Сексуальный общественный договор: есть ли секс после согласия?

Насилие появляется там, где о нем нельзя говорить вслух. Общество всегда склоняло жертву к стыдливому молчанию, но травма заговорила о себе — голосами флешмоба #ЯНеБоюсьСказать и феминистского сообщества.

Когда читаешь новости о коллективных изнасилованиях, может показаться, что мы живем в мире, в котором предельная жестокость — это норма. Тем не менее уровень этой жестокости неизменно снижается.

На протяжении всей истории общество шло по пути прогресса — от садистских публичных казней к тюремному заключению, от кровопролитных войн к локализации конфликта, от насильственных браков к добровольным союзам, от телесных наказаний к более педагогичным методам воспитания детей.

В условиях тотальной гуманизации принцип согласия вписывается в общий тренд. Это очевидная реакция на истории с Харви Вайнштейном или депутатом Слуцким. Подобные меры принимаются с целью отграничить флирт от харассмента, снизить уровень насилия и защитить личные границы — секс может состояться после однозначного сигнала «старт».

Казалось бы, сказанное вслух «да» не допускает двоякой интерпретации. Мы всегда ориентировались на универсальный набор культурных кодов с определенными индивидуальными погрешностями — от «давай вместе посмотрим кино» до «буду читать тебе Верлена наизусть». Конечно, мы не можем полностью исключить риск недопонимания. Но в этом случае действует принцип «нет — значит нет»: если один из партнеров неверно понял намек, его задача — принять отказ. Современный феминизм опасается разночтений и предлагает внести в сексуальные отношения еще большую ясность — задавать прямой вопрос о желании вступить в половой акт. Логика согласия кристально ясна: одних невербальных сигналов может быть недостаточно, а иногда «чай» — это просто чай, и не более того.

То, что секс от насилия отличает именно добровольное согласие обоих партнеров, не вызывает никаких споров и сомнений, это, что называется, «следует из определения».

Вопрос — в артикуляции такого согласия: обязательно ли оно должно быть вербальным и как его зафиксировать? Возможна ли в принципе интимная жизнь в условиях строгой регламентации каждого действия? И будут ли в этом случае минимизированы риски?

В запретах, ставящих предел сексуальной активности, пролегает грань между человеком и животным, действующим на уровне инстинкта. Мы придаем ценность тому, что для представителя фауны остается малоосмысленным импульсом, то есть «очеловечиваем» секс. Правила эротической жизни противопоставляются животной свободе.

Французский философ Жорж Батай предлагает рассматривать сексуальность человека не как данность, а как историю. Патриархальные запреты вводились не из заботы о неприкосновенности личности — это делалось в интересах государства. Создание «первичных ячеек» общества и контроль над рождаемостью были невозможны без ограничения сексуальности, прежде всего женской. Выход — поместить ее в строгие рамки брака. Сейчас правила изменились. На первое место вышел базовый принцип «свобода одного заканчивается там, где начинается свобода другого» и защита личных границ. Секс становится допустимым после вербального «да», а не штампа в паспорте.

Принцип согласия опасен возможными побочными эффектами, особенно если переусердствовать в стремлении нести добро. Борьба с харассментом на поверку оказывается ограничением сексуальной свободы.

Прежде всего это касается партнеров, которые не нуждаются в вербализации согласия, — им достаточно языка тела и условного «приглашения на чай».

Особенно опасна ситуация, когда сексуальные отношения перестают быть частным делом и начинают регулироваться государством — это уже происходит в Швеции. Там с июля 2018 года вступил в силу законопроект, согласно которому мужчина обязан получать однозначное согласие женщины перед половым актом. В противном случае он может быть обвинен в изнасиловании, даже если де-факто секс состоялся по обоюдному согласию, но де-юре оно не было зафиксировано.

При этом неясно, как выполнить заявленные требования на практике: составлять договор и заверять его нотариально? Перед каждым актом записывать согласие на диктофон?

Закон ставит под вопрос презумпцию невиновности и создает возможности для манипуляций. Если один из партнеров пожалел о своем решении или затаил обиду на другого, у него (или, скорее, у нее) есть простой способ привлечь к ответственности впавшего в немилость любовника.

Законопроект не способствует эмансипации и не обеспечивает равноправие. Он изначально асимметричен: ответственность и возможное наказание ложится только на мужчин, а обязанность партнерши получать согласие кавалера не прописана.

Мужчины априори оказываются в статусе насильников, лишаясь права на презумпцию невиновности, а женщина превращается в жертву. Защитником теперь становится не плечистый мачо, а заботливое общество и государство. Вот и вся разница.

