Белград архитекторов, Белград филологов. Как эмигранты из Российской империи создавали культуру и архитектуру сербской столицы

Братский прием человека с оружием

В сердце Белграда есть старое кладбище, на территории которого можно найти Русский некрополь. На нескольких его участках захоронены русские эмигранты: государственные деятели, военные и духовные лица, ученые и архитекторы, лингвисты и писатели. А еще на его территории находится Иверская часовня, воздвигнутая в память о разрушенной большевиками в 1929 году часовне у Воскресенских ворот в Москве, а также монумент в память об императоре Николае и русских солдатах и офицерах, погибших во время Первой мировой войны.

С последними — солдатами белой армии — особенная история. Они наводнили Балканы отнюдь не по причине схожести славянских культур или языка. Даже больше — у них вообще не было выбора. Они оказались на Балканах исключительно потому, что ни одна другая страна в мире не согласилась принять чужую армию в изгнании. И тем более армию, которая только-только прошла через Мировую и Гражданскую войны.

Отдельных эмигрантов из бывшей Российской империи принимали повсюду, от Харбина до Сан-Франциско, а вот целую армию, в которой многие солдаты переболели брюшным тифом, сыпным тифом, гриппом, оспой, испанкой, — нет, и вполне понятно почему. Но Сербия согласилась и была, возможно, первой страной, которая добровольно приняла на своей земле человека с оружием.

Один из самых знаменитых эпизодов этой истории произошел даже не в Белграде, а в окрестностях ныне черногорского городка Херцег-Нови. В конце 1921 года в черноморский порт Зеленика вошли корабли разгромленных войск знаменитого барона и главнокомандующего Русской армией Петра Врангеля. Теснимый Красной армией, Врангель отступил сначала в Крым, оттуда организовал эвакуацию 145 тысяч человек в Константинополь, а затем уже — когда прекратились французские субсидии, поддерживавшие белую эмиграцию, — устроил переезд своих войск в Болгарию и в Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев. Балканские власти подготовили им виды на жительство и позволили сохранить значительную часть оружия; 1-я кавалерийская дивизия численностью 3300 человек и вовсе в полном составе поступила на службу в югославскую Пограничную стражу. А в марте 1922 года со своим штабом переехал из Константинополя в КСХС и сам Врангель. Местом жительства он выбрал провинциальный город Сремские Карловцы, в 50 километрах от Белграда. Вот как он объяснял свой отъезд:

«Я ушел из Крыма с твердой надеждой, что мы не вынуждены будем протягивать руку за подаянием, а получим помощь от Франции как должное, за кровь, пролитую в войне, за нашу стойкость и верность общему делу спасения Европы. Правительство Франции, однако, приняло другое решение. Я не могу не считаться с этим и принимаю все меры, чтобы перевести наши войска в славянские земли, где они встретят братский прием».

На Балканах Врангель, как он сам говорил, «давно от всякой политической работы отошел, ограничив свою деятельность заботой о своих соратниках» — говоря человеческим языком, занялся написанием мемуаров. К осени 1924 года остатки белой армии были расформированы и разоружены, и ее нельзя было назвать боевой единицей. Началось рассеяние всех военнослужащих по разным странам и континентам.

Осенью 1926 года Врангель получил место в одной из бельгийских фирм, оставил пост главнокомандующего и перебрался в Брюссель, где и умер в 1928 году.

А незадолго до своего отъезда он произнес прощальную речь в зале Русского офицерского собрания в Белграде:

«[Русский эмигрант] потеряв Родину, достояние, лишенный правовой защиты, безмолвно несет свой крест, блюдет достоинство русского имени, непосильным трудом обеспечивает свою независимость. В Сербии, Болгарии, Франции, Бельгии, Германии, в Америке и на Дальнем Востоке — всюду, куда злая судьба забросила русских бездомников, они сумели заставить ценить русский труд, русские исключительные дарования. Во всех областях искусства, науки, прикладных знаний русский талант, русский гений, русская самобытность сумели завоевать себе и в Старом, и в Новом Свете мировую известность. В исключительных условиях существования вне родины сохранилась Русская Церковь, кадры старой Российской Армии, русская школа, русская печать. И всюду, куда забросила судьба русского человека, он сумел создать уголок России».

Сегодня дом Врангеля в Сремских Карловцах находится в полуразрушенном состоянии, а в бывших складских помещениях порта Зеленика, где когда-то теснились русские солдаты в изгнании, обустроены кафе и туристические магазины.

