Извращенцы, позеры, отщепенцы: история декаданса от Рима до Петра Павленского

— Декаданс умер?

— В современной культуре нечасто встречается это понятие. Но есть черты, которые позволяют обнаружить сходство между современным искусством и декадансом. Например, пересмотр понятия нормы и аномалии. В такие моменты психиатры очень пристально смотрят на деятелей искусства. В конце XIX века, например, психиатры называли декадентов сумасшедшими и извращенцами. Сегодня безумцами и извращенцами норовят назвать Петра Павленского или Pussy Riot, только не психиатры, а уже обычные люди.

Изначально термин «декаданс» обозначал историческое измерение, в частности, эпоху позднего Рима, когда там происходил упадок языка и общей культуры. Но постепенно он стал применяться не к периоду, а к поколению и субъекту. Достаточно вспомнить «Исповедь сына века» Мюссе или «Героя нашего времени» Лермонтова — произведения, в которых ощущение болезненности поколения и упадка нравов не просто проявляется, но декларируется.

Но в то время декаданс воспринимался как некая развилка, переходная точка, как культура наследников, пришедших после классиков: деградация может продолжаться дальше или, напротив, возможен новый расцвет, и наследники могут превзойти учителей.

То есть декаданс к середине XIX века был амбивалентным феноменом: как с положительной коннотацией, так и с отрицательной.

Однозначно негативно декаданс стал восприниматься во второй половине XIX века, когда к этому подключилась медицина. Появляются разные — на тот момент считавшиеся научными — трактаты, например «Трактат о явлениях физического, интеллектуального и нравственного вырождения в человеческом роду» Мореля, «Гениальность и помешательство» Чезаре Ломброзо и т. д.

Психиатры стали анализировать произведения и личности писателей и интерпретировать их не лучшим образом. У нас под лупу психиатров попали буквально все, особенно классики первого ряда: Пушкин, Гоголь, Достоевский, Толстой.

Почему? В первую очередь потому, что писатели традиционно обладали в русской культуре чрезвычайно высоким статусом, статусом пророков, лидеров общественного мнения, а тот факт, что в их произведениях или биографии нередко встречалась тема безумия, особенно интересовал русских психиатров конца XIX века. При этом нужно не забывать, что это время становления русской психиатрии как науки.

С другой стороны, несмотря на то, что в творчестве, например, Чехова, Горького, Куприна, с точки зрения психиатров и литературных критиков того времени, нередко совмещавших обе ипостаси, присутствовали мотивы вырождения, их воспринимали как писателей, которые предупреждают об этом. Старших же символистов чаще представляли как писателей, которые уже существуют внутри этого безумного мира, которым комфортно в этой среде и которые не осознают опасности, якобы угрожающей им.

Это крайнее упрощение нашло выход в трактате Макса Нордау «Вырождение». Там он, например, и Льва Толстого назвал вырожденцем. Занимательно, что у нас Лев Толстой написал трактат «Что такое искусство», где о модернистах высказывался приблизительно так же.

Всё это в конце XIX века привело к рождению идеи психогигиены. Разрабатывались целые программы: запретить чтение современной поэзии, участие в постановке спектаклей, написание музыки, современное искусство вообще.

И да, по мнению исследователей того времени, и Григ, и Скрябин с его «Поэмой экстаза» очень пагубно влияли на умы людей. Как у нас сейчас царят гомофобные настроения и запрещают пропаганду гомосексуализма, так тогда запрещали пропаганду декаданса, что бы это в обоих случаях ни значило.

— У меня тоже есть укоренившийся образ декадента: он ходит с тростью, курит трубку, немного грустит, говорит, что небо не проработано, что листья и бомжи не так лежат, весь из себя эстет и весь про смерть и красоту. А вы говорите про младосимволистов, которые воспевали вечную женственность, которые будто сотканы из туманов.

