Смех под звук цепей: как бывшие американские рабы использовали юмор в автобиографиях

В США начиная с 1830-х годов участились побеги черных рабов из южных штатов на север страны и в Канаду: с 1830 по 1860 год по крайней мере 60 тыс. человек успешно совершили побег. Достигнув свободы, они спешили рассказать о своей жизни в неволе и раскрыть реалии рабства как можно большему числу людей. Так возникли невольничьи повествования, или нарративы рабов (slave narratives), — автобиографические сочинения бывших рабов, ставшие архетипом всех последующих жанров афроамериканской литературы и публицистики. Литературоведы сравнивают их с «Илиадой» и «Одиссеей» — описанные в них бедствия сопоставимы с трагедийным накалом древнегреческого эпоса. Лучшие образцы повествований, например «Повествование о жизни американского невольника Фредерика Дугласа, написанное им самим» (1845), сочетают в себе исповедь и лирические монологи, сатиру на рабовладельцев и надсмотрщиков и политический манифест.

Из невольничьих повествований можно узнать об экономике плантаций, о том, что ели и где жили рабы, как они работали и что делали в то небольшое свободное время, которое у них было, об их религии и музыке, о бесправии и наказаниях и много о чем еще. Но главное, невольничьи повествования открывают нам личный опыт рабства.

Мы узнаем, что значило быть собственностью другого человека; что чувствовали люди, низведенные до состояния неполноценности; какова была природа их приспособления к рабству?

Увлекая читателей своей жизненной историей, авторы делали их более восприимчивыми к описанию тягот рабства. Как писал современник, «аргументы против рабства порождают другие аргументы, доводы разума сталкиваются с софистикой, но рассказы о рабах проникают прямо в сердца людей».

Кто писал повествования? Их авторы-беглецы были свободолюбивыми, непокорными, находчивыми людьми — поэтому в автобиографиях так много бунтарства.

Среди беглых рабов была велика доля грамотных. Поскольку рабам под угрозой сурового наказания запрещалось учиться чтению и письму, тайное обучение грамоте было протестом против рабовладения и навязываемого им невежества.

Оно требовало изобретательности: например, Том Джонс, чтобы купить сборник упражнений по правописанию, соврал, что покупает книгу для белого мальчика, и только так смог стать владельцем «сокровища, о котором давно мечтал». Он был готов «скорее умереть, чем отдать его».

Для большинства авторов, которые сами написали свои повествования, письмо имело огромное значение: они рассказывали о том, как приобрели грамотность, какими были первые прочитанные ими книги и т. д. Не один автор замечал, что грамотный раб уже не мог оставаться рабом — удавшийся побег был лишь закономерным следствием обретения свободы духа. У грамотности иногда была и вполне практическая польза. Так, научившись письму, Фредерик Дуглас смог написать себе пропуск и сбежать.

На бегство толкала неуемная жажда свободы, но с ней всегда был смешан страх. Чаще всего только третий побег оказывался успешным, и большинство рабов не раз были свидетелями расправ над пойманными беглецами. Географическим ориентиром и моральным утешением для беглых рабов была Полярная звезда — «звезда свободы». Преподобный Джосайя Хенсон сравнивал ее с Вифлеемской звездой, указывающей путь спасения. Справиться с тяготами беглой жизни помогала и вера в Божественное предопределение. Фредерик Дуглас был уверен, что ему предначертано стать свободным, так как он был единственным, кого отправили с плантации на услужение в город, что позволило ему сбежать.

Насколько силен был страх голода и холода, свирепых овчарок, посланных в погоню за беглецами, и диких зверей, настолько ни с чем не сравнимым было чувство обретенной свободы.

Дуглас даже стал иначе ощущать природу:

«Мне явилась свобода, чтобы не исчезнуть больше никогда… Она смотрела с каждой звезды, она улыбалась в тишине, она дышала вместе с ветром и присутствовала в каждой буре».

Так переживать свободу может только человек, с рождения живший в неволе. Оказавшись на воле, он выбрал себе новую фамилию, сохранив данное матерью имя Фредерик. Окончательному оформлению своего нового «я» послужило написание автобиографии, в которой он осмыслил становление своей идентичности — от маленького ребенка, не понимавшего, что такое рабство, и осознания своего человеческого достоинства до первого сопротивления надзирателю, освобождения и помощи в освобождении других.

Детище аболиционистов?

