«Да, скифы — мы!» Как интеллектуалы Серебряного века основали движение скифства

Статья написана по материалам книги Ярослава Леонтьева «„Скифы“ русской революции: партия левых эсеров и её литературные попутчики».

Откуда скифство растет

Скифы появились в Восточной Европе приблизительно в VII веке до н. э. Пришли они, судя по всему, из глубин Азии. Могущественные кочевые племена вели захватнические войны и собирали трофеи. От скифов остались луки и стрелы, боевые топоры, золото и представление о голубоглазых воинах, легшее в основу романтизированного образа. Несмотря на археологические находки, ответов на вопросы, откуда именно скифы пришли и куда исчезли, историческая наука дать не смогла. На помощь ей пришли литераторы, взявшие себе имя кочевников Причерноморья.

В Российской империи периода ее заката интерес к скифам вспыхнул в связи с археологическими раскопками и историческими исследованиями. Историк А. Нечволодов в «Сказаниях о Русской Земле» высказал мнение, что именем скифов греки «уже с древнейших времен обозначали славянские племена». В рамках раскопок скифского кургана Солоха возле Никополя в 1912–1913 годах были открыты уникальные погребальные сооружения, изобилующие золотом и серебром. О них говорили и писали.

Популярностью пользовался перевод на русский книги немца Отто Шрадера «Индоевропейцы» 1913 года, где тоже отмечалось происхождение славян из скифского корня. В Петрограде в 1918 году вышел труд антиковеда М.И. Ростовцева «Эллинство и иранство на юге России», в котором говорилось о влиянии скифов на культуру южнорусских племен. В 1927 году в пражском «Евразийском издательстве» вышла книга «Начертание русской истории» Г.В. Вернадского, писавшего, что «историческая подпочва Русского государства создана была скифами».

Именно научная скифология и скифская археология стали фундаментом для поэтического мифа.

Тема скифства развивалась среди интеллигенции еще с конца XIX века. Скифами себя периодически называли Аполлон Григорьев и Александр Герцен. Последний писал в «Былом и думах»: «Я, как настоящий скиф, с радостью вижу, как разваливается старый мир, и думаю, что наше призвание — возвещать ему его близкую кончину».

Сформировался поэтический мотив — «Скифы» и «Мы скифы» Константина Бальмонта, «Скифы» и «Древние скифы» Валерия Брюсова, «Пляшущий скиф» Вяч. Иванова, «Скифские суровые дали» Фёдора Сологуба, «Скифское» Велимира Хлебникова, «Скифия» Георгия Шенгели, цикл «Скифские» Марины Цветаевой. Он же перешел в живопись — «Битва славян со скифами» Виктора Васнецова, «киммерийский» цикл Максимилиана Волошина, книжная графика Петрова-Водкина и Полины Хентовой. И даже в музыку: «Скифская сюита» Сергея Прокофьева.

«Следует иметь в виду, что понятие „скиф“ и задолго до Блока, и в его время „скрывало“ в себе несколько значений. И это было не только обозначением конкретного племенного этнонима. Скифами называли себя те, кто хотел подчеркнуть особую патриархальность, „варварство“ (а отсюда и азиатство), глубинную сопричастность российским древностям (часто именно российским в противоположность западному (условно — эллинскому) типу), свое духовное здоровье и „жадность“ в отличие от „постепенства“ старой Европы».

Индолог Г.М. Бонгард-Левин

Идеолог движения

Поэт Сергей Есенин в июне 1917 года пишет другу Александру Ширяевцу из Константиново:

«Мы ведь скифы, приявшие глазами Андрея Рублева Византию и писания Козьмы Индикоплова с поверием наших бабок, что земля на трех китах стоит, а они все романцы, брат, все западники. Им нужна Америка, а нам в Жигулях песня да костер Стеньки Разина <…> Да, брат, сближение наше с ними [Есенин имеет в виду остальное литературное сообщество. — Прим. авт.] невозможно. Ведь, даже самый лучший из них — Белинский, говоря о Кольцове, писал „мы“, „самоучка“, „низший слой“ и др., а эти еще дурее. Но есть, брат, среди них один человек, перед которым я не лгал, не выдумывал себя и не подкладывал, как всем другим. Это Разумник Иванов. Натура его глубокая и твердая, мыслью он прожжен, и вот у него-то я сам, сам Сергей Есенин, и отдыхаю, и вижу себя, и зажигаюсь об себя».

