комнату Достоевского, Александр III посетил ее одним из первых.

С другим современником Александра, Львом Толстым, отношения у императора складывались гораздо хуже (хотя известно, что в юности он зачитывался его книгами).

Толстой впервые написал Александру в 1881 году, когда тот только взошел на престол: в письме он умолял царя не казнить убийц его отца, шестерых народовольцев.

«Только одно слово прощения и любви христианской, сказанное и исполненное с высоты престола, и путь христианского царствования, на который предстоит вступить вам, может уничтожить то зло, которое точит Россию. Как воск от лица огня, растает всякая революционная борьба перед Царем — человеком, исполняющим закон Христа», — увещевал он.

Победоносцев, через которого Толстой сначала пытался передать письмо, утаил его от Александра (многие историки литературы вообще считают, что именно вездесущий обер-прокурор Синода во многом определял отношение Александра к Толстому в последующие годы: ненавидя писателя, Победоносцев как мог настраивал против него и царя). Но Толстой нашел другой способ доставить обращение адресату.

Как известно, это не помогло: наследник престола не пожелал проявлять прощение и любовь христианскую и народовольцев все-таки повесил.

Вторично писатель обратился к Александру в 1884 году — на этот раз в защиту семьи Дмитрия Хилкова. Тон этого письма уже гораздо более резок:

«…Над князем Дмитрием Александровичем Хилковым, отставным полковником, живущим теперь в Закавказском крае, куда он сослан за свои религиозные убеждения, и в особенности над его женой, совершено было в октябре нынешнего (теперь уже прошлого, 93-го) года именем Вашим одно из самых жестоких и возмутительных преступлений, противных всем законам божеским и человеческим <…> Может быть, что письмо это прогневит Вас, и Вы скажете: по какому праву позволяет себе этот человек писать мне про это? Государь! у меня есть на это неотъемлемое право — право, которое мы слишком часто забываем и упоминание о котором, может быть, удивит Вас, — право это есть право моей братской любви ко всем людям, поэтому и к Вам <…> Я считаю, что Вы согрешили, допустив возможность совершить такое злодейское дело Вашим именем». Писатель пытается объяснить царю, что «всякие гонения за веру, как те, которые с особенной жестокостью производят у нас последнее время, не только не достигают своей цели, но, напротив, роняют в глазах людей ту церковь, для поддержания которой совершаются нехристианские дела».

Ответа Толстой не получил, а позже констатировал в дневнике: «Письмо не имело никакого действия — скорее вредное».

При этом Александр не отказался от встречи с Софьей Андреевной Толстой в 1891 году, когда жена писателя хлопотала об издании запрещенной цензурой «Крейцеровой сонаты». Александр разговаривал с Софьей Андреевной очень благожелательно, восхищался талантом ее мужа (хотя и выражал сожаление, что тот «отстал от церкви»), расспрашивал о детях и выражал неплохую осведомленность в делах Толстого. Про «Крейцерову сонату» он заметил: «Да ведь она написана так, что вы, вероятно, детям вашим не дали бы ее читать», но в итоге разрешил издать повесть — правда, только в собрании сочинений, а не отдельной книгой.

Таким образом, «Крейцерова соната» все же была напечатана — в обход цензуры.

Причем сам факт запрета так подогрел интерес читателей (термина «эффект Стрейзанд» тогда еще не было, но сам феномен, конечно, уже существовал), что 13 том собрания сочинений, в который вошла «Соната», мигом раскупили. Поэтому Софья Андреевна схитрила: формально не нарушая запрета на выпуск отдельного издания, она взяла да и переиздала 13 том тиражом, в семь раз превышавшим первоначальный.

А Толстой позже писал и следующему царю, Николаю II, но тоже не получил ответа.