«Вы душитесь парфюмом с ароматом дождевых червей, чтобы услышать: о, какой оригинал!» Интервью с антропологом о запахах в культуре

— В своей книге вы пишете: «У бразильских индейцев суйя тип запаха зависит от гендера, возраста или степени опасности. Чем прочнее ассоциация со сферой культуры, тем незаметнее запах, и наоборот, поэтому мужчинам, которые считаются высокосоциальными существами, суйя приписывают слабый запах или его отсутствие, а женщинам, связанным с потенциально опасной сферой природы, — сильный».

Первый вопрос: как можно ощущать мужской запах и утверждать, что он слабый? Второй: а что, если и российские мужчины на самом деле пахнут «слабо», но поскольку наша культура твердит об обратном, мы их запах ощущаем как более сильный?

— В антропологии принято различать уровень культурных идей — это идеологии и представления, — и уровень культурных практик, то есть то, что люди делают, то, как они действуют. На уровне идей суйя считают, что мужчины не пахнут, а женщины пахнут.

Женщина, согласно их представлениям, ближе к природе, потому что она фертильна: способна менструировать и беременеть. И эта близость к природе автоматически наделяет женщину сильным запахом, потому что всё природное пахнет: влажный лес, земля, фрукты, разлагающиеся трупы и т. д.

На уровне практик это может работать следующим образом: раз мужчины меньше пахнут, они должны чаще и тщательнее мыться, чем женщины, чтобы поддерживать эту идею о чистоте. Или же мужские запахи могут изнутри культуры суйя оцениваться как нейтральные, и эта оценка будет отличаться от оценок внешних наблюдателей, которые исходят из своих культурных норм и ожиданий.

В нашей культуре представления другие: мы предполагаем, что, как правило, женщины не пахнут, а мужчины пахнут. В каком-то смысле ощутимый запах — способ сказать «я мачо, я настоящий мужчина». Есть такой попсовый образ из песни Сергея Шнурова: «я — дикий мужчина: яйца, табак, перегар и щетина».

Это квинтэссенция расхожего представления о маскулинности. А вот если мужчина проводит очень много времени в ванной, кто-то может сказать, что он недостаточно маскулинен, и, вероятно, он тоже может ощущать эту воображаемую нехватку.

Но такие образы функционируют на идеологическом уровне. Практика же оказывается куда более нюансированной. Она зависит от ситуации, от социального габитуса [системы оценки, привычной манеры действовать], от возраста и т. д.

— Продолжу вести себя как глупый журналист и приведу еще одну цитату из вашей книги: «Чувственное восприятие столь же физическое, сколь и культурное». Если я в детстве жила в поселке городского типа и ловила майских жуков капюшоном толстовки, а мой друг уехал с отцом в Ямало-Ненецкий автономный округ заниматься оленеводством, то мы будем по-разному ощущать запахи?

— У вас будет зона пересечений там, где ваш социальный и культурный опыт близок, а там, где есть расхождения, будут и различия в чувственном восприятии, в нормах и границах чувствительности.

Если ваш друг уехал на Ямал и стал заниматься оленеводством, то, скорее всего, он спокойно относится к запаху стойбища, выделанных шкур и вскрытых внутренностей — от этого его не будет воротить, как и от вкуса свежей оленьей крови, например. В свою очередь, если у вас такого опыта никогда не было и вы в сознательном возрасте захотели заниматься оленеводством, то вам придется какое-то время примиряться с новыми нормами чувствительности, и впечатления у вас будут сложные.

— Когда я захожу в гости к друзьям, в их доме я не чувствую никаких запахов, а когда захожу к кому-то в гости случайно или к родственникам, то уже в прихожей ощущаю, что резко чем-то пахнет. Что не так? Ведь я захожу не в дом к индейцам и не к другу-оленеводу, а в знакомую пятиэтажку.

— Начнем с того, что, когда вы говорите, будто не чувствуете никакие запахи, скорее всего, вы имеете в виду, что не чувствуете чуждые или неприятные запахи, а знакомые или ожидаемые считываете как нулевую норму. Важно, что вы упомянули друзей, то есть людей, которые, скорее всего, одного с вами возраста и вам социально близки, которые разделяют с вами тот или иной социальный габитус. Это значит, что у вас с ними есть общие базовые представления о хорошем и плохом, в том числе по поводу запахов, и бытовые гигиенические привычки.

