«Снарядный шок» Зигфрида Сассуна. Как один британский солдат пытался завершить Первую мировую войну

Праздник гордости

«Свет гаснет во всей Европе, — сказал британский министр иностранных дел Эдвард Грей в августе 1914 года, накануне вступления Соединенного Королевства в войну, которую позднее назовут Первой мировой, — и не загорится снова при нашей жизни».

Если верить воспоминаниям, дневникам, письмам и прочим живым свидетельствам, очень мало кто из соотечественников разделял его пессимистический настрой. Британское общество бросилось на войну как на праздник.

Люди, размахивающие флагами и марширующие в патриотических демонстрациях Британии начала ХХ века, не представляли, что их ждет. Глобальных конфликтов не случалось на памяти нескольких поколений. Войны с участием Британской империи шли где-то на других концах земли, как, например, англо-бурские войны в Южной Африке. Обыватели в метрополии знали о них только из газет, а газеты они предпочитали патриотические, освещающие войну в самых бравурных тонах. Ужасы и тяготы никак их не касались. Людям оставалось самое приятное — гордиться своей империей.

Задолго до предстоящей войны газеты начали писать о «пангерманизме», о том, что Германия нарастила невиданную военную мощь (хотя, разумеется, не такую, как Британская империя) и готовится сокрушить мировой порядок. Немцев называли варварами, гуннами.

Их полчищам противостояло цивилизованное человечество в лице Британии и ее союзниц — Франции и России. Принять непосредственное участие в битве добра со злом, которая разворачивается не где-то в сказках и легендах, а прямо на глазах, было очень соблазнительно.

Войну ждали с нетерпением, азартно следили по газетным публикациями за угрозами и ультиматумами, которыми обменивались державы после выстрелов в сербском Сараево 28 июня 1914 года, когда был убит наследник австрийского престола Франц-Фердинанд. Так получилось, что в Сербии, которую не каждый англичанин мог с уверенностью показать на карте, решилась судьба многих народов. Австро-Венгрия была союзницей Германии, и германский кайзер Вильгельм II тут же пообещал ей полную военную поддержку, если она пожелает отплатить сербам за этот акт агрессии. Российская империя, которая была дружественна Сербии, дала понять, что не останется в стороне, а Британия и Франция, в свою очередь, были союзниками России… Мир посыпался как карточный домик.

Хотя война была официально еще не объявлена и правительства даже предпринимали попытки затормозить развитие конфликта, мужчины из всех слоев общества стали массово записываться на военную службу.

Война для Британии началась 4 августа 1914 года. В этот день Германия вероломно вторглась в нейтральную Бельгию (целью вообще-то была Франция, а Бельгия понадобилась просто как удобный плацдарм для нападения). Захват сопровождался разрушениями городов и насилием над гражданским населением. В самом центре цивилизованной Европы такое было непредставимо. Англичане ужасались, негодовали и с энтузиазмом поддержали решение своего правительства о вступлении в войну. Мирную Бельгию надо было спасать. «Help a nation in distress» («Помогите нации в беде»), — пелось в популярной патриотической песне Keep the Home Fires Burning, сочиненной по горячим следам в том же 1914 году. С этой песней британские войска поднимались на паромы, чтобы пересечь Ла-Манш и на континенте вступить в схватку с гуннами.

Тем временем на призывные пункты прибывали всё новые добровольцы. Те, кто не подходил по возрасту, прибавляли или убавляли себе лет, и комиссии смотрели сквозь пальцы. Необходимость проходить строевую подготовку перед отправкой на фронт очень удручала. Все верили, что зарвавшихся немцев утихомирят быстро. «Война закончится к Рождеству», — так писали газеты, и каждый доброволец хотел успеть сделать хоть один выстрел.

Сверхчеловек на войне

Среди этих добровольцев, рвущихся сокрушить Германию и Австрию, был Зигфрид Сассун. На тот момент совершенно неизвестный, он вскоре станет одним из голосов эпохи, одним из тех, чьими глазами будут смотреть на Первую мировую и современники, и потомки — по крайней мере, в англоязычном мире. Русскоязычному читателю Зигфрид Сассун почти не знаком, что совершенно необъяснимо. Конечно, репутация поэта за границей особенно зависит не только от его собственного таланта, но и от переводчика, а с переводчиками на русский Сассуну не повезло. Но ведь он писал не только стихи. Одна из его прозаических работ — монументальная полуавтобиографическая трилогия — сделала его классиком при жизни и сейчас входит в золотой фонд английской литературы, но она до сих пор не издана на русском языке.