Идея феминизма трансформируется из «я все могу сама и играю на равных с мужчинами» в «я травмирована патриархатом и нуждаюсь в помощи и защите». Государство снова контролирует сексуальность, а женщина оказывается несамостоятельной. Новый виток феминистской борьбы неожиданно резонирует с пуританскими настроениями. Наравне с консерваторами и «сторонниками викторианской морали» представительницы этого движения теперь полагают, что женщины — особые создания, которым нужна постоянная защита и опека.

Благими намерениями женщине навязывается статус жертвы, не способной в условиях патриархата действовать осознанно. Ее поведение формируют травмы, стереотипы, навязанные роли и годы выученной беспомощности.

Остается ли в этой модели место для женщины как субъекта? И по каким критериям мы определяем, кто может дать осознанное согласие, а кто — нет?

Обсуждаемый принцип был предложен в том числе как превентивная мера в случаях campus rapes — сексуального насилия на вечеринках, когда партнеры перебрали с алкоголем. Также он должен был обезопасить людей, которые не в состоянии ответить на интимное предложение из-за ментальных особенностей или плохого самочувствия. Типичный пьяный секс на вечеринке оказывается в зоне табу — но какова вероятность того, что он повлечет более тяжелые последствия, чем привычное в подобных случаях смущение наутро? Описанный подход вызывает множество вопросов: на какой рюмке начинает действовать запрет? К примеру, европейским водителям дозволяется садиться за руль при 0,5 промилле алкоголя в крови — почему мы считаем, что после бокала вина человек в состоянии вести машину, но решить, хочет ли он секса, — нет?

Другой вопрос — как получить согласие партнера, не способного выразить его всем понятным способом? Или он оказывается полностью исключенным из сексуальной жизни?

В этом отношении интересен кейс Анны Стабблфилд, профессора этики из Ратгерского университета в Ньюарке и специалиста по «облегченной коммуникации» для людей с ментальной инвалидностью. Метод заключается в том, что посредник помогает неговорящему человеку набирать текст на специальной клавиатуре или указывать на слова и знаки в таблице.

Семья 35-летнего Димана Джонсона — мужчины с нарушениями развития — пригласила Анну с ним поработать. Результаты были потрясающими: человек, которого еще недавно мало что занимало, кроме разглядывания лампочки, начал делиться своими мыслями и даже сумел подготовить двухстраничный доклад на конференцию по инвалидности. Впоследствии Анна призналась семье Джонсонов в том, что между ней и Диманом возникли чувства, что у них был секс, а также заявила о своем желании создать с ним семью. Но разговор закончился судебным разбирательством и приговором — 12 лет колонии за насилие над недееспособным.

Эта история ставит перед нами важный вопрос — о праве людей с инвалидностью на половую жизнь: можно ли трактовать их полное исключение из сексуальных отношений как дискриминацию? Нарушение моторных навыков и функции речи вовсе не означает, что сознание человека — белый лист, как показывает случай Анны. Применяя свой почти спиритический метод, она узнавала о мыслях и желаниях Димана. Так, в марте 2011 года исследовательница пригласила своего подопечного в университет, чтобы тот рассказал студентам о жизни с инвалидностью. Отвечая на вопрос аудитории о романтических отношениях, Диман напечатал, что мечтает в них вступить, а спустя некоторое время все тем же способом сумел сообщить Анне о своих чувствах.

Пока речь не зашла о согласии на секс, результаты работы Анны не вызывали сомнений у семьи Димана. Зачастую человек с инвалидностью фактически приравнивается к ребенку — то есть невинному и асексуальному существу.

Тем не менее отсутствие возможности распознать влечение в таких случаях не означает, что его нет. Из этого исходили авторы датских законов, признающих за людьми с инвалидностью право на сексуальную жизнь: социальные работники учат их мастурбировать, помогают организовать половой акт и преодолеть фрустрацию. В противном случае в запале патологической заботы об уязвимых группах мы лишаем их голоса, позволяя себе решать за других, чего они хотят.

Но всегда ли мы сами осознаем собственные желания? Как провести грань между теми, кто якобы не может дать согласия, — людьми с инвалидностью или пребывающими в состоянии алкогольного опьянения — и всеми остальными? Так, даже вербальный акцепт не всегда оказывается осознанным: нередко за ним стоит вовсе не сексуальное желание, а, например, неосознанная потребность в заботе, постоянных отношениях или семейном статусе.