Нация без отечества

Многие соотечественники Врангеля также использовали Балканы как транзитный пункт на пути в другие европейские столицы, в том числе в Париж, Прагу или Берлин. Но многие предпочли остаться на гостеприимной земле. Среди них можно вспомнить философа и идеолога евразийства Николая Алексеева, писателя Евгения Аничкова, поэта и борца сербского Сопротивления Алексея Дуракова, священника и богослова Николая Афанасьева, поэта и белогвардейца Сергея Бехтеева, военного теоретика и практика Александра Бубнова, скульптора Романа Верховского, дипломата Александра Петряева, врача и профессора Федора Вербицкого, солистку оперы Лизавету Попову, театрального режиссера Феофана Павловского, костюмографа Римму Браиловских, регента хора донских казаков Сергея Жарова, издателя Бориса Ганусовского и многих других. Вот как описывал эмигрантскую жизнь в Белграде писатель Николай Рощин:

«Вот мы и тут. Но какой же это запад, когда город называется Београд — Белый Город, и главное здание на главной его площади, высокий и кораблеобразный дом с башенками и шпилями называется „Москва“, и король — в прошлом русский школьник? И по вывескам русские буквы, но слагают они слова непривычные глазу, как из Киева во времена гетманщины, только без той кокетливо-самодовольной наглости. Освоились скоро. В самом деле, что за трудности, когда нож по-сербски называется — нож, вилка — вилюшка, человек — човек, женщина — жена?»

Влияние русской эмиграции на белградцев было столь сильным, что 9 апреля 1933 года в присутствии королевской семьи КСХС был открыт Русский дом имени императора Николая II. Правда, последнее событие вызвало немало иронии со стороны молодой эмигрантской общественности — взять хотя бы знаменитый фельетон из ежемесячного сатирического журнала «Бух!» (1934, № 21):

Балалайка три струны, водка, тройка
и блины…
Не кичись, Европа-дура, есть у нас своя
культура,
Русский дом, блины с икрой,
Достоевский и Толстой!

А еще, хотя русская эмиграция в Белграде по взглядам была преимущественно православной и монархической, местные жители всерьез говорили, что «есть две нации без отечества: это — русские и евреи». И вообще отношение к русским складывалось по большей части иронично-любовное — вот, к примеру, отрывок из рассказа сербского фельетониста, опубликованного в другом выпуске журнала «Бух!»:

«Что нам дали русские? Русский балет, русский салат, русскую балалайку, русские портсигары из русской платины, русских аристократов, русские иконы и обычай целовать руку женщинам.

Что русские взяли от нас? Ракию, умение ругаться, гражданскую службу с кое-какой зарплатой, а те, кто женился на наших девушках, — еще и приданое».

Новая глава в архитектурной истории столицы

В «Биографии Белграда» писатель-постмодернист Милорад Павич отметил, что «самый заметный след остался в городе после русских архитекторов».

Архитектурная история Белграда началась в первой половине XIX века. Правда, ярких построек того времени почти не сохранилось — разве что район Косанчичев венац с малоэтажной застройкой, кафедральный собор Святого Михаила, дворец княгини Любицы, площади Республики и Теразие, район Земун, квартал Дони Град, венгерская башня на холме Гардош. Об архитектурном модернизме — или «сецессии», как его принято называть в странах бывшей Австро-Венгерской империи, — свидетельствуют здания на улице Краля Петра. Старый Белград не сохранился по причине многих массированных бомбардировок, которым он подвергся в ХХ веке.

Впервые историческая часть Белграда была разрушена во время артиллерийских обстрелов со стороны Австро-Венгрии, вступившей в войну с Сербией в 1914 году. Попытки оккупации Белграда продолжались вплоть до окончания Первой мировой войны, но город отстоял свою независимость. А 1 декабря 1918 года он стал столицей нового государства, объединившего королевства Сербии и Черногории, а также земли, входившие ранее в состав исчезнувшей Австро-Венгрии. Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев являлось конституционной монархией, возглавляемой сербской династией Карагеоргиевичей. Ближайшей целью тридцатилетнего короля Александра I Карагеоргиевича (того самого, который «в прошлом русский школьник») было восстановление разрушенной столицы.