У людей, которые от вас дальше — по возрасту или по социальной дистанции, представления о быте часто другие, то есть их габитус отличается от вашего.

Например, в хипстерском интерьере иногда можно встретить старомодный ковер на стене или на полу. Этот ковер выступает в качестве иронической цитаты, а чтобы он считывался как ирония, ему нужны кавычки: минималистичное, лаконичное, скандинавское окружение. А в условной «бабушкиной квартире» ковер не будет иронической цитатой, он будет незамечаемой нормой.

И ковер здесь — то, что вносит свой ольфакторный вклад в запаховую картину дома, потому что ковры очень хорошо удерживают запахи. А как складывается ольфакторная картина? Из множества бытовых привычек.

Например, если мои родственники все жарят на нерафинированном подсолнечном масле, а я на таком масле не жарю, то я сразу замечаю непривычный запах. Нельзя сказать, что он неприятный, но он ощутимо выбивается за границы привычного. Это микропример, но таких микроразличий может быть очень много: свой аромат создают порошки, которыми стирают, вещи, которыми пользуются, лекарства, косметика. И все эти ароматы накапливаются, соединяются и создают, как вы сказали, «чужой запах».

— То есть если я захожу в помещение и сразу ощущаю какой-то запах, мне надо осознать, что сейчас я буду общаться с людьми другой культуры?

— Что вы сейчас столкнетесь с другим социальным габитусом. Вы можете разделять с этими людьми культурные установки, но нюансы будут отличаться. Это происходит по разным причинам: социальным, поколенческим, образовательным. В каком-то отношении вы для более взрослых людей будете выступать представителем другого варианта культуры, а они — для вас.

Если вы когда-нибудь делали ремонт вместе с родителями, то вы знаете, что их представления о прекрасном с вашими часто не совпадают, в том числе и на уровне бытовых привычек. А каждая бытовая привычка имеет свой ольфакторный след, и все вместе они могут складываться в какую-то конфигурацию в рамках как отдельно взятой квартиры, так и города или страны.

— А как вообще формируется ощущение приятного и неприятного запаха? Почему нам часто неприятен запах изо рта собеседника, но мы готовы целовать пальцы любимого человека, который до этого держал сигарету?

— У разных научных дисциплин на этот вопрос будут разные ответы. Для социального исследователя первостепенными будут понятия нормы и отклонения, престижа и изъяна, в том числе морального. Соответственно, в разных культурах границы приятных и неприятных запахов пролегают по-разному. Если мы говорим про обобщенную европейскую культуру, то уже со времен Античности считалось, что здоровый человек не должен особенно сильно пахнуть, а ощутимые запахи изо рта, запахи гениталий, фекалий работают как диагностический признак и свидетельствуют о том, что это человек не очень здоровый. Это первое.

Второе — для человеческих обществ характерна мысль, что человека человеком делает умение находиться в каких-то границах, в том числе телесных. Например, чтобы сходить в туалет, мы незаметно идем в другое помещение либо под кустик и стараемся не делать это на виду у всех — это общепринятая социальная норма. В других обществах телесные границы будут устроены иначе. Например, тело может полностью демонстрироваться постороннему взгляду, но на нем должны быть определенные украшения или татуировки.

Запах изо рта нам кажется неприятным потому, что, с нашей точки зрения, он показывает, что человек не умеет содержать свое тело в определенном порядке, что его природа, его телесность вырывается за установленные социальные и культурные границы.

Кроме того, у нас есть представления о приемлемой коммуникативной дистанции — на каком расстоянии люди разговаривают в тех или иных ситуациях. Если на этой коммуникативной дистанции мы ощущаем телесный запах человека, коммуникация оказывается скомпрометированной. В таких случаях мы склонны обвинить собеседника в плохом менеджменте своего тела и в неумении позаботиться о чувствах ближнего, хотя, может, ликвидировать запах не в его власти. Собственно, открытым текстом эти вещи прописывались уже в ранних медицинских справочниках и руководствах — как себя вести в обществе.

Некоторые запахи считаются в этом смысле менее криминальными, чем запахи нутра. Например, то, о чем вы сказали, — запах табака. Многие люди, особенно те, чьи партнеры курят, совершенно спокойно относятся к запаху сигарет от кожи, волос и изо рта или, по крайней мере, готовы их терпеть. Но если вы не курите и случайный человек начнет дышать на вас сигаретами, то у вас будут к нему вопросы, потому что опять же, с вашей точки зрения, он нарушает телесные границы, его тело выходит за собственные пределы и вторгается в общее коммуникативное пространство.