Полное имя человека, которого упоминает Есенин, — Разумник Васильевич Иванов. Он занимается литературной критикой и исследованиями общественной мысли, близок к левым эсерам, но принципиально беспартиен. При множестве псевдонимов чаще всего называет себя Иванов-Разумник, чуть реже — Скиф.

К 1900 году Разумник был уже дважды арестован и исключен из университета за участие в антиправительственных митингах. В 1902 году его высылают из Петербурга. У Особого отдела Департамента полиции на Иванова — целое досье.

В декабре 1903 года Иванов пишет шурину: «В Петербурге чорт знает что делается: арестов — сотни; шпионов — тысячи». Он чувствует на себе внимательный взгляд охранки. В особый отдел передают: «Отделение имеет честь уведомить, что автор письма с подписью „Р. Иванов“ <…> есть бывший студент С. Петербургского Университета Разумник Васильев Иванов, 25 л., проживавший в д. 20, кв. 15, по Чернышеву пер. <…> Разумник Иванов женат, но с женою не живет; родители же его — отец, служащий конторщиком в Управлении Варшавской железной дороги, дворянин Василий Александров Иванов, 47 л., и мать Александра Иосифа, 45 л., проживают в вышеозначенной квартире». Позднее Иванов привлекает внимание царской полиции из-за занятой им в годы Первой мировой войны антивоенной позиции.

С первых дней войны Иванов-Разумник выступает против нее. Он пишет статью «Испытание огнем» и распространяет ее среди знакомых. В ней он не только обличает мещанство, но и критикует сам подход вечной подготовки к войне: «Почему начать истреблять друг друга штыками, „чемоданами“ и удушающими газами значит сойти с ума, а заготовлять их впрок значит пребывать в твердом уме». Иванов-Разумник ругает общественных деятелей, транслирующих в прессе ненависть: «Член религиозно-философского общества, Д. Философов, доводит до всеобщего сведения в газете „Речь“, что он не возражает против „самой беспощадной расправы“ со шпионами. Спору нет, всяческие шпионы — явление омерзительное, но не более, чем одобрение членом религиозного христианского общества самой беспощадной расправы». Разумник считает, что разразившаяся война — лишь первая мировая колониальная война в ряду многих.

Левый эсер Николай Святицкий замечал по поводу позиции Иванова: «Что касается народнической интеллигенции в Петрограде, то она в начале войны была почти сплошь заражена патриотизмом и шовинизмом. Один только Р.В. Иванов-Разумник резко выступил в эти дни против войны, но его голос звучал в пустыне». Иванов хочет выпустить сборник антивоенных статей, но долго не может найти на него деньги. В январе 1917 года на квартире у Мстиславского собирается группа интеллектуалов, которая обсуждает выход альманаха. Соглашаются писать туда Пришвин и Ремизов. Пытаясь уговорить Белого к ним присоединиться, Иванов-Разумник придумывает название — «Скифы».

«Скифская идеология народилась у нас во время революции. Она явилась формой одержимости революционной стихией людей, способных к поэтизированию и мистифицированию этой стихии. Скифская идеология — одна из масок Диониса. В борьбе своей против срединности и умеренности всякой культуры она устремляется не вверх, к верхней бездне, а вниз, к нижней бездне. Современные скифы поют гимны не сверхкультурному, а докультурному состоянию. Менее всего устремлены они к новому небу и новой земле, к преображению мира. Они — язычники, в них клокочет кровь людей, не приобщенных к тайне искупления. В России скифская идеология есть своего рода языческий национализм, переходящий в нехристианский и антихристианский мессианизм. Скифы должны искупить свои грехи подчинением культуре и ее суровой школе».