На свободе многие бывшие рабы присоединялись к движению за отмену рабства: посещали лекции, читали проповеди, создавали собственные газеты, выступали на аболиционистских собраниях и съездах, рассказывая о рабстве. Именно записи выступлений беглецов на этих встречах легли в основу большинства невольничьих нарративов в XIX веке.

Фредерик Дуглас более 100 раз выступал с речами в разных городах США, и интонации его устных выступлений можно заметить в его книгах.

Невольничьи нарративы считались действенным средством в борьбе за права черных — настолько, что накануне Гражданской войны они стали основным жанром аболиционистской литературы. Они знакомили публику со зловещей стороной рабовладельческой экономической системы, с которой был теснейшим образом связан и американский Север, и развеивали идеалистический миф о рабстве как патриархальном институте, где хозяин — отец своим рабам. Началось же их активное распространение после восстания Ната Тернера в 1831 году, вызвавшего жесткий ответ рабовладельцев, но также объединившего противников рабства. К 1840 году существовало 20 журналов, в которых публиковались невольничьи повествования.

Огромные продажи невольничьих повествований вызывают вопрос: а читали ли северяне что-либо, кроме них? Некоторые сочинения переиздавались до 10 раз, как, например, книга О. Эквиано, а бестселлеры Ф. Дугласа, Д. Хенсона, Д. Томпсона, У. Брауна и некоторых других публиковались тиражами до 100 тыс. экземпляров. Они были популярнее художественной литературы эпохи «Американского ренессанса» 1850-х годов: у Дугласа было больше читателей, чем у мелвилловского «Моби Дика» и торовского «Уолдена» вместе взятых. Самая известная книга эпохи — роман Гарриет Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома» (только в 1852 году, когда вышло первое издание, было продано 300 тыс. книг) — была основана на материале из невольничьих повествований, а главный герой Том имел реального прототипа — бывшего раба и писателя Джосайю Хенсона. «Хижина дяди Тома» стала второй по популярности книгой XIX века после Библии. Ее успех не могли позволить себе игнорировать даже белые южане: возник целый пласт литературы под условным названием «Анти-Том», описывающей точку зрения рабовладельцев.

Наиболее известные невольничьи повествования были написаны самими бывшими рабами, а после Гражданской войны доля автобиографий, написанных самостоятельно, достигает 90%. Чаще всего, если герой сам записывал повесть о собственной жизни, он обозначал авторство словами «написано им самим». Такой «дисклеймер» заверял недоверчивых читателей, что сочинение, которое они купили, — подлинное (хотя было множество стремящихся заработать людей — и черных, и белых, — не обладающих нужным жизненным опытом, но способных сымитировать несложную структуру и стиль нарративов, добавив к своему опусу, по обыкновению времени, приписку «истинная/невыдуманная история»).

Неграмотные, как правило, диктовали свои истории белым аболиционистам. Существует предубеждение, что повествования, написанные со слов беглецов, менее достоверны, потому что в них было слишком много редактуры и преувеличений ради блага аболиционизма. Но всё с точностью наоборот. Именно потому, что повествования использовались в пропаганде, организаторы выступлений просили рассказчиков излагать свою историю правдиво и как можно более просто, а стенографисты стремились к максимальной точности записи.

В какой-то степени чем безыскуснее был рассказ, тем было лучше. Если же оратор казался «слишком грамотным», это скорее вредило делу — выступающий, который звучал как белый и обладал богатым словарным запасом, не казался подходящим объектом для благотворительности.

Североамериканская аудитория не была свободна от стереотипов о черных и от патерналистских установок, и аболиционисты учитывали ее ожидания. Например, многие нарративы предварялись предисловиями белых, которые свидетельствовали о подлинности рассказа и хорошей репутации его автора. Однако редакторский вклад аболиционистов не был столь существенным, чтобы считать повествования недостоверными. Кроме того, не все из тех, кто помогал бывшим рабам записывать их истории, были аболиционистами, и нет оснований подозревать их в недобросовестности.

Исторический документ или литературное произведение?

Невольничьи повествования — это устоявшийся жанр со своей системой мотивов, тропов и стилистических приемов, поэтому интересно соотношение в них фактографичности и каноничности. С одной стороны, нарративы — это скрупулезное описание жизни автора, которому присуща документальная точность в датах, цифрах, именах и фамилиях, названиях мест и кораблей, их маршрутах и т. д., призванная укрепить доверие к повествованию. (Хотя были авторы, которые не писали подробностей о своем происхождении и семье из соображений конспирации — для многих существовала реальная опасность насильственного возвращения на плантацию.)