Одним из тех, кто занялся ее восстановлением, был Николай Краснов, придворный архитектор из России. Краснов родился в крестьянской семье, но добился невероятного карьерного успеха — вплоть до статуса академика архитектуры, градостроителя Крыма (более 60 частных особняков, дворцовых, общественных и церковных зданий и прочих объектов, в том числе знаменитый Ливадийский дворец) и одного из любимцев императорской семьи (Николай II писал, что «Краснов — удивительный молодец»).

В 1919 году архитектор отплыл из Крыма на пароходе «Бермудиан» в Константинополь, затем через Грецию на остров Мальту. В анкете по прибытии на Мальту он указал, что планирует «вернуться в Крым, когда будет спокойно», то есть еще сохранял иллюзии, что старая жизнь не канула в небытие.

А вне России ему и его семье — жене, двум дочерям, зятю и внуку — пришлось бедствовать. Все ценные бумаги и акции остались в московских банках, средств к существованию не было (придворный архитектор рисовал акварели, чтобы прокормить семью), а жить приходилось в беженских домах. В Сербии тем временем было организовано «Содружество ученых и техников», которое, узнав о бедственном положении Краснова, направило ему приглашение.

В 1922 году Краснов вместе с семьей прибыл в Белград, и тогда же началась новая глава в архитектурной истории столицы. Краснов почти сразу был принят на должность инспектора по строительству, и можно сказать, что ему доверили роль одного из главных архитекторов королевства — тем более что в 1917 году в плену умер известный архитектор Йован Илкич, автор проекта здания Народной скупщины — парламента Сербии. Кстати, главный фасад этого здания, как и часть интерьеров, парк и ограду, спроектировал уже Краснов. Но это лишь малая доля его вклада в облик Белграда. Усилиями Краснова город наполнился монументальными административными зданиями, выполненными в стиле неоклассицизм. Здания Министерства финансов, Министерства лесного хозяйства и природных ресурсов, Министерства иностранных дел, Архива Сербии — лишь их малый перечень. А еще Краснов вернулся к роли придворного архитектора, став королевским зодчим Александра I Карагеоргиевича. Он также руководил строительством моста Александра I, превратил белградский манеж в здание Югославского драматического театра, спроектировал несколько парков, здание почты и множество школ, а также занимался реконструкцией и воссозданием храмов Сербской православной церкви, не говоря уже о памятниках и мемориальных объектах.

В период между двумя мировыми войнами усилиями Краснова и многих других талантливых русских архитекторов большая часть Белграда была отстроена заново.

Скончался Краснов 8 декабря 1939 года и был похоронен в Русском некрополе на Новом кладбище, под надгробием, которое сам спроектировал, рядом с Иверской часовней.

Зачистка всех несогласных

Уже не раз упомянутую Иверскую часовню спроектировал другой выдающийся русский эмигрант и архитектор — Валерий Сташевский. В начале 1920-х Сташевский, находясь уже в Белграде, стал работать самостоятельно, к концу 1920-х зарегистрировал архитектурное бюро и в 1930-е добился большого успеха, спроектировав несколько сотен жилых домов в Белграде, а также десяток общественных зданий. Но известность ему принесла скромная Свято-Троицкая церковь, построенная для белых эмигрантов; в ней был похоронен барон Врангель, а сегодня располагается подворье РПЦ в Сербии. Кстати, на одном из самых известных фотоснимков русской эмиграции в Югославии — эту карточку 1924 года часто именуют как «фотография Врангеля и еще кого-то…» — за супругой барона стоит малоизвестный архитектор Сташевский.

В судьбе Сташевского, как и остальных русских эмигрантов в Югославии, большую роль сыграла Вторая мировая война. В 1934 году в Марселе король Александр I Карагеоргиевич был убит хорватскими и македонскими террористами. Власть не сразу, но перешла к его сыну Петру II, который официально возглавил страну только 25 марта 1941 года. Но уже 6 апреля началась серия массированных бомбардировок Белграда германскими войсками; за четыре дня центр города, двадцать лет возводившийся усилиями русских архитекторов-эмигрантов, был практически уничтожен (советую послушать стихотворение Cameo Appearance сербско-американского поэта Чарльза Симика, посвященное этой бомбардировке). А уже 15 апреля юный король Петр II — ему было всего семнадцать лет — эмигрировал в Великобританию.