В первом томе этой трилогии («Воспоминания охотника на лис») Сассун воссоздает свою довоенную жизнь — идеальный мир усадьбы в Кенте: изумрудные газоны, крикет, чай, охоту, эксцентричных соседей. На страницах романа это выглядит утерянным раем, невинным и беззаботным существованием, которому положила конец война. Однако не похоже, что в 1914 году Сассун воспринимал свою жизнь именно так. Скорее он был ей не удовлетворен.

Ему шел 28-й год, а что он успел совершить? Учился какое-то время в Кембридже, но бросил, не получив диплома. Писал стихи, но так и не создал ничего значительного. Был страстным охотником и играл в крикет и гольф. Работать ему не приходилось: он унаследовал небольшое состояние. Именно так жило множество подобных ему сельских джентльменов, и все были вполне довольны, но только не Сассун.

Экзотическое (и, чего уж там, забавное) для англичанина имя ему дала мать, Тереза Торникрофт Сассун, — художница, происходившая из семьи художников и изобретателей. Обстановка в доме была свободная и творческая, больше всего презирались мещанство и обыденность.

Зигфрид был наречен в честь героя германского эпоса и опер Рихарда Вагнера, творчеством которого увлекалась Тереза. Она хотела видеть сына сверхчеловеком, и выросший Зигфрид жаждал подвигов и испытаний, какого-то грандиозного опыта, а не пятичасового чая и крикета по субботам. Эту войну человечество как будто затеяло специально для него. Наконец-то!

Путь героя на фронт был досадно долгим. Летом 1914 года он записался в кавалерийское ополчение, но во время маневров упал с лошади и сломал руку. Перелом был настолько сложный, что Сассун вернулся на военную службу только в следующем году. К тому времени линия Западного фронта почти не двигалась, протянувшись по территории северной Франции вдоль границы с Бельгией. Воюющие стороны сидели в окопах, не слишком активно предпринимая попытки наступления. Кавалерия не играла большой роли в этих условиях, и если Сассун хотел увидеть настоящую войну, то нужно было идти в пехоту. Осенью 1915 года, после длительного обучения в тренировочном лагере, он получил назначение в полк Королевских уэльских фузилеров и отправился во Францию в ранге второго лейтенанта.

У большинства добровольцев, рвущихся задать жару бошам, отрезвление наступало сразу, едва они попадали в окопы. Этому способствовали чудовищные условия жизни на передовой — грязь, сырость, холод, крысы, вши, отвратительное питание, не говоря уже о главном — о пресловутых ужасах войны. Эти молодые люди — клерки, фермеры, журналисты, коммивояжеры, маклеры, посыльные, повара, строители, словом, кто угодно, но только не профессиональные военные — рассчитывали на легкую прогулку до Берлина, а попадали в ад. Они впервые столкнулись с оружием массового поражения, с боевыми отравляющими газами, с огнеметами и пулеметами, с тысячью способов принять ужасную смерть.

Но всё это не могло смутить душу Сассуна. Смерти он не боялся, а физическая выносливость и аскетизм помогали легко мириться с тяготами. Он оказался в своей стихии, и мощный творческий прорыв не заставил себя ждать. Уже в ранних военных стихах, написанных в 1915 году, Сассун не прячет от читателей ужасную правду.

Массовые смерти, реки крови, гниющие трупы, которые пожирают крысы, сырость, холод, грязь, пьянство, сифилис (из прифронтовых борделей), упадок духа, искореженный пейзаж, над которым не светит солнце, — такой он видит войну и не собирается приукрашивать ее для нас. Но есть в этих ранних стихах какая-то мрачная экзальтация, упоение кошмаром:

The anguish of the earth absolves our eyes
Till beauty shines in all that we can see.
War is our scourge; yet war has made us wise…

Absolution, 1915

---

Наши глаза не узрят земных страданий,
Ибо красота сияет во всем, что мы видим.
Война — наша кара, но война дарует нам мудрость…

«Отпущение грехов», 1915

Он специально искал опасности. Обожал ночные патрули на ничьей земле и рейды на вражеские позиции. В дневнике он писал:

«Смерть — лучшее приключение из всех, лучше, чем прозябать в лени или рутине».