С другой стороны, у невольничьих повествований была заданная структура с обязательным воспеванием свободы, описанием труда, бытовой жизни, жестокого обращения надзирателей, сцен расставания разлучаемых семей. Одним из центральных сюжетов был побег, стимулом для которого обычно становился тот или иной личный кризис, например переход к новому владельцу или продажа члена семьи на другую плантацию.

Каждый автор, принимаясь за сочинение, учитывал уже существующие образцы. Руководимый как политическими, так и эстетическими и коммерческими соображениями, он приводил свою автобиографию в соответствие с каноном. Повествования, оставаясь по своей сути дневником личных переживаний авторов (пусть они и могли высказываться через размышления о коллективной судьбе черных) и летописью плантационной жизни, также вобрали в себя несколько разнородных устных и письменных традиций, которые влияли на то, каким образом конструировался образ героя, какие моральные оценки он давал происходящему и т. д.

Многие нарративы продолжают фольклорную традицию проповеди бродячих чернокожих проповедников — такие сочинения отличаются эмоциональностью, музыкальностью, щедрым включением духовных песен, вовлечением слушателей, народной мудростью, здравым смыслом и юмором. Фольклорной чертой является и архетип трикстера, который есть во многих африканских мифах и сказках. Герой-трикстер тайно и явно сопротивляется власти белых, обманывает их, пока не вырывается на свободу, обретение которой тоже приключение, квест. Часто встречается фигура доброго советчика-дарителя (архетип мудрого старика), который вручает нужный предмет, играющий большую роль в судьбе героя.

Невольничьи повествования частично воспроизводили и белые образцы. Например, известная черная писательница и аболиционистка Гарриет Джейкобс создает свое автобиографическое повествование, ориентируясь на популярный со времен Сэмюэля Ричардсона тип романа о невинной девице («Памела, или Вознагражденная добродетель», «Кларисса, или История молодой леди») — жертве жестокого и аморального соблазнителя.

Продолжают нарративы рабов и традицию спиричуэлс (spirituals) — духовных песен афроамериканцев-протестантов, в которых они оплакивали свою невольничью долю, отождествляя себя с библейскими персонажами. Протестной была, например, песня об истории Самсона («Если бы я мог, я бы разрушил эти стены»). Моменты коллективного пения были очень ценными для рабов. Как пишет Гарриет Джейкобс, «если бы вы слышали их в такие минуты, вы могли бы подумать, что они счастливы».

Герои автобиографий тоже смотрят на свой жизненный путь сквозь духовную призму и описывают события в библейских образах.

Они отождествляют себя и свой народ с Иисусом Христом, идущим на Голгофу, и с древними евреями, оказавшимися в вавилонском пленении, называют себя «избранным народом». Рабовладельцы же уподобляются египетским фараонам, обреченным жителям Содома и Гоморры. Наряду со спиричуэлс в повествованиях заметно влияние и пуританских духовных дневников с их интенсивным вниманием к духовной жизни.

Игра в любящего раба

Публикации аболиционистов, как правило, иллюстрировались сценами продажи на невольничьем рынке, работы в кандалах, избиения жестоким хозяином и т. д. Преобладающим был образ раба — объекта воли рабовладельца. Героями нарративов также часто были рабы, которые «не держали зла за причиненные несправедливости» и произносили такие монологи: «О друзья, пожалеем бедного рабовладельца и помолимся за него. Мое сердце болит от мысли о том, что станет с его бедной нераскаянной душой. Бог позаботится о бедном рабе, но что уготовано рабовладельцу в вечности…» Христианская мораль здесь сочетается с нравственным превосходством над жестокими хозяевами, но надежда на то, что виновные будут наказаны в следующем мире, была далеко не единственным утешением для рабов.

Хозяева, находясь в постоянном страхе перед рабами, требовали от них не только подчинения, но и любви — некоторые из них искренне верили в преданность рабов. Последние охотно играли свою роль. Во-первых, раб, которому доверял рабовладелец, мог позволить себе гораздо больше, чем раб, который был под постоянным надзором. Во-вторых, рабы получали прекрасную возможность для зубоскальства. Уже упоминалось, что литературный образ раба имеет многие черты трикстера: рабы ежедневно отвечали на насилие и манипуляции притворством и хитростью.