— Тут дело обстоит так. Декаданс — это некая историческая метафора для описания всего, что не похоже на привычное. Старшие символисты, младшие символисты, футуристы, экспрессионисты… Вы думаете, буржуазная публика вдавалась в различия их эстетических программ? Белый пишет «Симфонию» (да и не одну, а целых четыре) — это вообще как? И это не стихи, не проза, почему симфония, что за бред? Так это воспринималось публикой, особенно критиками-демократами, воспитанными на правильной реалистичной литературе, на Чернышевском, например. Упрощать — это свойство обыденного сознания.

Но точно могу сказать, что не было группы писателей, которые бы говорили «мы декаденты».

— И это, получается, очень плавающее понятие? То есть первых ютуб-блогеров, которые появились и несли чушь, можно было бы назвать декадентами, но сейчас, когда это стало массовым явлением, они просто блогеры для нас?

— Возможно. Вполне вероятно, что и блогеров на первых порах называли психически неполноценными людьми. Но есть примеры более конкретные. Как в советское время характеризовали рок-музыку? Точно так же. И составляли список групп, а напротив писали, какие темы они затрагивают в своем творчестве и почему такую музыку не надо ставить на дискотеках.

— Просто клеймо юродивого, инакого. А до XIX века как таких людей называли?

— До XIX века подобных писателей относили к какой-то низкой литературе. Например, плутовской роман XVII века. Считалось, что это недостойная литература, и нормальный писатель марать об это руки не станет. Нужно, по мнению мэтров того времени, писать философско-политические романы, где не будет низкого быта, грубого смеха.

Получается, что всё вытекает из нормированности. Эту нормированность закрепил классицизм: есть высокие жанры, есть низкие. Пьесы — хорошо, а романы — это что-то неприличное совершенно.

Неслучайно в русской культуре еще в конце XVIII века девушкам нельзя было читать романы: непристойное занятие. Как можно? Есть возвышенные образцы, нравоучительная проза. Вот это и читайте. Поэтому в семьях в библиотеках такого рода произведения старались особо не держать, а если держали, то под ключом, и круг чтения девушки очень контролировался, не дай бог увидели бы у нее Карамзина!

— Английские и французские декаденты во многом переосмысливали идеи Шопенгауэра, что страшная иррациональная воля движет миром, мир слеп и состоит из случайностей, которые не в твою пользу. Как это отразилось на отечественных декадентах или чьи идеи они переосмысляли с большей охотой?

— Шопенгауэр, конечно, да, и Ницше. Последний — так вообще главный философ рубежа веков, который повлиял на каждого русского писателя того времени. С ним либо соглашались, либо яростно спорили, либо считали умалишенным или мошенником.

Если говорить об идеях иррациональности, о господстве случая, то русские символисты оперировали идеей двоемирия, в чем тоже не было чего-то принципиально нового, потому что на идеях двоемирия строится, конечно же, романтизм. Но здесь к этому добавлялось еще некоторое эзотерическое, мистическое восприятие мира. Неслучайно среди старших символистов были распространены спиритические сеансы, всевозможные мистические театральные постановки, граничащие с ритуалом, как это происходило на «башне» Вячеслава Иванова, например.

— А что там происходило?

— «Башня» Вячеслава Иванова была сосредоточением культуры начала XX века, туда многие приходили.

Сам же Иванов был одержим идеей соединения религии, искусства и науки. Он хотел создать некий театр будущего, который бы мог сплотить множество людей, то есть была идея соборности. И какие-то опыты в этом роде он в своей «башне» и проводил.

Понятное дело, что об этих литературных собраниях говорили бог весть что: что там и оргии якобы были, и чуть ли не жертвоприношения, но ничего этого, конечно же, не происходило. По крайней мере, нигде, ни в одном из дневников или в воспоминаниях это не зафиксировано.

— Символисты первого эшелона в этом не особо участвовали?

— Бывали и они, конечно. Бальмонт, Брюсов, Сологуб. Но их не так сильно интересовали философские и религиозные теории и концепции. Для них было важнее некоторое фраппирование публики, некий эпатаж. Любят говорить, что футуристы эпатировали публику, на самом деле, одними из первых это начали делать символисты: в частности, Брюсов и Александр Добролюбов.

— Как эпатировали?