Военные стихи Сассуна наконец-то имели успех. Слава героя немало способствовала популярности поэта. Сассун стал превращаться в модного светского персонажа (отчасти против своей воли, или, может, это было лишь кокетство?). Когда он приезжал домой в Англию в отпуск или долечиваться после ранений, то был нарасхват во всех литературных салонах. Модный в то время художник Глин Филпот написал его портрет, сознательно сделав его похожим на лорда Байрона. Как и Байрон, Сассун прославился не только благодаря стихам, но и благодаря своему имиджу и захватывающей романтической биографии.

На фронте дела тоже шли прекрасно. Лейтенант Сассун был отважен, инициативен и любим и уважаем своими солдатами. Они говорили, что с ним чувствуют себя в безопасности. Его забота о них простиралась до того, что он лично выносил из-под огня раненых и убитых. В 1916 году Сассун был награжден Военным крестом.

Кризис веры

Но что-то в нем понемногу надламывалось, в этом герое, который, казалось бы, наконец нашел себя. Слабым местом сверхчеловека оказалась привязанность к простым смертным, например, та самая забота о людях, которую так ценили солдаты его взвода. Себя Сассун не жалел нисколько, но с жалостью к ним поделать ничего не мог — и всё-таки должен был раз за разом вести их в атаку на вражеские пулеметы.

В конце 1915 года на фронте погиб младший брат Сассуна, Амо. Весной 1916-го — юный офицер Дэвид Катберт Томас, близкий друг и платоническая любовь. Смерть Дэвида Томаса, которого Сассун прозвал Томми, вылилась в душераздирающие пассажи в дневнике и в стихи, в которых поэт пытается примириться с потерей.

Война переставала быть возвышенным, грандиозным испытанием для сверхчеловека.

И становилась трагедией.

Храбрость Сассуна всё чаще выглядела самоубийственной. Однажды он в одиночку бросился в атаку на немецкие позиции (и, между прочим, обратил врага в бегство). В батальоне его прозвали Безумный Джек.

Появилось и кое-что новое — жажда крови. Когда-то он воевал как рыцарь и не испытывал ненависти к противнику. Теперь он пишет в дневнике:

«Раньше я говорил, что не могу никого убить на этой войне, но с тех пор, как они застрелили Томми, я бы с удовольствием вонзил штык в немца среди бела дня. Кто-то сказал мне в прошлом году, что я никогда не знал любви, печали и ненависти (явления, которые каждый поэт должен знать!). Теперь я узнал любовь к Бобби и Томми, оплакал Томми и Амо, и ненависть пришла ко мне тоже, как и желание убивать».

Рискуя своей жизнью и отбирая чужие, он пытался спастись от душевного смятения, заглушить свое горе, но война — плохой психотерапевт.

Летом 1916 года Сассун участвовал в наступлении на Сомме. Жертвы были колоссальные — около полумиллиона человек с британской стороны (британские потери в целом за всю войну составили чуть менее миллиона человек). Эта невиданная бойня привела Сассуна на грань сумасшествия. У него развились неврастения, бессонница, галлюцинации.

Психические травмы, полученные именно в ходе боевых действий, стали предметом активного изучения как раз в Первую мировую. Британский психиатр Чарльз Сэмюэл Майерс ввел термин shell shock (буквально: «снарядный шок») для комплекса симптомов, включавших амнезию, бессонницу, тремор, неконтролируемую панику, мутизм (неспособность говорить) и другие подобные проявления. Для таких больных перепрофилировались военные госпитали и создавались специальные реабилитационные центры. Но несмотря на то, что проблема была признана реальной, военное командование и сослуживцы смотрели на «психов» косо, подозревая их в трусости и слабости духа (из-за чего у солдата поехала крыша, если не от испуга?) или в симулянтстве. Психиатрические диагнозы как таковые в то время были стигмой.