Один повествователь пишет:

«Рабы часто говорят о том, что очень любят своих хозяина и хозяйку. И эта любовь <…> — самая тяжелая работа, которую нам приходится выполнять. Когда рядом находится кто-то посторонний, мы должны всячески проявлять свою любовь. Особенно тяжело становится, когда хозяин заболевает. Каждый вечер рабы из прислуги собираются и посылают одного или двух посмотреть, как дела у хозяина. Те подкрадываются к кровати и очень тихим голосом спрашивают: „Как поживает дорогой масса [хозяин]? О масса, как мы хотим снова услышать твой голос на плантации!“ — вот что они говорят в комнате больного. Потом они возвращаются к своим встревоженным товарищам.

— Как поживает старик? Он умрет?
— Да, да, на этот раз он обязательно умрет; он больше не будет бить нас плетьми.
— Ты уверен…?
— О да! Теперь-то уж точно.

На этом все успокаиваются и с веселым сердцем идут по своим хижинам».

Возможно, от рабов и не требовалось демонстрировать преувеличенное беспокойство о состоянии хозяина, но чем более гипертрофированной была их игра, тем смешнее это было для них. Сцены, где рабы «беспокоятся» о больных хозяевах, едва ли не самые жизнерадостные в невольничьих повествованиях. Юмор здесь строится на несоответствии фальшивой скорби и радости, которую они испытывали на самом деле. Джон Браун так описывает свою реакцию на болезнь хозяина, который был парализован и потерял способность говорить:

«Я должен был ухаживать за ним, но я не считал своим долгом понимать все, что он пытался сказать. Это делало его очень свирепым… Когда люди узнали, что он вряд ли поправится, они были очень довольны и часто веселились у себя в хижинах, потому что знали, что худшего хозяина у них уже будет. Наконец он умер, чему мы все были очень рады. Я точно испытывал радость; и даже сейчас, спустя столько времени, когда все мои беды позади, я не могу избавиться от чувства, что его смерть была большим благом для этого мира».

Другой автор рассказывает, как рабы копали могилу для хозяина:

«Они сделали очень большую яму. Когда я проходил мимо, я спросил Джесс и Боба, почему она такая глубокая — 6 или 7 фунтов [больше человеческого роста]. Из-за этого поднимется шум, и лучше ее немного засыпать. Джесс сказал, что это то, что нужно. Боб сказал, что не будет ее заполнять; он хотел, чтобы старик был как можно ближе к дому. Когда мы искали камень, чтобы положить его на могилу, мы выбрали самый большой, какой только смогли найти, чтобы запереть его там как можно надежнее».

Но чтобы посмеяться над хозяином, было совсем необязательно дожидаться его смерти.

Обман был единственным средством выживания и самозащиты, и рабы им активно пользовались.

Хозяев столь часто обводили вокруг пальца и выставляли их дураками, что таких историй набралось на отдельный сборник Puttin’ on Ole Massa. Есть много задорных описаний краж, которые совершались не столько ради материальных благ, сколько из желания своеобразным образом отомстить хозяину. Авторы-рабы с удовольствием повествуют об этих случаях, никогда не оправдываясь за свой поступок. Как сказал один из них, если это удавалось провернуть «без ущерба для наших спин, наша совесть была спокойна». Лучшее объяснение воровству дал Дуглас:

«Это был обычное перемещение — мясо переходило из одной емкости (амбар) в другую (меня). Право собственности хозяина при этом нисколько не нарушалось. Сначала еда принадлежала ему в амбаре, а потом — во мне».

В нарративах ежедневные унижения, которым подвергались рабы, не оставались безнаказанными — иногда чисто символически, а иногда и вполне реально. Рабы не упускали случая выставить хозяина на посмешище. Предоставим слово повествователю:

«Религиозные собрания в семье хозяина обычно начинались с песнопения. Поскольку сам он ужасно пел, обязанность петь гимны обычно была на мне. Он читал свой гимн и кивал мне, чтобы я начинал петь. Иногда я так и делал, но иногда — нет. Мое неподчинение обычно приводило к большому замешательству. Чтобы показать, что он от меня не зависит, хозяин начинал петь сам и продирался сквозь гимн крайне нескладно, вызывая смешки окружающих».

Были случаи и открытого сопротивления.

Выражение удивления на лице надзирателя, который не ожидал получить сдачи от обычно смирного раба, было бесценно.