— Тот же Добролюбов был исключен из университета якобы за то, что постоянно рассказывал студенткам о привлекательности суицида.

Дома Добролюбов оклеил всю комнату черными обоями, и потом в ней курил гашиш. Брюсов писал как человек, который будто находится в состоянии наркотического или алкогольного опьянения.

Именно этим ряд критиков объясняли некоторые особенности его поэзии: образность, метафорику, эпитеты и т. д. Например, это хорошо видно в стихотворении «Творчество», над которым критики всласть издевались и считали его написанным в состоянии опьянения или наркотического бреда. На самом деле очень часто это был холодный и тонкий расчет и особенно это конкретное стихотворение очень продумано и логично.

— А расчет на то, чтобы стать популярным?

— Тот же Брюсов издает в 1894 году сборник «Русские символисты», где присутствует несколько фамилий, из которых большинство — это сам Брюсов. То есть он написал стихотворения вместе со своим другом Миропольским под разными именами. Так он стремился показать, что символисты — это не кучка каких-то студентов-дилетантов, которые ничего еще не знают и не умеют, а что это уже целое движение. Поэтому да, у Брюсова был очень конкретный план. Другое дело, все отмечали, что контраст между реальной жизнью Брюсова и тем образом, который он создавал, был разительным. Брюсов родом из купеческой семьи, дома у него был порядок, чистота, никаких следов наркотического трипа. Такой буржуазный средний класс.

— А что за безумие было в текстах?

— Скорее, это было тщательно срежиссированное безумие, образ лирического героя-безумца. Через идеи иррациональности и непознаваемости земного мира старшие символисты пытались создать в своем творчестве некий механизм, который позволил бы охватить не только нашу земную реальность, но и высший мир, мир высших ценностей, которые они и признавали реальным. Не стоит, конечно, думать, что все символисты поголовно писали именно об этом и именно так. Но у многих темы смерти, умирания и стремления к этому, наверное, занимали даже большее место, чем безумие.

— Есть ли у наших декадентов некрофилический мотив, то есть чем выше ты восходишь к духу, творчеству, тем ближе твоя биологическая гибель? Такое самоуничтожение в творчестве.

— Если говорить об эпохе модернизма, эстетизация смерти — это одна из черт декаданса или символизма, но она не была чем-то принципиально новым. В барокко была эстетизация смерти.

Но в эпоху модернизма можно проследить две линии: первая — это опять вполне себе рыночный расчет, то есть тема смерти привлечет публику, вторая — где эстетизация смерти превращалась в некую жизненную программу, не зря в начале XX века была мода на самоубийства.

Тут можно привести пример одного из поэтов-символистов Ивана Коневского. Он выпустил сборник «Мечты и думы» в 1899 году, а в 1901-м утонул, причем это было, судя по всему, сознательное самоубийство. Он поплыл, не предполагая вернуться назад. Утонул, не утопив себя, а через изнеможение.

В какой-то степени тема смерти повлияла и на Александра Добролюбова, который после выпуска первого сборника стихов внезапно исчез и радикально изменил образ жизни и эстетические представления. Он обрел себя в религиозной общине, затем даже стал ее руководителем. То есть это такой уход в народ, тоже сопоставимо с темой смерти: он умер как художник и обрел себя в этом религиозном движении.

— Я всё хочу проследить истоки. Вы говорили, что декаденты также увлекались идеями Ницше. Но как это возможно? Из-за одной фразы «бог умер»? Ницше же был противников декадентов, потому что они слабой воли, болезненны, сверхчеловек должен быть здоровым.

— Ницше, скорее, привлекал их идеей ниспровержения основ, разрушения устоев, обращения взгляда от позитивистской культуры к чему-то принципиально новому. Идея дионисийского начала в искусстве во многом разделялась старшими символистами. Опять же идея сверхчеловека была символистам по-своему близка, особенно это касается второго поколения символистов. Понятное дело, что Ницше — философ сложный и что между ним и декадентами не стоит знак равенства. Хотя, надо сказать, и самого Ницше относили к декадентам. Неугомонный Нордау. Он считал, раз Ницше ниспровергает существующие нормы, то он вырожденец.