Сассун был не свободен от этих предубеждений и не только скрывал свое состояние от окружающих, но даже самому себе в нем не признавался. Впоследствии он будет протестовать: «Я не псих», хотя симптомы оставались с ним даже после войны (так, в 1920-е годы, читая лекцию в Америке, Сассун весьма удивил свою аудиторию, когда вдруг спрятался под стол, услышав громкий резкий звук, донесшийся с улицы).

Однако война окончательно перестала вызывать душевный подъем, даже риск и опасность больше не приносили радости. Героический пафос и возвышенная лексика почти исчезают из его стихов. Стиль становится грубым и безыскусным.

Всё чаще Сассун говорит от лица простого солдата, не слишком образованного, даже не слишком умного, грязного, оборванного, завшивленного, простуженного, полностью дезориентированного, который безропотно идет на смерть, не понимая, для чего всё это.

Бесцельность войны и напрасность жертв — мотив, который выходит на первый план в стихах, как и мотив бездарности и тупости армейского командования, готового положить любое количество человеческих жизней ради своих неясных целей.

«Good-morning, good-morning!» the General said
When we met him last week on our way to the line.
Now the soldiers he smiled at are most of ’em dead.

The General, 1917

---

«Доброе утро, доброе утро!» — сказал Генерал,
Когда мы встретили его на той неделе по пути на передовую.
Сейчас большая часть солдат, которым он улыбался, мертвы.

«Генерал», 1917

Что делать и кто виноват?

Сассун был не единственный, кто думал так. Война, которая почему-то не закончилась к Рождеству 1914 года, больше не воодушевляла общество, несмотря на все усилия пропаганды. Поток бравых добровольцев иссяк, в 1916 году ввели всеобщую воинскую повинность — и война пришла буквально в каждый дом, где были мужчины призывного возраста. Перед кровавым наступлением на Сомме говорили: это нужно, чтобы закончить войну. Но ей было не видно конца, как и лишениям и экономическим трудностям, как и потоку похоронок и спискам потерь, которые печатали газеты. Голоса пацифистов звучали всё громче.

В начале войны пацифисты были немногочисленны и всеми презираемы. Патриоты публично оскорбляли их, вручали им белые перья — символ трусости. Но, будучи людьми убежденными, они продолжали борьбу и агитацию.

Одним из оплотов британских пацифистов было поместье Гарсингтон, принадлежавшее светской львице леди Оттолайн Моррелл. В ее круг входили философ Бертран Рассел, художник Дункан Грант, писатель Литтон Стрейчи, а также политики, которые боролись за установление перемирия и начало переговоров. Сассун тоже был дружен с леди Оттолайн.

Его стихи очень нравились пацифистам: они обнажали всю уродливую правду войны. Но агитации несколько вредил тот факт, что поэт был героем войны, которую столь красноречиво разоблачал. Он находился в очень странной позиции: фактически его могли использовать для пропаганды своих взглядов обе стороны.

Упреки и уговоры интеллектуалов-пацифистов и собственное долго копившееся отчаяние и фрустрация привели к тому, что Сассун решил закончить войну. Да, именно так: будучи сверхчеловеком, он собирался не выйти из нее самому, но сделать так, чтобы вышли все. Леди Оттолайн и компания убеждали его, что пример непременно окажется заразительным, ведь общество в самом деле устало от войны. Если он, герой и знаменитость, сделает первый шаг, все непременно последуют за ним.

Летом 1917 года, будучи в очередной раз на лечении в Англии, Сассун начал составлять документ, озаглавленный:

«С войной покончено: декларация солдата»

«Настоящим заявляю, что осознанно отказываюсь повиноваться военному командованию, так как считаю, что война умышленно затягивается теми, в чьей власти ее закончить. Я солдат и убежден, что действую ради блага других солдат. Я полагаю, что война, в которой я принял участие, считая ее оборонительной и освободительной, стала агрессивной и захватнической. Я полагаю, что цели, ради которых я и другие солдаты участвуем в войне, следовало обозначить так четко, чтобы их невозможно было изменить, и что если бы это было сделано, то цели, которые побудили нас к действию, были бы сейчас достижимы путем переговоров.

