Ползучая сексуальная контрреволюция. Как секс-скандалы загоняют нас обратно в эпоху пуританизма

Сексуальные скандалы всегда были лакомым куском для медиа, однако череда разоблачений, начавшихся в Голливуде и вылившихся в аналог украинско-русского #янебоюсьсказать — кампанию #MeToo в соцсетях, — это явление особого масштаба. Оно так или иначе наконец-то сместит границы дозволенного и недозволенного не только в западном мире, но и на его периферии (все-таки культурную гегемонию Америки санкциями не остановишь). И хотя насущную необходимость борьбы с хищниками — как наделенными голливудской властью, так и нет — отрицать в здравом уме было бы по меньшей мере странно, методы и — что главное — идеологический мейкап этой борьбы вызывают вопросы.

Уже сегодня в дискуссиях о границах согласия на секс слышны осторожные и не очень голоса, в которых звучит тревога: справедливо наказывая вайнштейнов, мир впадает в морализаторство и начинает стигматизировать сексуальное желание как таковое.

В частности, Маша Гессен в своей колонке для The New Yorker, размышляя об изменении общественного восприятия секса, беспокоится о том, что американское общество может свалиться в старую добрую пуританскую реакционность. Благородный защитник свободы слова Брендан О’Нил громко призывает бороться с реакционерами, которые требуют превратить половой акт в череду проверок на согласие («Да или нет?»), тем самым убивая страсть и неожиданность и объявляя войну сексу. Подлили масла в огонь заокеанские поборники нравственности, потребовавшие убрать одну из слишком откровенных, по их мнению, картин Бальтюса из Метрополитен-музея.

Впрочем, как следует из двух свежих работ: коллекции эссе The War on Sex под редакцией соратника Мишеля Фуко Дэвида Гальперина и книги культурного теоретика Лоры Кипнис Unwanted Advances: Sexual Paranoia Comes to Campus, — война с сексом не новое поветрие, а устоявшийся тренд. И речь в данном случае идет не об актуальной кампании #MeToo, против которой борется все тот же О’Нил и иже с ним, но о более специфических и менее заметных для медиа сферах — в первую очередь уголовного права и высшего образования.

Контуры войны с сексом

В предисловии к The War on Sex Гальперин четко формулирует положение, которое многие защитники сексуального желания упускают из виду: война с сексом вовсе не то же самое, что выявление абьюзеров и насильников.

И хотя часто эту войну пытаются выдать за борьбу с неподобающим поведением, в действительности речь идет скорее о том, что секс сам по себе очень часто начинает восприниматься как угроза. Более того, такой взгляд проникает в сферу правоприменения, и в ряде случаев половой акт превращается в отягчающий фактор.

Причем — и здесь Гальперин делает особый акцент — происходит это при явной поддержке как консервативных и религиозных сил, так и пуритански настроенных феминисток, а еще при подозрительном нейтралитете гей-комьюнити, переключившегося с политики секса на гражданские права.

Несмотря на привычный нарратив, согласно которому начиная с 60-х количество сексуальных свобод заметно выросло, существует теневая сторона, где дела обстоят не так радужно. Это касается, например, сферы коммерческих секс-услуг (в первую очередь гомосексуальных), подвергаемой масштабным атакам со стороны американских госструктур под эгидой борьбы с торговлей людьми. Это касается многократного расширения реестра лиц, совершивших преступления против половой свободы, не повлекшие за собой никакого контакта. Это касается борьбы с детской порнографией, которая часто ударяет по несовершеннолетним, обменивающимся интимными фото в сети. И это касается суровости приговоров за сексуальные преступления, когда осужденные по этой статье получают большие сроки, чем за убийства.

Гальперин приводит в пример Rentboy — сайт коммерческих гей-секс-услуг, офис которого штурмовали вооруженные до зубов федералы за подозрение в поощрении проституции и сговоре с целью нарушить иммиграционное законодательство. В данном случае, по мнению Гальперина, причиной вмешательства правоохранительных органов были нетрадиционные формы интима, то есть коммерческий однополый секс. Этот «высокоморальный» пункт в принципе отравляет политику по отношению к сфере секс-услуг, потому что она зачастую бьет по самим работницам и работникам, а не сутенерам и прочим неприятным фигурам в индустрии.