Н. Бердяев, «Философия неравенства»

Альманахи и программа скифов

Революция тормозит издание первого сборника. Он выходит лишь в августе 1917 года. В предисловии, подписанном общим «скифы», приведены важные для движения взгляды. Во-первых, изначальная антивоенная направленность сборника: «Скифами при дворе Византийца чувствовали себя мы — тесный кружок родных по духу людей — в годы войны, выжегшей огнем испытания даже те малые и слабые ростки Нового, Живого, на чем отдыхал глаз в довоенные годы». Во-вторых, принципиальное принятие Февральской революции и вечная мятежность («вечная революционность»). В-третьих, связь с народом, желание идти в народ, поиск народа. В-четвертых, чувство покинутости и одиночества: «Мы снова чувствуем себя скифами, затерянными в чужой нам толпе».

Использование именно такого местоимения — общего «мы» — вообще характерно для всей художественной системы скифства. Вопрос происхождения славян был для них вторичным, первичным же становилось бунтарство, покинутость, противостояние Западу.

И через «мы» подчеркивалась масштабность скифства: мы — табуны, несущиеся на врага, и варвары, и стрелы. Всё это сложилось будто бы само собой. У Вяч. Иванова: «Нам, нестройным, — своеволье! / Нам — кочевье! Нам — простор! / Нам — безмежье! Нам — раздолье!», «В нас заложена алчба / Вам неведомой свободы». У К. Бальмонта в «Скифах»: «Мы блаженные сонмы свободно кочующих скифов, / Только воля одна нам превыше всего дорога», «Саранчой мы летим, саранчой на чужое нагрянем, / И бесстрашно насытим мы алчные души свои».

Но главное «мы» — блоковское:

Мильоны — вас. Нас — тьмы, и тьмы, и тьмы.
Попробуйте, сразитесь с нами!
Да, скифы — мы! Да, азиаты — мы,
С раскосыми и жадными очами!

<…>

В последний раз — опомнись, старый мир!
На братский пир труда и мира,
В последний раз на светлый братский пир
Сзывает варварская лира!

Даже когда само скифство исчезло, стихотворение Блока продолжило жить. Парадоксально, но к первому выпуску альманаха этого программного текста еще не существовало, так что пришлось использовать стихотворение Брюсова «Древние скифы». Название дали редакторы — взамен брюсовского «Мы — скифы». Все прекрасно понимали, что текст Брюсова в полной мере не отвечает концепции скифства, так как относится к древним скифам, а нужны — новые. В начале 1918 года Блок отправляет Иванову прочесть только что написанных «Скифов». Блок в нем словно бы отвечает: «Да, скифы — мы!». И не только Брюсову, а чуть дальше, в глубину веков.

Скифами русских называл, глядя на горящую Москву, Наполеон Бонапарт. Историк Е.В. Тарле описывает этот случай: «Наполеон, когда ему доложили о первых пожарах, не обратил на них особенного внимания, но когда 17 сентября утром он обошел Кремль и из окон дворца, куда бы ни посмотрел, видел бушующий огненный океан, то, по показаниям графа Сегюра, доктора Метивье и целого ряда других свидетелей, император побледнел и долго молча смотрел на пожар, а потом произнес: „Какое страшное зрелище! Это они сами поджигают… Какая решимость! Какие люди! Это — скифы!“». Эта реплика, по-видимому, была не только указанием на варварство, но и довольно конкретной отсылкой к определенной стратегии войны, выбранной тогда Кутузовым. С Дарием скифы воевали именно так — отступали в глубь страны, не вступая в сражения, а по дороге засыпали колодцы, угоняли скот, уничтожали траву.

«Левые социалисты-революционеры выработали в 1918 году новые формы культурно-политического, мелко-буржуазного утопизма, свободные от фетишизма демократии, но грешные другими пороками политического недомыслия. <…> Политики, поэты и публицисты в их рядах, Штейнберг или Спиридонова, Александр Блок и Иванов-Разумник, вместе вырабатывали эту идеологию романтического чувства. Революция для них была красотой. Они восприняли переворот как эстетический феномен».

Валентин Рожицын

Обложку и книжную марку сборников создал Кузьма Петров-Водкин. Его графика тоже имеет символическое значение. Обнаженный человек держит лук и готовится поразить извивающегося дракона. Лук символизирует скифский бунт, дракон — мещанство. Над ними сияет солнце, а на заднем плане виднеется парусное судно — надежда на светлое будущее.