Я видел страдания войск и сам их терпел и больше не хочу участвовать в продлении этих страданий ради целей, которые считаю недостойными и несправедливыми. Я протестую не против ведения войны, но против политических ошибок и лицемерия, из-за которых приносятся в жертву те, кто сражается.

Во имя тех, кто страдает сейчас, я протестую против лжи, которой их одурманивают; также я верю, что это поможет разрушить стену тупого безразличия, с которым большинство тех, кто сидит дома, воспринимает продолжающиеся муки, которые они не разделяют и даже не могут вообразить».

После того как декларация была прочитана и одобрена Бертраном Расселом, Сассун отослал ее своему командиру, в редакции газет, различным лидерам мнений, а также своим друзьям и родным. Шаг был рискованный, даже самоубийственный.

Позднее один из солдат, служивших под началом Сассуна, ознакомил товарищей с декларацией, и только лишь за это его предали военно-полевому суду и расстреляли. На что же мог рассчитывать автор документа? У Сассуна не было никаких иллюзий. Он готовился стать мучеником, лишь бы это к чему-то привело.

Декларация была опубликована в газетах и зачитана в парламенте. Но, кроме скандала и бурных обсуждений, она не вызвала ничего. Ни один солдат не бросил оружие и не присоединился к протесту. Когда схлынула пена, Сассун остался один — просто-напросто дезертир. В состоянии глубочайшего смятения он ждал ареста и трибунала. По легенде, именно тогда он сорвал с груди и бросил в реку свой Военный крест (в действительности в 2007 году орден был обнаружен на чердаке в доме наследников Сассуна).

Лечите голову

Тем временем в среде военного командования и политического истеблишмента шли дискуссии о том, как поступить с бунтарем. Он был слишком известен — и как поэт, и как герой войны. Его не получится обвинить в трусости или в работе на врага. Если его показательно расстрелять или заключить в тюрьму, симпатии значительной части общества будут на его стороне.

В итоге было принято простое и элегантное решение: вместо трибунала, к которому он готовился, Сассун предстал перед медицинской комиссией. Заключение комиссии гласило:

«Состояние его ума ненормальное. Речь путаная и отчасти нерациональная, манеры нервозные, возбудим. В дополнение к этому в его семье есть случаи нервных патологий. Он страдает от нервного расстройства, и мы не считаем его ответственным за свои действия». Диагноз — тот самый «снарядный шок».

Комиссия настоятельно рекомендовала лечение в соответствующем учреждении до выздоровления, а выздоровлением можно было считать только отказ от пацифистских убеждений.

Вместо мученичества Сассун получил унижение, что, учитывая его героический темперамент, было для него намного хуже расстрела. Его порыв был полностью дискредитирован, обсуждать его декларацию всерьез никто больше не пытался: помилуйте, она же написана «психом»!

В одном ему повезло: в военном госпитале Крейглокхарт, куда его поместили, «психов» лечили не электричеством и конскими дозами барбитуратов, как в других местах. Здесь в первую очередь старались создать для больных спокойную обстановку, поощряли заниматься спортом и проводить время на свежем воздухе. Сассун сначала протестовал против своего заключения в Крейглокхарте, который называл не иначе как «Доттивиллем» (или «Дурковиллем», если по-русски), но со временем нашел общий язык со своим лечащим врачом — выдающимся неврологом и психиатром Уильямом Риверсом.

Риверс описал сеансы с Сассуном в книге «Конфликт и сон», вышедшей в 1923 году. Он определенно не считал «пациента Б» (под этим кодом Сассун обозначен в книге) невменяемым. Но всё же Сассун после всего пережитого нуждался в психотерапевтической помощи и получил ее, за что был глубоко благодарен Риверсу. Их дружба продолжалась и после войны. Сассун называл Риверса своим «отцом-исповедником» и, по-видимому, продолжал обращаться к нему за терапией.

Неделя шла за неделей, и Сассун начал даже получать удовольствие от пребывания в психиатрической лечебнице. Он много гулял, играл в гольф и в крикет. Миру в душе способствовала дружба, сложившаяся с другим офицером и поэтом — Уилфредом Оуэном, который тоже угодил в Крейглокхарт со «снарядным шоком».