Реестр сексуальных преступников как модель социального контроля

Едва ли не главным памятником новой американской войны с сексом является массово принятый в 90-х реестр sex offenders — «сексуальных преступников», количество которых в этом списке еще в конце 2015 года превышало 840 тысяч человек. Как указывает Гальперин, только 1 % из них собственно насильники и вайнштейны, в то время как большинство провинилось, даже не дотрагиваясь до жертв: в реестр порой можно попасть за оплату секс-услуг, стрикерство и другие не самые криминальные проступки.

Что интересно, четверть осужденных за сексуальные преступления — это несовершеннолетние, попавшие в жернова законодательства, созданного для их же защиты.

Занятно, что в списке нередко оказываются подростки за то, что они попались с собственными интимными фото. Как уточнил в комментарии «Ножу» сам Дэвид Гальперин, подобные кейсы говорят в первую очередь о слишком широкой и вольной трактовке понятия «преступление сексуального характера».

Одна из самых малопривлекательных сторон находящегося в публичном доступе реестра — это стигматизация. В Луизиане сексуальный преступник при переезде на новое место обязан уведомить о своих былых прегрешениях соседей. Более того, если закон был нарушен по отношению к кому-либо младше 18 лет, то с 2016 года статус сексуального преступника прописывается в загранпаспортах — такой чести не удостаивается больше ни одна категория правонарушителей.

Еще один занимательный факт: осужденные по этой статье находятся в реестре в течение нескольких лет уже после того, как истек срок их наказания. Даже если вас поймают с тонной гранат, такого бюрократического подарка можно не бояться: он предназначен строго для тех, кто «отличился» в сексуальной сфере.

По мнению авторов сборника, реестр сексуальных преступников — это практика, которая может в будущем с легкостью перекочевать в другие области права. По словам Роджера Ланкастера, «если мы хотим узнать, как в XXI веке будет выглядеть социальный контроль, то нам стоит обратить внимание на реестр». Сам Гальперин подчеркивает в интервью, что происходящее сегодня подтверждает тезис американской исследовательницы Гейл Рубин: «Политика в сфере секса — этакая вещь в себе, она резко отличается от привычных нам норм, действующих в других областях, и не согласуется с ними. Мы предпочитаем жестче наказывать людей за правонарушения сексуального характера только потому, что они носят сексуальный характер, а моральная паника вокруг секса сглаживает различия в масштабе проступков».

Как академия стала домом сексуальной паранойи

Моральная паника — отличный способ не обращать внимания не только на масштаб проступков, но и на их контекст. В этом смысле сексуальная политика в сфере труда, которая занимает центральное место в кампании #MeToo, отличается от норм, описанных в уголовном праве — или принятых в академических кругах, где сегодня наблюдается настоящая сексуальная паранойя. Об этом пишет Лора Кипнис в своей нашумевшей книге Unwanted Advances: Sexual Paranoia Comes to Campus.

Главный объект ее нападок — акт под названием Title IX, изначально принятый для борьбы с гендерной дискриминацией в высшем образовании, но к настоящему моменту превратившийся в трибунал над сексуальным поведением профессуры и студентов.

Кипнис сама была «под следствием» в рамках Title IX за статью о сексуальном климате в академии, на которую пожаловались особенно впечатлительные студенты. В своей книге Кипнис — профессор медиа в Северо-Западном университете — в журналистском стиле анализирует несколько кейсов Title IX и дает неутешительную оценку студенческому восприятию секса, который для учащейся молодежи в первую очередь опасность и угроза, что подтверждает тезис Гальперина.

Кипнис полагает, что установка на боязнь полового акта не cтолько предотвращает сексуальное насилие и домогательства, сколько цементирует традиционные гендерные роли. Они и являются подспорьем для того, что принято сегодня называть «токсичной маскулинностью».