Фредерик Дуглас описывает свою схватку с белым надзирателем Кови. Когда тот потянулся за палкой, Дуглас поволок его «по не самой чистой земле — мы были на коровьем дворе». Он иронически комментирует:

«…поскольку он сам выбрал место для драки, было бы несправедливо, если бы он не смог на собственной коже почувствовать все его преимущества».

Особый юмор ситуации придавало то, что надзиратель просил других рабов помочь ему, а те прикидывались непонимающими. По прошествии двух часов, отпуская Дугласа, надзиратель, пыхтя и отдуваясь изо всех сил, сказал:

«А теперь, негодяй, возвращайся к своей работе. Я бы не стал и вполовину так сильно тебя пороть, если бы ты не сопротивлялся». Но на самом деле, пишет Дуглас, «он меня вообще не порол». После этого, продолжает он, Кови уже не трогал его: «он лишь периодически говорил, что не хочет связываться со мной — заявление, которому мне не трудно поверить».

Трюки над белыми можно считать подготовкой главного обмана — побега. Большая часть юмора в автобиографиях основана на том, как рассказчики перехитрили хозяев, чтобы вырваться на свободу. Одна из самых забавных историй побега принадлежит Уильяму Крафту. Оцените оригинальность его плана (и смелость участников): Крафт сбежал со своей женой, называясь ее рабом, пока она выдавала себя за белого джентльмена-рабовладельца — у Эллен Крафт, то есть мистера Джонсона, была светлая кожа. Если верить Крафту, Эллен очень хорошо играла свою роль, видимо, сказалась жизнь на плантации, способная заменить школу актерского мастерства. Ничего не подозревающие белые расисты обсуждали с мистером Джонсоном негров, угождали ему и любезно справлялись о его здоровье, а белые девушки флиртовали с ним. Одна леди, казалось, была настолько сражена мужским альтер эго Эллен Крофт, что Уильям с юмором комментировал, используя американское выражение: «она влюбилась не в того парня».

История побега Льюиса Кларка читается как увлекательный приключенческий роман, где саспенс стал использоваться еще до того, как это стало мейнстримом, но и здесь имеются юморные эпизоды — например, о том, как Кларк притворялся глухонемым в отеле, потому что забыл свой псевдоним.

Высмеивая белых

Другой источник юмора в автобиографиях рабов — язвительные портреты белых. Ряд повествований несет схожий посыл: система, через которую прошли черные, столь же жестока, сколь она нелепа. Разве не является абсурдом существование рабовладения с его дегуманизирующими законами в стране, которую называли «землей свободы»? В стране, которая гордилась своей демократией и Декларацией независимости, провозгласившей, что «все люди сотворены равными, что им даны их Творцом <…> неотъемлемые права, в числе которых <…> — жизнь, свобода и право на счастье»? Бывшие рабы, как никто другой, могли показать лицемерие своих рабовладельцев, выступающих за свободу и демократию. Примером едкого сарказма в трактовке этой парадоксальной ситуации является следующий отрывок из книги Уильяма Граймса «Жизнь Уильяма Граймса, беглого раба»:

«Если бы не шрамы на моей спине, которые я получил, когда был рабом, я бы оставил свою кожу в наследство правительству, пожелав, чтобы ее сняли и превратили в пергамент, а затем составили конституцию славного, счастливого и свободного государства Америка. Пусть кожа американского раба скрепит хартию американской свободы!»

Авторы с иронией писали о повседневном поведении хозяев, которые похвалялись тем, что они джентльмены. Их высмеивали за супружескую неверность, вульгарность, сварливость, жадность, обман, нечестность в деловых отношениях.

Рабы испытывали удовольствие, видя невежество так называемого высшего белого человека, его глупость, неумение вести дела, страх перед колдовством и доверчивость.

Интересно, что часто писатели нападали на хозяйку плантации более резко, чем на хозяина. Их рассказы противоречат тщательно сконструированному в литературе южан мифу о хозяйке как о ласковой, отзывчивой, заботливой леди. Один автор злобно высмеивает разгневанную госпожу плантации, говоря:

«Из всех животных на земле я больше всего боюсь необузданной в своей ярости, буйнопомешанной рабовладелицы. <…> Я скорее бы улегся спать в клетке с тиграми, чем рядом с разъяренной хозяйкой».