Можем ли мы еще «на берегу» обсудить условия контракта и допустимые эротические практики — или новые желания возникают уже в процессе? Далеко не всегда мы знаем, чего хотим, — в этом состояло главное открытие психоанализа, подорвавшее уверенность человечества в собственной рациональности.

До Фрейда сущность человека было принято сводить к cogito — то есть к культовому картезианскому тезису «я мыслю — следовательно, существую». С открытием бессознательного стало ясно: каждый из нас несет в себе внутреннее содержание, которое просто невозможно объять мышлением. Человек не тот рациональный субъект, которым его хотела видеть классическая философия. Большинство наших чаяний и устремлений лежит в плоскости бессознательного. Потому попытка поместить секс в четко расчерченное «логичное» пространство договора кажется заведомо провальной: даже самый «нормальный» человек никогда не сможет заранее составить полный список своих желаний и отдавать себе в них отчет в режиме 24/7.

Это не значит, что уважение личных границ — к чему так долго шло либеральное сообщество — больше не является базовой ценностью. Это значит, что сфера интимных отношений намного сложнее, чем кажется. Инициаторы и участники масштабной кампании по десакрализации полового акта упускают из виду важный нюанс: сексуальность невозможно сделать предметом строго рационального обсуждения, договора и выразить в словах.

Однажды французский психоаналитик Жак Лакан удивил общественность, выступив с неожиданным тезисом: сексуальных отношений не существует. Но имелось в виду, конечно, отсутствие не полового акта как такового, а возможности полноценно выразить и описать его в речи.

Противники принципа согласия упрекают феминисток в том, что они одним махом убивают всю романтику — игру намеков и флирт. Педантичная артикуляция сексуальных отношений не оставляет для них места: будучи проговоренными до каждой запятой, они исчезают.

Между умением обсудить проблему — для чего и нужен новый лексикон — и попытками изложить все вплоть до каждого пункта — такая же разница, как между мужчиной, схватившим прелестную незнакомку за бедро на вечеринке, и молодым человеком, который слишком рано перешел к объятиям на романтическом свидании, но сумел вовремя принять отказ девушки. Это различие несложно уловить — намного труднее объяснить его и провести строгую грань между флиртом и харассментом. Единые правила ограничивают сексуальность, а не решают проблему.

Так, гипотетически Вайнштейн мог получить и вербальное согласие — но оно было бы дано в результате все тех же манипуляций: жертвы влиятельного человека, который способен в одночасье сломать любую голливудскую карьеру, просто побоялись бы отказать.

При такой постановке вопроса на первый план выходит не содержание, а форма. Требование вербального согласия, которое должно прийти на смену культурным кодам и языку тела, не сводит риски насилия к нулю, как и вероятность секса с нежеланным партнером.

Напротив, появляется новая проблема: как понять, что согласие осознанно, и как сохранить презумпцию невиновности для тех, кто не выразил его словами?

Старые устои рушатся, патриархальные привычки уходят в прошлое — и возникает потребность в новой этической норме и моделях поведения. Но борьба с насилием и харассментом не сводится к простым и очевидным решениям: они не могут быть универсальными, пока у каждого есть свое ощущение личного пространства, предпочтения и привычки. Например, для многих игра намеков и двойного кодирования остается возбуждающей прелюдией. Сексуальность невозможно свести к общему знаменателю — так, может, не лишать двух взрослых людей свободы устанавливать свои правила игры и определять границы допустимого?

В противном случае есть риск, что благие намерения приведут не к справедливости, а к отмене основных достижений феминизма — сексуальной свободы и принятия представителей обоих полов как полноправных субъектов.

«Как женщины, мы не видим в этом феминизме ничего, что представляло бы наши интересы, — поскольку под прикрытием защиты от домогательств он демонстрирует все больше ненависти и к мужчинам, и к сексу как таковому.

Мы считаем, что свобода сказать „нет“ в ответ на нескромное предложение не имеет смысла без свободы это предложение сделать»,

— заявили актрисы и представительницы литературного мира, подписавшие «Письмо ста женщин», во главе с Катрин Денев.

Похоже, поместить сексуальность в стерильное и безопасное пространство, не ограничив ее при этом, невозможно. Остается делать выбор между свободой и контролем, а выбирая первую — принимать ее со всеми рисками и ответственностью и стремиться к тому, чтобы женщины уверенно распоряжались своей жизнью, не чувствовали себя в долгу у мужчин и всегда могли ответить отказом на назойливые ухаживания.