Англо-американская академия, какой ее рисует Кипнис, — это нервозная среда, где за закрытыми дверями окологосударственные администраторы и менеджеры со смутными представлениями об академической жизни решают, уволить профессора или нет за якобы провокационный танец на вечеринке, оскорбивший кого-то из обучающихся; за то, что преподаватель что-то шепнул на ухо студенту и шепот этот был явно пикантного характера; за обсуждение секса и сексуальности на лекциях и остальное в таком же целомудренном духе.

В центре повествования Кипнис — злоключения профессора философии Питера Лудлова: его дважды обвинили в неподобающем поведении. В первом случае он якобы напоил, привел домой и трогал молодую студентку. Та до этого сама вступила с ним в переписку и позвала его на выставку, с которой все и началось (по словам профессора, они спали дома в одежде после того, как студентка решила не ехать домой). Во втором случае бывшая девушка Лудлова, знавшая о первом скандальном эпизоде, спустя несколько месяцев после разрыва обвинила его в изнасиловании. Проанализировав их переписку (благо в материале недостатка не было), Кипнис выяснила, что имела место попросту отмена согласия на секс постфактум — с последующим обращением в надлежащие инстанции Title IX.

Одна из главных претензий Кипнис связана с процедурой и логикой рассмотрения жалоб: у обвиняемого в сексуальном преступлении практически нет возможности защиты — отчасти потому, что это не судебный, а внутриуниверситетский процесс и о принципе презумпции невиновности здесь никто не вспоминает.

Лудлову, несмотря на то что факт изнасилования не был подтвержден даже внутри учебного заведения, увольнения избежать не удалось.

Согласие как движущаяся мишень

На то, что статус согласия в академической среде стал крайне противоречивым, обращает внимание и Гальперин, ссылаясь на кейс Кипнис и цитируя феминистского теоретика Джанет Хэлли. По словам последней, новые правила в академии, основанные на принципе постоянного подтверждения согласия на интимный акт, «способствуют созданию рандомно применяющейся моральной установки, которая зачастую будет иметь репрессивный и негативный характер по отношению к сексу».

Новые правила позволят людям, с энтузиазмом занимавшимся любовью, впоследствии отрицать согласие и наказывать своих партнеров.

По мнению Кипнис, именно это и произошло в случае Лудлова и в некоторых других, рассматриваемых в книге. Например, молодого человека отчислили, потому что его бывшая девушка спустя несколько месяцев после расставания отказалась признавать, что соглашалась на оральный секс в одном из эпизодов, когда они были вместе. В этой ситуации не удивляет появление приложений, которые позволяют партнерам регистрировать согласие на всех стадиях их сексуальных отношений.

Впрочем, в комментарии «Ножу» Кипнис отмечает: «В том, что концепция согласия проблематизируется, нет ничего плохого. Наоборот — хорошо, что такая дискуссия ведется. В книге я говорю в первую очередь о ситуациях, когда понимание согласия меняется официальными лицами постфактум».

Как и в проблемах, описанных Гальперином, ключевую роль в репрессивной сексуальной политике играют не отличающиеся особенной гибкостью государственные регуляторы и институты, которые забывают о конституционных правах обвиняемых, не информируют их о деталях обвинений и — не будучи официальными судебными органами — единодушно выступают на стороне жертв. В своей книге Кипнис подчеркивает, что расширение полномочий этих органов ведет к сакрализации статуса жертвы и к тому, что женщина в принципе оказывается лишена возможности принимать собственные решения в сексуальной сфере.

Кипнис отмечает, что в академии согласие стало «движущейся мишенью».

Некоторые особо рьяные и приближенные к университетской администрации феминистки доказывают, что даже при условии согласия из-за якобы имеющей место асимметрии власти половой акт все равно становится насилием: авторитет профессора из учебно-управленческой сферы автоматически переносится в область секса и отношений.

В такой картине мира властью наделены исключительно институции, в данном случае профессура, хотя факт «процессов» над Лудловом и самой Кипнис (ее судили просто за публикацию статьи!) говорит об обратном. При подобных упрощенных взглядах на власть маскулинность всегда подразумевает хищничество, а феминность — статус жертвы, что только укрепляет традиционные гендерные роли и ни в коей степени не уменьшает вероятность насилия и домогательств, считает Кипнис.