— А «казус Карамазова» — что если бога нет, то все позволено, «казус Раскольникова» — попытка стать тем же сверхчеловеком, это как-то повлияло на модернистов?

— Если говорить про Достоевского, то тут важнее образ Николая Ставрогина, потому что его портрет — портрет декадента: абсолютно погруженный в себя человек с бледным лицом-маской, который ощущает богопокинутость и всепозволение. Но есть и тот, кто был предтечей Ставрогина — это Свидригайлов, человек, который совершает как прекрасные поступки, так и совершенно чудовищные — для него они равны. Он руководствуется не какими-то моральными принципами, а исключительно своими желаниями, своими прихотями. Куда выведет эта кривая прихоти: к изнасилованию подростка или к помощи сиротам — невозможно предвидеть и понять.

Так что Достоевский, скорее, создал образ, который хотели бы видеть декаденты, потому что зачастую это же были люди очень молодые, студенты, и, конечно, их привлекала эта холодность, чудовищность, запретность, идея абсолютной исключительности, богооставленности. Но всё же это не приводило к каким-то серьезным последствиям. Опиомания — да, демонстративное отсутствие эмпатии — тоже да. Брюсов, например, пытался одно время бравировать своим аморализмом.

— Раз зашла речь про позу, то как декаданс связан с эстетизмом?

— Эстетизм — это всего лишь термин из учебника, к которому чаще привязывают образ Оскара Уайльда. Эстетизм — это примат красоты демонстративной. Уайльд был публичным человеком и стремился к публичности, любил купаться в лучах славы, и в этом смысле аналогом у нас будет, как ни странно, футурист Игорь Северянин, который, как известно, одно из стихотворений начал строкой: «Я — гений Игорь Северянин…».

Что касается красоты в понимании русских декадентов, она связана с какими-то эффектными современными вещами, потому что они очень любили технологии, те же автомобили, и ретровещами. Они должны были как-то выделять тебя среди окружающей публики, добропорядочной и буржуазной.

В этом смысле эстетизм и декаданс оказали большое влияние на моду, даже на современную. Истоками всего этого является, конечно, образ денди. И здесь я сошлюсь на книги «Готика. Мрачный гламур» Валери Стил и «Денди: мода, литература, стиль жизни» Ольги Вайнштейн — там прослеживается связь между дендизмом, декадансом и современной модой, как стиль декадентов нашел отражение в том числе и в готичных образах.

— Каким был типичный герой декадентских произведений?

— Тут всё просто. Библией декаданса традиционно считается роман Гюисманса «Наоборот». Дез Эссент — человек, который полностью оградился от мира, читает древних греков и римлян, то есть погружен в прошлое.

— И обклеивает черепаху рубинами, и дает мальчикам деньги на проституток, чтобы они стали зависимы от этого, а когда деньги у них закончатся, страдали.

— Да, и смотрит гравюры с пытками. Декадент такого рода полностью удаляется из современности и погружается в одну из эпох. Он курсирует по эпохам. Если возвращаться к предыдущему вопросу, то так декаденты делали и в жизни. Вспомните показательное стихотворение Брюсова «Фонарики», да и вообще увлечением им Древним Египтом, Древним Вавилоном. Это есть и сейчас: у людей нашего возраста вдруг возник интерес к винтажной одежде, ретросъемке, стрижке каре, появляется интерес к новой волне 60-х годов и т. д. Иногда это сочетается с показной социофобией. Например, есть явление хикикомори, когда человек изолируется от мира, не покидает своей комнаты, перед ним только компьютер с интернетом. В этом смысле можно поразмышлять над образом жизни декадента и японских подростков. Вряд ли, конечно, там поголовно читают Гюисманса, но…

— А женские образы? Шопенгауэр был женоненавистником, как известно.