Но жизнь Сташевского — и вообще русской эмиграции в Югославии — окончательно оборвалась в октябре 1944 года. Советские войска с партизанскими частями Иосипа Броз Тито освободили Белград от немецкой оккупации и следом устроили зачистку всех несогласных с коммунистическим режимом.

До недавнего времени вообще не было известно, что произошло со Сташевским. В некоторых источниках указано, что его арестовали и вывезли в СССР, где он погиб в лагерях, а в некоторых — что перебрался в Марокко, где и скончался в середине 1950-х. Лишь недавно возникла третья версия, что 31 декабря 1944 года Сташевский был арестован СМЕРШем (сокращение от «Смерть шпионам!») — советской военной контрразведкой, действовавшей в 1943–1946 годах. Архитектору инкриминировали незаконный отъезд из страны и участие в Русском общевоинском союзе. 12 февраля 1945 года его передали югославским спецслужбам, а 21 февраля того же года расстреляли.

В поисках «новых решений»

Сербский поэт и писатель Милош Црнянский вспоминал:

«Бедные, старые, лохматые русские профессора наполнили на чужбине книгами кафедры и университеты, как греки некогда, после падения Константинополя».

Одним из таких профессоров был Кирилл Тарановский, филолог-славист и специалист по творчеству Осипа Мандельштама во второй половине ХХ века; он же, кстати, преподавал в университете фонетику русского языка Милораду Павичу. Семья Тарановского перебралась из России в Белград в 1920 году, сам будущий филолог получил гимназическое и университетское образование в сербской столице, а в конце 1930-х годов еще учился в Карловом университете Праги. На поколение Тарановского сильное влияние оказал Пражский лингвистический кружок, возглавляемый Романом Якобсоном — выдающимся отечественным лингвистом ХХ века, а попутно еще и советским дипломатом.

В 1920-е годы Якобсон был пресс-атташе советской миссии в Праге и участвовал в неформальных переговорах с целью установления дипломатических отношений между Советской Россией и КСХС. Правда, молодой славист-дипломат так и не посетил Белград в межвоенный период — он слишком часто объявлялся чьим-нибудь «шпионом», а в 1939 году в силу еврейского происхождения был вынужден покинуть Чехословакию и перебраться в США. Побывать в Белграде он смог уже после войны, в 1955 году, в статусе профессора Гарвардского университета, и был избран членом-корреспондентом Сербской академии наук и искусств.

Русские эмигранты по-разному откликались на Вторую мировую войну. Одним из самых удивительных — и подытоживающих — примеров может послужить биография еще одного филолога-слависта — Ильи Голенищева-Кутузова.

Потомок старинного русского дворянского и графского рода, известного с XIII века, правнучатый племянник Михаила Кутузова, осенью 1920 года Голенищев-Кутузов вместе с родителями добрался до Белграда, оставив позади Софию и Вену. Он выучился, а затем преподавал в Белградском университете, защитил докторскую диссертацию в парижской Сорбонне, в 1929 году принял югославское подданство, знал шестнадцать языков, дружил и вел интеллектуальные разговоры с Вячеславом Ивановым и Владиславом Ходасевичем. Казалось, ему уготована вполне протоптанная академическая карьера, если бы не одно «но». Этим «но» было его страстное желание вернуться в Россию. Это касалось не только его, а целого поколения, о котором очень удачно сказал академик-славист Никита Толстой:

«Мы родились русскими, мы чувствуем себя русскими, но мы лишены России. <…> Мы жадно всматривались во всё, что здесь происходило, всё, что долетало до эмиграции. Мы понимали, что Россия не умерла, а большинство эмиграции заявляло, что Россия кончилась в 17 году или в 18-м, что уже нет России, есть Совдепия. Вот эта терминология сейчас тоже в моде, мы не принимали этой староэмигрантской, как мы говорили, терминологии».

Голенищева-Кутузова даже не смущало то обстоятельство, что Россия теперь именовалась Советским Союзом.

Для молодых людей, сформировавшихся в 1920–1930-е годы, вопрос состоял не в том, какая Россия лучше, имперская или советская, а в том, каких идеологических взглядов ты придерживаешься, кому симпатизируешь: фашистам или коммунистам?