Рабовладельцы-тиранши часто обладали крайне раздражительным нравом. Одна такая особа часто била автора, когда он передавал ей что-нибудь за столом, о чем он пишет, что этой изысканной леди явно недоставало хороших манер за столом — вместо них «ангел милосердия» демонстрировала «низменную злобу и жестокость».

Отдельная тема в повествованиях — церковь и ее служители. Здесь читателя автобиографий встречает не меньший парадокс: как вышло, что набожные христиане ведут себя противоположно тому, что они проповедуют? Писателям было что критиковать:

«Колокольчик распорядителя на аукционе и церковные колокола звенят в унисон, и душераздирающий крик раба тонет в громких молитвах его набожного хозяина. Религия и работорговля идут рука об руку <…> торговец жертвует церкви золото, забрызганное кровью, а церковь в ответ освящает его дьявольский бизнес авторитетом христианства».

Естественно, едва ли могла быть речь об искренней приверженности англиканской епископальной церкви, проникнутой официозом и равнодушной к рабам. Они обращались в методистскую и баптистскую веру, где акцент делался на личном религиозном обращении и духовном преображении.

Большое влияние на религиозные верования рабов оказывали черные проповедники-рабы, часто действовавшие подпольно. Это объясняет, почему рабы не отказались от христианства, а, напротив, возмущались тем, насколько оно искажается в устах южан.

Например, Г. Джейкобс с сарказмом пишет о язычниках-рабовладельцах:

«Я рада, что миссионеры едут в самые глухие уголки земного шара; но я прошу их не пренебрегать темными углами у нас дома. Побеседуйте с американскими рабовладельцами, как говорите с дикарями в Африке. Объясните им, что это грех — торговать людьми».

Многие рабы утверждали, что чем более пылко хозяин заявлял о своей приверженности христианству, тем более бесчеловечным и нехристианским было его обращение с рабами. Фредерик Дуглас так пишет о своем хозяине Томасе: «Если религия и оказала какое-то влияние на его характер, то она сделала его более жестоким и исполненным ненависти». Когда Дуглас перешел от жестокого владельца к более доброму хозяину, мистеру Фриленду, он был счастлив, потому что «этот джентльмен никогда не исповедовал религию».

Неудивительно, что именно священники и их «христианское благочестие» — постоянные объекты колючих выпадов в автобиографиях. Уильям Крафт посвятил им длинный пассаж, где высмеивает тщетные попытки священников примирить Закон о беглых рабах с христианством:

«В Библии есть история о том, как кит изверг из себя пророка. Это не кажется нам таким уж странным, ведь если бы проглоченным оказался один из знакомых нам докторов теологии, даже киту было бы трудно переварить такой кусочек».

Юмор давал невольникам эмоциональную поддержку — шутки и смех помогали не поддаваться унынию. Наличие юмористических страниц в невольничьих повествованиях, наполненных болью и страданиями, парадоксально лишь на первый взгляд. Рабы вполне сознательно использовали смех как средство против отчаяния. Бывший раб Джон Литтл пишет:

«Говорят, что рабы счастливы, потому что они смеются и выглядят веселыми. Я, как и трое или четверо других на моей плантации, постоянно влачил кандалы и получал по двести ударов плетью в день, однако по ночам мы пели и танцевали, и бряцание наших цепей заставляло смеяться других. Были ли мы счастливы? Мы предавались веселью, чтобы сдержать горе, чтобы наши сердца не разбились окончательно — это так же истинно, как Евангелие! Как это ни странно, но я сам танцевал как безумный и дурачился».

Еще одним способом получить облегчение были слезы, но многие рабы не хотели плакать, считая слезы символом поражения. Смех же был демонстрацией пусть только внутренней, но победы, символом того, что хотя у рабов можно отобрать всё, их человечность нельзя уничтожить.

Авторы нарративов показывают, как рабы использовали юмор, чтобы противостоять угнетателям и отстоять свою гордость. Они не только выстояли и описали свою жизнь, но еще и отлично провели время, смеясь над своими врагами и иногда над самими собой. Попутно они разрушали стереотип о покорном рабе, обожествляющем своего хозяина, показывая, что он умен, изобретателен, способен постоять за себя и пренебречь опасностью ради близких. О белых же хозяевах можно сказать, что они были либо относительно умеренными «менеджерами» своих плантаций, либо тиранами, заслуживающими проклятий своих рабов, чем доказывали, что в системе, где одним людям дана неограниченная власть над другими, нет победителей.