— В стихотворениях российских модернистов большую роль играет чувственность, эротические моменты. Поэтому образ женщины — это образ соблазнительницы, образ чего-то, что заставляет полностью терять рассудок, но чего точно я не припомню — это женоненавистничества. Эротическое начало по-разному проявлялось у символистов и близких к ним писателей. Но всё же определенная эволюция была ими пройдена: от эстетизированной эротики Сологуба и демонстративного перешагивания нравственности, что было характерно для повседневного ницшеанства 90-х, до отвращения перед плотской любовью (у Ремизова, например) и даже целых религиозно-эротических утопий.

Самый яркий пример — Блок. Он воспевал в стихах свою жену Любовь Дмитриевну как Прекрасную Даму, святую, абсолютно непорочную, и в реальной жизни он относился к ней точно так же. То есть тут как раз эротическая утопия, смешение реальной жизни и творчества до такой степени, что не различить. Некоторые и не хотели разделять. И Блок отказался от сексуальной жизни с женой. При этом он не отказывался от сексуальной жизни вообще.

— Где заканчивается декаданс как искусство и начинается как позерство?

— Нигде. Я думаю, это совершенно невозможно определить. Возвращаясь к XX веку, Добролюбов воспринимался как абсолютный фрик. Сологуб с постоянно воспеваемой им смертью высмеивался, Гиппиус тоже. Грань проходит только в голове у самого человека, как грань между искренностью и неискренностью.

— Где гнездится декаданс, если говорить про историю литературы, почему он у нас возник?

— Возник он, скорее, как реакция на эпоху позитивизма. Зайдем чуть издалека.

В эпоху романтизма возникает понятие гения, оно сменяет существовавший до этого тип античного героя, средневекового святого, универсального человека эпохи Возрождения и Просвещения. Главные черты гения как типа — это спонтанность, иррациональность, исключительность, непредсказуемость.

В середине XIX века этот тип уже был отторгнут публикой, в первую очередь потому, что стали развиваться наука и технологии. Это время расцвета среднего класса, буржуазии. И главными ценностями буржуазии были стабильность, надежность, системность, предсказуемость — ценности позитивистской науки.

Сразу возникают новые герои, например нигилисты. И за писателями, которые вводили этих героев, следовали. Они, не утруждая себя какой-то эстетикой, в своих произведениях просто показывали программу действий, как это сделал Чернышевский в романе «Что делать». Соответственно, уже следующая эпоха отреагировала на этот тип героя и на этот тип писателя. Снова возвращается интерес к поэзии, где метафоры и яркие образы опять становятся актуальными и важными..

— А ощущение ненужности было? Бодлер писал, что хочет быть бесполезным и ненужным, потому что когда все вокруг зарабатывают деньги, не зарабатывать деньги — это уже современная форма героизма.

— Конечно. Это та точка, в которой происходит формирование и размежевание двух модусов существования: буржуазного и богемного. Бодлер, конечно, — это богема. Для представителей богемы материальные ценности не представляли чего-то значимого, при этом они могли быть и хорошо обеспеченными. Например, Пруст был аристократом, был весьма богат, но язык не повернется назвать его буржуазным человеком. И вот в этом споре между буржуазной и богемной и рождался модернизм.

— Кто поддерживал декадентов среди наших писателей, а кто нет, как они грызлись?

— Не поддерживал их никто, кроме них самих. Они и возникли как субкультура, которые не особо вызывали реакцию и не стоили того, чтобы о них писать. В начале XX века критики над ними потешались, изгалялись, пародировали. Чехов более иронично к этому относился. Бунин их просто ненавидел.

— Как почти всех.

— Да, Бунин многих ненавидел, но по хронологии: первыми появились символисты — первыми ненавидеть стал он их.

Чуть позже символизм станет вполне себе респектабельным движением, он породил настоящую моду, особенно будет невероятно популярен Бальмонт, которого после возвращения в 1913 году из длительной эмиграции по политическим причинам встречали как звезду. Бальмонт любил играть на публику, вот уж кто писал про безумие и кто любил изображать из себя безумца, опьяненного творца.

Дошло до того, что в каких-нибудь зубоврачебных кабинетах можно было увидеть газету со стихами символистов. И к концу 1900-х годов все уже стали говорить о кризисе символизма, потому что он окончательно превратился в набор штампов и клише.