Голенищев-Кутузов так описывал этот выбор:

«В поисках „новых решений“ политических вопросов некоторые молодые эмигранты в тридцатых годах восприняли фашистские теории разных мастей и оттенков. Другие стали склоняться влево. Они воспринимали идеи социализма, записывались в рабочие синдикаты, читали советскую литературу без предубеждения. <…> Все чувствовали, что надвигаются грозные события. Следовало заранее решить, на чьей стороне ты будешь, когда разразится война. На политических и литературных собраниях эмигрантов стали выступать молодые люди, заявлявшие, что они будут защищать Россию с оружием в руках».

Голенищев-Кутузов «склонился влево». Все 1930-е годы он писал критические статьи, очерки и эссе о советской культуре, широко печатавшиеся в эмигрантской и югославской прессе. За статьи 1938 года о романах Михаила Шолохова «Поднятая целина» и Алексея Толстого «Петр I» он был впервые арестован, а также лишен югославского подданства и уволен с государственной службы с формулировкой:

«Своей литературной деятельностью пропагандировал Советы, советскую литературу, советскую культуру и жизнь советской России».

Дело в том, что Королевство Югославия (так с 1929 года именовалось КСХС) враждебно относилось к Советскому Союзу и любым гражданским проявлениям симпатии к коммунистам. Дипломатические отношения между двумя государствами были установлены только в 1940 году. Тогда же Голенищев-Кутузов, которому вернули подданство, дважды обратился в советские посольства с просьбой о репатриации, но оба раза получил отказ. Очевидно, что если бы он вернулся на родину до начала войны, то почти неизбежно был бы репрессирован, как и многие «возвращенцы» тех лет.

На нападение гитлеровской Германии на Югославию Голенищев-Кутузов отреагировал вступлением в ряды подпольной организации «Союз советских патриотов». В 1941 году он был снова арестован, на этот раз гестапо, и этапирован с группой профессоров Белградского университета в концлагерь «Баница». В лагерном бараке он встретился с выдающимся сербским филологом и членом-корреспондентом Петербургской академии наук Александром Беличем. А вскоре Голенищева-Кутузова освободили из концлагеря (в начале войны это еще было возможно), он ушел в партизаны и даже участвовал в боях за Белград в октябре 1945-го. После освобождения Югославии он избежал ареста, поскольку состоял в ССП.

В 1946 году Голенищев-Кутузов наконец принял советское подданство. Правда, возвращение на родину отложилось еще на десять лет. В 1947 году отношения СССР с Югославией снова ухудшились, и Голенищев-Кутузов был арестован в третий раз. Два года он находился под следствием и в 1951-м был осужден в ходе показательного процесса над группой «советских шпионов». На этот раз он пробыл в заключении до 1954 года. После освобождения он работал в посольстве СССР в Белграде, в том же году уехал в Венгрию, где в течение двух лет преподавал русский язык в Будапештском университете (а тогда — Институте имени Ленина в Будапеште).

Только в 1955 году — спустя пятнадцать лет ожидания — он наконец вернулся в Россию и заново построил академическую карьеру. Он стал старшим научным сотрудником ИМЛИ, преподавал историю французской и итальянской литературы в МГУ, состоял в редколлегии культовой серии «Литературные памятники», написал несколько монографий о Данте и литературе Возрождения.

В СССР Голенищев-Кутузов приехал, лишившись всего, что имел прежде, от архива и рукописей до социальных связей и академического статуса, но смог сделать то главное, благодаря чему его помнят по сей день, — внести свой вклад в отечественную поэзию, филологию и славистику.

Умер Илья Голенищев-Кутузов 26 апреля 1969 года и похоронен на Переделкинском кладбище.

---

Что почитать еще

• Косик В. И. Что мне до вас, мостовые Белграда? Очерки о русской эмиграции в Белграде (1920–1950-е годы). Ч. 1. Институт славяноведения РАН, М., 2007. Широкая панорама русского эмигрантского искусства 1920–1950-х годов в Белграде — на примере мира театра, живописи, скульптуры, архитектуры, оперы, балета и профессуры.
• Ёхина Н. А. «На чьей стороне ты будешь, когда разразится война»: к истории Союза советских патриотов в Белграде // Российская эмиграция в борьбе с фашизмом. М., 2015. С. 203–237. История действовавшего в период Второй мировой войны русского Сопротивления в оккупированном Белграде.
• Сорокина М. Ю. Большая славистика и большая политика: Роман Якобсон (1896–1982) и Королевство сербов, хорватов и словенцев. Славистика. Белград, 2020. C.19—35. Как Роман Якобсон пытался установить дипломатические отношения между Россией и Югославией.