Авантитул «Скифов» с дарственной подписью Алексея Ремизова Серафиме Павловне Ремизовой Довгелло на Пасху 1918 года. Надпись рукой Ремизова: «и к 18-му году составилась книга. Издали ее лев<ые> с<оциалисты>-р<еволюционер>ы. Тут всё, что русским народом сказано о матери, сестре, жене — от желанного до злого, а рисовал Голяка над змеем Петров-Водкин»

В сборники берут тексты Андрея Белого и Николая Клюева, Сергея Есенина и Алексея Ремизова, Разумника-Иванова, Герцена, Шестова, Веры Фигнер, Евгения Замятина. Все — объединенные народническими, антизападными мотивами. Есенин, например, отдает в печать свою «Марфу Посадницу». К неформальной группе литературных скифов принадлежат также Александр Блок, Константин Эрберг, Арсений Авраамов, Ольга Форш, Евгений Лундберг, Алексей Ганин, Пётр Орешин, Лев Шестов, Всеволод Мейерхольд, Борис Кушнер, музыкальный критик Артур Лурье, Евгений Замятин и в какой-то степени даже Борис Пастернак и Осип Мандельштам.

Скифы не только печатаются, но и встречаются, обсуждают положение дел. Андрей Белый, приезжая в царскосельский дом Иванова-Разумника, отмечает: «Очень интенсивная жизнь у Р.В. Иванова; встречи и знакомства: с В.Н. Фигнер, профессором Метальниковым, Петровым-Водкиным, вернувшимся из Англии Замятиным, М.М. Пришвиным, пр<офессором> Гедройц; знакомство с семьей Мстиславских, с Есениным, Клюевым, Ганиным».

Закат доктрины

Раскол среди скифов и медленное угасание движения предчувствовалось его основателями почти сразу. Еще в самом начале, в предисловии к альманахам, Иванов-Разумник будто в будущее оправдание друзей вводит понятие «эллин». Под «эллинами» понимались носители подлинной культуры, не отрицающие революцию, но и не готовые ее одобрить: «В подлинном „эллине“ всегда есть святое безумие „скифа“, и в стремительном „скифе“ есть светлый и ясный ум „эллина“».

Очень многие из бывших скифов перейдут потом в эллинство. Причина — в кровожадности, жестокости революции, принятия которой желал Иванов-Разумник.

Второй выпуск альманаха выходит в декабре 1917 года, но готовят и третий. В письме к Андрею Белому от 8 декабря 1917 году Иванов-Разумник намечает перечень текстов для нового выпуска: «стихи Клюева, Есенина, Сологуба, две небольшие вещи Ремизова, повестушка Чапыгина, рассказ Терека». И дальше: «Напишите у нас повесть для III-го „Скифа“; пора его составлять». В письме от января Белый уже просит снять его имя «как редактора со „Скифа“».

Убийство матросами и красногвардейцами бывших министров Временного правительства А.И. Шингарева и Ф.Ф. Кокошкина в Мариинской тюремной больнице в ночь с 6 на 7 января для многих скифов становится потрясением и шагом к отдалению от Иванова. Подавленный Ремизов звонит Блоку (тот работает над «Двенадцатью») и фиксирует в дневнике свое с ним расхождение: «Россия, хочешь осчастливить Европу, хочешь поднять бурю и смести на западе всякие вехи старой жизни. И если так было бы, я не хочу твоего цветущего сада, который насадили окровавленные руки. Последняя Мурка, задушенная в канаве, отравит мне все твои розы. Разговор с Блоком о музыке и как надо идти против себя. Голгофа! Понимаете ли вы, что значит Голгофа? Голгофа свою проливает кровь, а не расстреливает другого». Белый тоже пишет Иванову-Разумнику: «Смерть Ф.Ф. Кна убила меня: три дня я не мог прийти в себя…»

К середине февраля становится ясно, что скифское содружество заканчивается. Михаил Пришвин рвет отношения радикально — он не только ссорится с бывшими друзьями, но и становится редактором литературного приложения к газете «Воля народа», в некотором роде конкурирующего со скифством. Пришвин категорически не принимает и не может выносить творящегося насилия. В ответ на призыв Блока в статье «Интеллигенция и революция» слушать «музыку революции» он язвительно парирует: «Хорошо слушать музыку революции в этой редакции, но если бы <…> ему пришлось эту музыку слушать в тюрьме <…> это было бы совершенно другое <…> наш любимый поэт Александр Блок, как вековуха, засмыслился. Ну разве можно так легко теперь говорить о войне, о родине, как будто вся наша русская жизнь от колыбели и до революции была одной скукой».