— Но ведь еще не так давно люди спали вповалку, дверей не было, и границы телесности были совсем другими. Когда всё изменилось — и почему?

— Немецкий социолог Норберт Элиас, который написал великую книгу «О процессе цивилизации», задавался как раз этим вопросом. Он пытался понять, откуда взялось современное ощущение индивидуального пространства и личных границ, ценность собственного тела, когда возникли претензии есть из собственной тарелки, а не из общей миски, спать в кровати одному, а не всей семьей, ходить в туалет в отдельном помещении, а не на гумне. И он пришел к выводу, что этот процесс был связан с постепенной популяризацией аристократических привычек и этикетного самоконтроля.

Чем было выше социальное положение человека, тем больше у него было пространства, тем сложнее были устроены его социальные взаимодействия и тем больше ему приходилось себя контролировать в самых разных сферах. И постепенно эти аристократические привычки начали мигрировать вниз и становиться новыми массовыми нормами.

— Но одно дело, когда ешь из своей тарелки, другое — когда даже легкий запах чужого тела вызывает неприятное ощущение — ощущение вторжения. Как запахи породили такой мощный барьер стыдливости?

— Барьер стыдливости — это понятие Элиаса, которым воспользовался Ален Корбен, французский историк, пионер исследований чувств и чувственного. По его мнению, наше обоняние формируют и реформируют главным образом чувства неловкости и опасности. Неловкость — это про управление своим телом и контроль над собственными телесными запахами. А опасность — про то, что источники неприятных запахов могут угрожать здоровью, например, когда возникает идея, что дурные запахи якобы пропитывают всё вокруг, и люди начинают заражаться «дурной атмосферой», если использовать выражение, устоявшееся в русской прессе XIX века.

Однако, как показывают исторические исследования, переживания по поводу куч отбросов были не всегда.

Парижские рыбные рынки, например, чистились редко, и там никто с «дурной атмосферой» не носился. Это было терпимо. Но потом ученые стали объяснять, что подобная терпимость к запахам опасна: если мы терпимы к запахам, то мы терпимы к болезням и эпидемиям. И постепенно нормы терпимости стали сдвигаться.

Самое интересное, когда что-то из категории терпимого переходит в категорию нетерпимого, но это не происходит автоматически, это всегда социальный процесс, связанный с конфликтами разного рода, идеологическими спорами, переговорами, часто эмоциональными и напряженными. Ведь речь идет не о запахах самих по себе, а о культурных привычках, о представлениях.

Если кто-то пытается сдвинуть социальный консенсус вокруг ощущений, это порой воспринимается как покушение на сложившийся порядок, на нормы, которыми обставлены разные социальные категории и повседневные практики: от того, нужно ли подвергать овощи и фрукты тепловой обработке или безопасно ли пить воду, до того, сколько раз и как именно нужно мыться, чтобы оставаться в социально приемлемых границах.

— Вы упомянули покушение на сложившийся порядок, и мне сразу пришли на ум феминистки. Если продолжить говорить про роль запахов в культуре, могли бы вы рассказать, как на запахи повлияли феминистки или феминистки — на запахи?

— Вот здесь как раз очевидный сюжет с курением. На примере табака становится ясно, что мы используем не запах сам по себе, а социальную ситуацию, в которой он появляется. И курение, начиная со второй трети XIX века, — строго мужская практика. До этого люди табак не курили, а жевали и нюхали.

Постепенно нюхание и жевание табака уходит из аристократического обихода и становится мелкобуржуазным, мещанским занятием. А аристократическим занятием становится курение. Появляются даже специальные курительные кабинеты. И курение табака тогда — это престижная практика, и запах табака имеет те же самые коннотации.

И вот начинается первая волна феминизма.

Женщины, которые хотят получать образование, вынуждены изобретать хитрые стратегии, чтобы добиться желаемого. Первая стратегия — фиктивно выйти замуж, чтобы обрести независимость от родственников и уехать в Швейцарию, где женщин принимали в вузы. Вторая — это выпадение из своего социального круга и объединение в тусовку с единомышленниками.

В студенческих кружках появились, как их называли, «барышни с идеями» — женщины, которые рвут с привычным жизненным сценарием и открывают для себя новый. Чтобы это сделать, они вписывали себя в мужскую модель, в том числе с помощью курения.