Но война продолжалась, и даже психушки достигали новости о положении на фронте и потерях, которые оставались всё такими же чудовищными. Несмотря на успешное лечение, Сассуна всё еще посещали ночные кошмары, и однажды он увидел мертвых солдат своего взвода, в молчании стоявших вокруг его постели. Он здесь расслаблялся, играл в гольф, на правах мэтра правил стихи «малыша Уилфреда», а они шагали бесконечные марши в полной выкладке по грязи, стирая ноги в кровь, безуспешно пытались вывести вшей, болели пневмонией, получали тяжкие увечья и, разумеется, погибали, погибали, погибали. Это были его солдаты, которые только с ним чувствовали себя в безопасности, а он, получается, бросил их ради какого-то миража, ради красивой позы.

Многие друзья, особенно те, кто тоже воевал, не поняли его антивоенного протеста. Даже мать осудила его. Она, конечно, не могла спорить с тем, что войну надо остановить, но пока этого не случилось, место ее Зигфрида, ее героя — рядом с его людьми.

В ноябре 1917 года Сассун объявил Риверсу, что готов вернуться на фронт, и тот созвал комиссию, которая засвидетельствовала чудесное выздоровление больного. Леди Оттолайн Моррелл примчалась на свидание, но ей не удалось отговорить его. Он больше не хотел быть в лагере пацифистов.

«Отвратительный конец отвратительной трагедии»

Военное командование отнеслось к раскаянию Сассуна сдержанно. В конце 1917 года ему доверили незначительный пост в тылу, затем отправили на Месопотамский фронт на территории современного Ирака, где британцы сражались с войсками Османской империи, союзной Германии. Там было гораздо спокойнее, чем на Западном фронте. Похоже, что посылать известного бунтаря снова в самое пекло боялись: кто знает, как он, с его образом мыслей, повлияет на настроения солдат? Но в мае 1918 года он был снова переведен во Францию.

На этот раз его настроение было совсем другим, нежели в начале войны. Торжественное предвкушение опасностей и испытаний окончательно ушло. «Я не думаю, что от меня будет толк на войне», — откровенно писал бывший Безумный Джек другу-поэту Роберту Грейвсу. Еще один друг-поэт Уилфред Оуэн заметил, что Сассун перед возвращением на фронт был «похож на приговоренного к смерти, который приводит в порядок свои дела».

В июле 1918 года он был в очередной раз ранен и отправился домой. Вернуться на фронт ему было не суждено. Пока он лечился, Германия начала терпеть поражения и отступать: ее силы были истощены за четыре года войны. К тому же среди подданных кайзера тоже были противники войны, и, как водится, чем хуже складывались дела на фронте, тем больше их становилось. 3 ноября в Германии произошла революция. Вильгельм II был свергнут, а новое либеральное правительство начало мирные переговоры.

11 ноября военные действия прекратились. За неделю до этого погиб Уилфред Оуэн. Война до последнего часа продолжала отбирать у Сассуна всё, что было ему дорого.

Победа вызвала в Англии новый взрыв патриотизма. Всё плохое было забыто, в том числе и жертвы. По улицам Лондона снова маршировали ликующие толпы с флагами. «Отвратительный конец отвратительной трагедии последних четырех лет», — записал Сассун в дневнике. Он, когда-то стремившийся «вскрывать бошей штыком», был возмущен тем, как страны-победительницы унизили и ограбили капитулировавшую Германию: ее принудили к значительным территориальным уступкам, армия сократилась до минимума, репарации усугубили экономические трудности, которые переживала страна, и без того разоренная войной, и привели немцев к нищете.

Германии не было оказано никакого снисхождения, несмотря на то что это была уже фактически другая страна — не воинственная монархия, развязавшая мировую бойню, а Веймарская республика, закончившая ее. Довольно скоро униженная и мечтающая о реванше нация разочаровалась в демократии и мире и привела к власти Адольфа Гитлера.

Зигфрид Сассун прожил долгую жизнь. Он застал и Вторую мировую войну (уже не как участник), а умер в 1967 году, немного не дожив до 81 года, и стал, таким образом, свидетелем пацифистских акций молодежи 1960-х, к которым, впрочем, не проявлял большого интереса.