Задетый за живое Блок тут же отвечает письмом: «Долго мы с Вами были в одном литературном лагере, но ни один журнальный враг, злейший, даже Буренин, не сумел подобрать такого количества л и ч н о й брани». Еще в самом конце 1917 года Есенин в письменной форме заявляет Иванову-Разумнику об отказе участвовать в следующем «скифском» сборнике. Окончательный раскол происходит между Ивановым-Разумником и Ремизовым. Разумник обвиняет последнего в мещанском испуге перед революцией. Евгений Замятин, вступаясь за Ремизова, в статье «Скифы ли?» возвращает обвинения самому Разумнику, намекает на его мещанство: «Если скиф оказался в стане победоносцев, в упряжке триумфальной колесницы, то это — не он, не скиф, и нет у него права носить это вольное имя». Он напоминает также, что скиф должен был оппозиционен по отношению к любому строю.

Бывшие друзья не сходятся в определении границы, до которой допустимо кровопролитие и жестокость ради обновления культуры в революции. Они перестают писать друг другу, подавать руки, выступать на одних сценах.

Но скифство не гибнет сразу и бесповоротно. Некоторое время оставшиеся представители объединения еще сотрудничают с левоэсеровскими газетой «Знамя труда» и журналом «Наш путь». В 1919 году бывшие члены редколлегии «Скифов» создают Вольную философскую ассоциацию (Вольфила, за глаза — «Скифская академия»). Советская власть внимательно следит за их деятельностью. Ей симпатизирует принятие революции, но раздражает связь с левыми эсерами. В 1922 году короткое заигрывание большевиков с интеллигенцией заканчивается. И те, и другие становятся врагами. В 1924 году закрывают Вольфилу. В 1930-х различий между эсерами и левыми эсерами уже не делают. В феврале 1933 году Иванова-Разумника ссылают в Сибирь. Ревнивая к любой другой идеологии, кроме собственной, советская власть окончательно выживает скифов с культурной сцены, а сам факт их существования пытается замолчать. Они оказываются теми, кем себя и видели — оппозиционными, покинутыми, одинокими и забытыми.

«А Иванов-Разумник с пудовым портфелем, как бесноватый из Симонова монастыря.

— Это вихрь! на Руси крутит огненный вихрь. В вихре сор, в вихре пыль, в вихре смрад. Вихрь несет весенние семена. Вихрь на Запад летит. Старый Запад закрутит, завьет наш скифский вихрь. Перевернется весь мир…»

Алексей Ремизов, «Взвихренная Русь»

Но скифство, как и его исторический двойник, живет в полулегендах и полумифах. В 1920–1925 годах в Берлине работает издание «Скифы». В 1920–1930-х формируется евразийство, похожее на скифство своим особым пониманием места России в мире. Бывший кадет Ю.Н. Потехин в берлинской газете «Накануне» подписывается псевдонимом «Скиф». Влияние блоковских «Скифов» чувствуется в стихотворении эмигрантского поэта А.В. Эйснера «Конница»: «Легко вонзятся в небо пики. / Чуть заскрежещут стремена. / И кто-то двинет жестом диким / Твои, Россия, племена… / Очнись, блаженная Европа, / Стряхни покой с красивых век, — / Страшнее труса и потопа / Далекой Азии набег». В 1931 году в Берлине выходит роман Р.Б. Гуля о Михаиле Бакунине «Скиф в Европе». Эпиграфом писатель делает стихотворение Блока. В феврале 1946 года в поверженной Германии Кирилл Флоренский, сын Павла Флоренского, пишет: «У Блока так по современному звучат „Скифы“, что, кажется, он написал это в 42–43 г. Я, когда разозлюсь иногда, говорю эти слова немцам без перевода». Через сто лет после выхода скифских альманахов, в 2018 году, их переиздали под одной обложкой в Санкт-Петербурге.