Курение — это знак эмансипации. Приличная дама не курит, не нюхает табак и не жует его. Приличная дама пахнет фиалками. А нигилистка выглядит и пахнет иначе. Во-первых, она коротко стриженная, потому что для нее укладывать длинные волосы — это отнимать время от чтения, от самообразования; и она курит, потому что это мужская интеллектуальная привычка, в ее глазах стимулирующая политическую дискуссию или занятие наукой.

Это если брать табачный запах и смотреть на его социальный контекст. Другой ольфакторно-феминистский сюжет, который пока не вполне ясен, связан с нынешней бодипозитивной повесткой и подрывом прежних гендерных норм ухода за телом.

— Как вы считаете, почему человечество согласилось, что естественный запах человеческого тела ужасен и его нужно всячески маскировать? Вся реклама дезодорантов построена на фразах в духе «ощущайте свежесть в течение всего дня». Если мы помылись утром, то мы чистые. Но если мы забыли воспользоваться дезодорантом, то потом нам неловко сидеть рядом с людьми, неловко размахивать руками.

— То, что вы замечаете вездесущесть рекламы дезодорантов, значит, что вы отследили некоторую норму, которая незаметным образом въелась в наше привычное поведение. Но надо сказать, что далеко не всё человечество принимает душ каждое утро и пользуется дезодорантом.

Жесткий контроль над телесным запахом либо замещение его нулевым запахом — «хорошо ничем не пахнуть» — это характерная для обществ позднего модерна идея: тот, кто чистый, не пахнет либо пахнет свежестью.

Это требование порождает разные интересные практики: от обсессивного применения душа и дезодорантов до нейтрализации работы потовых желез с помощью уколов. А чем пахнет свежесть — это отдельный вопрос.

Кстати, что такое естественный запах тела — еще один вопрос. Это запах тела, которое никак не очищалось? Как долго? Чем его принято очищать? В какой среде и в каком климате существует это тело и в каких ситуациях его запах ощущают другие люди? Антропологи и историки любят приводить в пример другие гигиенические стандарты. Например, до санитарно-гигиенического поворота XIX века нормой было очищать себя гораздо реже, или же это могли быть другие способы, не водные, а, например, механические, когда грязь снимали скребком или листьями, или она удалялась сама от трения об одежду из жесткого волокна или меха.

Но в другую сторону — не на дальнейшее утоньшение нормы, а на ее инверсию — это тоже может работать. Например, бритье подмышек или удаление волос может быть дебатируемым вопросом.

Если мы посредством какой-то идеологии интериоризировали норму гладкости — у нас должна быть идеально гладкая кожа без намека на растительность. Но мы можем принять другую идеологию и отказаться от гладкости. Сначала мы будем чувствовать себя неловко, потому что будем переживать привычную нам норму, а потом, переключившись, начнем жить совершенно спокойно.

Это вопрос культурных привычек и степени их разделенности нашим социальным окружением.

Есть масса вещей, которые мы интериоризируем как норму, то есть принимаем их как нечто само собой разумеющееся и не ставим под вопрос. Например, на уровне телесных практик для нас привычно спать лежа, а не сидя. Или в нашей культуре принято снимать уличную обувь в прихожей, а дома ходить в тапочках, и нарушение этой нормы будет нуждаться в специальных истолкованиях. В других культурах тапочек и уличной обуви может вообще не быть, или люди будут ходить по дому в том же, в чем ходят по улице, или дома будут ходить в носках, а отдельную обувь надевать только в тех зонах, которые считаются не очень чистыми.

— Вот я сейчас как раз стою на перепутье, если говорить про запахи, я понимаю, что все люди потеют, и это нормально, как и с волосами. И ты вроде идешь против устоявшейся нормы, а вроде…

— Ты идешь от одной культурной нормы к другой. От более распространенной к недавно сформулированной. Или от массовой нормы к ее перевернутому варианту. У нас, к сожалению, нет выбора, мы же социальные животные.

— А вы можете себе позволить пахнуть естественно?

— Если я работаю на даче, где у нас нет городского душа, я пытаюсь тренировать смирение. Но это такие вещи, с которыми очень трудно спорить без опоры на какие-то идеологические или моральные конструкции. Телесные привычки глубоко вшиты в нас, с ними тяжелее всего расставаться, и переход должен иметь очень сильную мотивацию. С теми привычками, которые больше отстранены от тела, нам проще. Например, нам проще вести более «экологичный» образ жизни с помощью покупки многоразовой бутылки для воды, чем отказаться от дезодоранта.