«Современное поколение реакционных феминисток уверено, что кто-то мастурбирующий напротив них обладает властью „по определению“, но я придерживаюсь мнения, что не все так однозначно, и в этом вопросе требуется более тонкий подход», — говорит она.

Книга Кипнис — это история об отсутствии должной рефлексии и культе топорных решений, основанных на покрывшихся мхом стереотипах. Вместо проблематизации понятий секса и власти и указания на их неизменную амбивалентность, на то, что человек часто сам не знает, чего он хочет, академия при помощи раздутого и непрозрачного административного аппарата внедряет в умы идею «секс = угроза». Решающим доводом становится сиюминутное чувство, когда данное на половую близость согласие внезапно отменяется спустя какое-то время, после чего в дело вступает администрация. По мнению Кипнис, в такой ситуации каждый становится потенциальным насильником, а дискуссия вокруг секса и сопутствующих проблем сводится к набору клише и охоте на ведьм — в результате профессора остерегаются обсуждать на лекциях и семинарах темы, хоть как-то касающиеся сферы интимных отношений.

Вместо более эффективной борьбы с реальной проблемой насилия и домогательств, конкретных и понятных мер — от образовательных программ до «повышения сознательности» — высшие школы стремятся устроить в своих стенах режим моральной чистоты сомнительного качества.

Идеологический мейкап войны с сексом

И Кипнис, и Гальперин затрагивают, но недостаточно полно раскрывают очень важную тему — роль пресловутого неолиберализма, на который сегодня принято сваливать вину за все существующие социальные неурядицы и беды глобализации. Как пишет Гальперин, государство, добровольно сложив с себя полномочия строгого и бдительного регулятора экономики, запустило свои длинные щупальца в социальную сферу и — под одобрительные возгласы консерваторов и некоторых либералов и феминисток — очерчивает новые контуры сексуальной жизни, определяя, что в ней хорошо, а что — плохо. Место академии в этой схеме выглядит более чем логично, поскольку десятилетия коммерциализации высшего образования привели к созданию и укреплению модели, в которой студент — потребитель, а потребитель, как известно, всегда прав. Неудивительно в данном случае и рвение администраторов защитить студентов и неизменно выступать на их стороне.

Увольняя профессоров вроде Лудлова, несмотря на сомнительность обвинений и доказательств, преследуя преподавателей за якобы провокационный контент их лекций, университеты попросту стараются сохранить и отполировать свой бренд.

Секс-политика и коммерциализация образования — два взаимонаправленных процесса, недостаточно хорошо осмысленных широкой публикой.

Впрочем, если в очередной раз все валить исключительно на неолиберализм, то вопрос половых отношений перестает быть политизированным, а сегодняшняя теневая война с ними теряет свою специфику. Как говорит Кипнис, рассуждая о сексе в нынешнем американском обществе, следует помнить о сверхдетерминации — когда у одного сложного явления часто много сложных причин. По ее словам, некорректно сравнивать ситуацию в академии с кампанией #MeToo против домогательств на рабочем месте, поскольку во втором случае из-за другой динамики власти и постоянных угроз увольнения и санкций пострадавшим женщинам гораздо труднее говорить. Но если взглянуть на академию и тот же реестр сексуальных преступников, то тренд, утверждающий негативный и нежелательный характер секса, прослеживается со всей определенностью.

В этом крайне взрывоопасном споре такие академические исследователи, как Кипнис и Гальперин, в первую очередь призывают не просто занимать позицию, но и не забывать о более тонкой аналитике. Грубо говоря, не всякий, кто задает вопросы о процессах Title IX, становится апологетом насилия.

Точно так же не всякий, кто требует пересмотра пункта о согласии на секс, автоматически встает в ряды воинствующих моралистов.

С другой стороны, стоит обращать больше внимания именно на идеологических пассажиров — тех, кто любую благородную идею готов вывернуть наизнанку и изуродовать до неузнаваемости. Таким образом, война с социальной патологией — в данном случае с домогательствами и насилием — должна стать также и борьбой с узколобостью, для которой нет никаких цветов, кроме черного и белого.