То есть начали со сборников за свой счет, закончили тем, что их произведения печатали в ежедневной газете.

— Западный исследовать Клод Фрау писал, что упадок был только сначала, а затем — всё более очевидный расцвет. Во-первых, согласны вы с этим или нет? Если да, то какой расцвет декаданс начала XX века дал нашей культуре?

— Символизм предложил совершенно новые модели творчества, начиная от модернистской поэзии (от пересмотров поэтических основ) и заканчивая появлением модернистского романа. Символизм принято ассоциировать с поэзией, но три вершины русской модернисткой прозы дали именно символисты: «Мелкий бес» Сологуба, «Петербург» Белого и «Огненный ангел» Брюсова. Что интересно, благодаря «Мелкому бесу» возникло целое явление, чего не всякое классическое произведение удостаивалось. Мы знаем, что после «Обломова» у нас появилась обломовщина. А после «Мелкого беса» у нас появилась передоновщина — термин, который можно определить как состояние абсолютного, животного отупения.

А потом был не упадок и не расцвет, потом был асфальтовый каток в виде сталинской политики. Началось полное уничтожение. Этот ярлык декадента в сталинское время раздавали направо и налево: Ахматову называли декадентом, Гумилева.

Если говорить про позднее советское время, 80–90-е годы, когда запрещенную литературу уже более-менее реанимировали, возник новый интерес к модернизму, и ученые стали его разбирать, исследовать поэзию, что переросло в китч 90-х годов, одним из ярких образцов которого стал, например, ресторан «Серебряный век». То есть это опять превратилось в продукт массовой культуры.

— А в клипах 90-х это не проявлялось?

— Была певица Линда, у нее, кажется, присутствовали готичные образы в клипах.

— А какого-нибудь из современных писателей вы могли бы отнести к декадентам?

— Можно вспомнить образ жизни Пелевина, который демонстративно игнорирует общество, отказывается от интервью, но тут, конечно, это объясняется буддийской философией отстраненности. А из приверженцев декаданса можно, пожалуй, назвать только Алину Витухновскую, которая провозгласила себя черной иконой русской поэзии.

— А Мамлеев? Он ведь будто приемник Сологуба, он даже в «Шатунах» использует слово «недотыкомка».

— Влиянию он подвержен, но я бы затруднился сказать, что недотыкомка — это исключительно декадентский образ, это, скорее, образ параноидального, шизоидного сознания. А Мамлеев принципиально исследовал такого рода разорванное сознание. И это было актуально в конце советской эпохи.

Мамлеев, я бы сказал, писатель трансгрессивный. Это то, что потом будет в кинематографе называться некрореализмом, отдельная ветвь, более субкультурная, потому что постепенно, в том числе и из-за советского периода, писатель в России перестал излучать этот ореол исключительности. Люди видели, во что превратились все эти писатели — в обслуживающий персонал, так что те перестали иметь какое-то влияние на интеллектуалов. И эти отпочкования в виде Мамлеева происходили на уровне образности, стилистики, как у Сорокина. Язык не повернется назвать Сорокина декадентом. Это больше карнавализация смерти, это другой тип творчества.

— В течение нашего разговора так или иначе проскальзывала эта идея, но что вы думаете про то, что не искусство подражает жизни, а жизнь искусству?

— Я бы сказал, что это взаимный круговорот. В культуре множество примеров, когда искусство создавало модели, которым потом подражали люди в реальности. Вспомнить хотя бы рыцарские романы. После них люди, рыцари, стремились следовать некоему кодексу чести, быть галантными, искать свою прекрасную даму и служить ей. Так было и с романтической модой, и с теми же денди, декадентами. Так что полностью разделяю эту идею.

Но иногда, если произведение сложно, люди спрашивают, что там автор курил, — это снижение образа писателя через то, что тебе непонятно: если ситуации странны, герои совершают алогичные поступки, значит, с писателем что-то не то. И в этом смысле ставить знак равенства между писателем, его персонажами и миром, который он создает, — это типичная ошибка, это упрощение и выпрямление искусства, и это примитивно.