— У меня есть еще наболевший вопрос, касающийся тела. Скажите, зачем это лицемерие в виде освежителя воздуха в туалете? «Морской бриз» ситуацию не меняет. В воздухе по-прежнему летают частички фекалий. Но когда мы дышим «морским бризом», нам как-то легче. Почему?

— Запах в туалете — это сигнал присутствия чужого тела. Не самого по себе, а его истечений, эманаций и продуктов, которые по правилам общежития, принятым в нашем обществе, должны быть сплавлены по канализации куда подальше, а запах должен быть купирован водяным затвором.

Если в общественном туалете мы принимаем запахи чужих выделений как неизбежность, поскольку это такое особое место, где интимность отправлений и публичность использования пересекаются, то в семье это усугубляется социальной неловкостью. Нам не нравится запах в общественном туалете — мы можем пойти в другой или потерпеть до дома. А когда у нас такое происходит дома, мы потерпеть не можем, мы вынуждены предпринимать какие-то действия.

Можно профилактически позаботиться о маскировке своего собственного присутствия или, наоборот, попытаться с помощью освежителя воздуха «замаскировать» телесное присутствие другого члена семьи. В первом случае мы пытаемся сохранить свое социальное лицо, во втором — социальное лицо ближнего.

Обсуждать такие вещи — телесный низ — в нашей культуре не принято, и подобный разговор будет очень неприятен всем участникам: и тому, кто инициирует запах, и тому, кто его ощущает. Поэтому вы берете в руки этот «морской бриз» и затушевываете свой или чужой запах, делая ситуацию более искусственной, окультуренной и тем самым более приемлемой.

— Какая сфера запахов наиболее консервативна? Например, запах интима?

— Здесь тоже есть довольно сильные колебания, связанные с представлениями о том, как должна происходить интимность. Например, есть известные работы про интимность Викторианской эпохи.

Тогда приличной женщине не предписывалось сильно шевелиться во время сексуальной близости, поскольку это говорило бы, что ею владеет животное телесное желание, а это было постыдно. Соответственно, она никакого пота, скорее всего, не вырабатывала, и интимность не была потной и липкой.

Еще можно вспомнить ритуальные совокупления в разных консервативных обществах: в большой простыне вырезается отверстие для половых органов, а всё остальное тело оказывается закрытым. Никакой любовной игры или прелюдии в таком сценарии не предполагается.

А всякого рода потная сексуальность была зарезервирована не за интимностью в браке, а за близостью с куртизанками, что весьма полно описал, например, Мопассан. Вот там как раз липкая любовная сексуальность, пот, желание, которые себя манифестируют таким образом.

То есть бывают разные варианты, всё зависит от того, какой образ или образы сексуальности функционируют в культуре.

— От личного перейдем к общественному. Как современные гигиенисты представляют идеальный город? Какие запахи должны быть, а каких быть не должно? И как эти представления разнятся с представлениями гигиенистов прошлого?

— Я не уверена, что сейчас можно выделить гигиенистов как влиятельное сообщество или вообще как сообщество. Но многие сегодняшние нормы городского общежития, такие как наличие канализации, горячей и холодной воды, мусорных баков восходят к прогрессистской гигиенической программе второй половины XIX века. Именно тогда гигиенисты утверждали, например, что нужно покрыть город непроницаемой корой (тогда это был битум, сейчас асфальт), чтобы в почву не просачивались никакие вредные жидкости.

Но сегодня утром я прочитала любопытную статью про новые веяния в европейском ландшафтном дизайне. Там обсуждались зеленые коридоры — превращение улиц в мегаполисах в аллеи или парки, через которые люди могли бы ходить на работу или домой. Следующим шагом ландшафтные дизайнеры/урбанисты считают постепенный отказ от асфальта, что очень интересно. Непроницаемая кора — это, как я уже говорила, желанная норма в конце XIX века, признак цивилизации, и до сих пор для нас улица без асфальта — олицетворение провинциальности и отсталости.

И вот урбанисты новой волны предлагают отказаться от асфальта, чтобы город дышал «естественным» образом, чтобы в городе было больше природы, чтобы город и природа оказывались не в жестком разъединении, а во взаимодействии.

А лужи урбанисты думают убирать другими способами.

Намеки на подобные изменения инфраструктуры появляются и у нас. В Москве и в Петербурге есть низовое движение — люди борются со стрижкой газонов у себя во дворах, в общественных пространствах и в городских урочищах, местах, которые никому не принадлежат: на железнодорожных насыпях, пустырях и т. д. Если в этих местах не стричь траву, то там возникнут городские сообщества растений, которые внесут в город жизнь, свежесть и новые запахи. Например, вместо запаха скошенной травы появится запах цветущих растений.

Из этой точки может вырасти новый консенсус по поводу нашей среды обитания. И если появится достаточное количество активистов, которые будут этот консенсус продавливать, делать это новой нормой, то, вполне возможно, город будет развиваться в этом направлении, по пути зеленых коридоров и городов-парков.

— Какие запахи, на ваш взгляд, уходят в прошлое?

— Какие-то носители уходят в прошлое, а вместе с ними уходят и запахи. Например, был такой характерный запах советской клеенки, который сейчас практически исчез, поскольку такой клеенки как жанра уже практически нет. Другой вариант — запах маскируется, потому что у людей меняется чувствительность, они становятся более требовательными и уже не готовы мириться с тем запахом, с которым мирились раньше. Например, сейчас некоторые бассейны отказываются от хлорирования и переходят на другие способы очищения воды. Так что, возможно, скоро хлорный запах окажется на грани вымирания.

— Чем, по-вашему, люди будут благоухать через несколько десятилетий? Сейчас вот люди, помимо стандартных ароматов, душатся запахом земли и другими интересными вариациями.

— Эти запахи возникли еще в конце 1980-х как деконструктивистский, постмодернистский поворот в западной парфюмерии. То есть он, в общем, довольно старый, просто его всё время преподносят как новый.

Но для людей такие ароматы по-прежнему интересны, потому что это решительный жест, род перформанса: а возьму-ка я и надушусь грязью, а вот вы, которые душатся цитрусом и розой, — вы презренные буржуа, не имеющие моего смелого вкуса. Это чешет наше нарциссическое эго, и мы с удовольствием покупаем такие вещи.

— Чешет эго?

— Да, мы с помощью запахов что-то говорим себе, как-то подтверждаем свою позицию, свой социальный статус и конструируем представление о том, кто мы такие, кем мы хотим себя видеть и как демонстрировать себя другим.

Если мы хотим душиться духами, которые называются «Грязь», мы рассчитываем на то, что люди, окружающие нас, спросят: «А что это такое у тебя интересное?», ты гордо ответишь, что это дождевые черви, на что скажут: «О, как интересно, какой вы большой оригинал!»

Или даже пусть не спрашивают — сам акт покупки и употребления аромата уже будет самодовлеющим.

Еще есть люди, у которых хорошо осведомленный нос, и им важно, что они выбирают редкий, интересный, необычный или всеми незамеченный, но шедевр. Это такое потакание себе, не только окружающим, и создание определенной социальной роли знатока. Здесь скорее важно, что мы по этому поводу думаем, чувствуем и говорим, чем то, какой запах выбираем, интересно, какие идеи у нас возникают для презентации и наклеивания ярлыка на наш вкус и на наш выбор.

— Может быть, не наша любовь к запахам изменится, а мы будем по-другому их использовать? Впрыскивать под кожу или выпивать, например?

— Под кожу духи впрыскивали в начале XX века. Это считалось интересной практикой — чтобы всё тело благоухало. Но уже тогда врачи предупреждали, что это опасно — можно отравиться.

Возможно, возникнут новые форматы, новые способы нанесения или в неожиданных местах, или мы будем двигаться к тому, что никакие косметические средства нежелательны, потому что они нарушают «личные границы» других людей. Понятие личных границ сейчас неуклонно расширяется и вполне может захватывать новые сферы опыта. Например, в России не принято курить в метро, потому что другие люди не готовы мириться с сигаретным дымом на станциях и в вагоне, но почему-то мы считаем нормой ехать в метро надушенными. Это ведь тоже можно трактовать как покушение на чужое право дышать.

Возможно, будут меняться правила в сторону ужесточения. А, может, наоборот. Здесь трудно делать прогнозы. С одной стороны, мы становимся более изощренными и требовательными к этому контролю за телом, с другой, есть старые и новые контркультуры, представители которых требуют большей свободы. Это создает очень сильное напряжение, и как исследователю мне интересно за этим следить.