101 способ сымитировать обморок: как жили и чему учили в российских институтах благородных девиц

Институтки на самоизоляции

До Екатерины II женского образования в России фактически не существовало: девочки довольствовались домашним обучением. Открывая в 1764 году первую женскую школу (Воспитательное общество благородных девиц, более известное как Смольный институт), Екатерина настояла на том, чтобы заведение было закрытым, то есть чтобы ребенка забирали из семьи в 5–6 лет и возвращали уже сформировавшейся личностью. И это не было пустым капризом: как указывают исследователи Эдуард Днепров и Раиса Усачева в своей книге «Женское образование в России», императрица была твердо убеждена, что общество и семья заражают детей своими пороками, и из такого «зараженного» ребенка, как ни старайся, невозможно создать гражданина нового типа. Избавиться от тлетворного влияния среды, по ее мнению, можно было только вырвав из нее полностью. Именно поэтому интернатная традиция определила путь развития женского образования в России: в ближайшие сто лет почти единственным типом среднего женского учебного заведения будет закрытый институт. «Открытые» женские гимназии появятся в Российской империи только во второй половине XIX века.

Так, в Смольном институте — первом в России учебном заведении для женщин — обучение начиналось с шестилетнего возраста (только много позже нижняя граница сдвинется на три года, и в Смольный начнут принимать девочек 8–9 лет), длилось оно 12 лет. Все родители подписывали документ, что до конца срока «ни под каким видом детей обратно требовать не станут» и «через всё время пребывания дочерей в Воспитательном обществе от всякого попечения о них свободны». Такие же правила действовали в других женских институтах: это была практически монастырская изолированность.

«Хорошо еще, — писала выпускница Екатерининского института Н. М. Ковалевская в „Воспоминаниях старой институтки“, — если родители или родственники жили в Петербурге и могли навещать девочку.

А бывало и так: родители привезут восьмилетнюю дочь и уезжают обратно к себе за тысячу верст, и только по окончании являются взять из института уже взрослую девушку. При мне были такие случаи, что ни дочь, ни мать с отцом не узнавали друг друга. <…>

То, что не отпускали нас из института ни при каких семейных обстоятельствах, я испытала на себе. За четыре месяца до выпуска я имела несчастье потерять отца, жившего в окрестностях Петербурга, и меня не отпустили отдать последний долг горячо любимому отцу…»

Те, кому повезло иметь родственников в Петербурге, встречались с ними исключительно в стенах института под присмотром классных дам; через их же руки проходили все письма девочек родным.

Воспитанниц не отпускали домой даже на летние каникулы.

«Лето мы проводили в нашем огромном саду, обнесенном со стороны Невы высокой каменною стеной, а с другой стороны зданиями Смольного, — вспоминала смолянка М. С. Угличанинова. — Один раз в лето нас водили попарно в Таврический сад, отстоящий недалеко от Смольного, по улицам тогда еще плохо застроенным, так что мы почти никого не встречали. Но все-таки в ограждение нас по бокам шли полицейские, и в это время в Таврический сад никого из посторонних не пускали».

Придя в Таврический сад, девочки большей частью ходили попарно, а потом так же попарно, в окружении полицейских, возвращались домой.

«Вот почему, — писала о результатах такой изоляции бывшая смолянка Елизавета Водовозова в книге „На заре жизни“, — после окончания институтского курса большая часть ее понятий были нелепы, ее страх безрассуден, отношение к обыденной жизни подчас просто комично.

Она идет по улице, а с противоположной стороны навстречу ей приближается мастеровой под хмельком, — она с ужасом бросается в сторону; поползет по руке червяк, сядет насекомое — она с визгом несется куда глаза глядят.

Многие из воспитанниц после выпуска были убеждены в том, что если кавалер приглашает во время бала на мазурку, это означает предварительное сватовство, за которым последует формальное предложение. Одна институтка, прождав напрасно в продолжение нескольких дней своего кавалера в бальной мазурке, была так скандализирована этим, что бросилась к своему брату-офицеру, умоляя его выйти на дуэль и стреляться с человеком, по ее мнению, опозорившим ее».

Языки, домоводство и закон Божий: что и как преподавали в институтах благородных девиц

Если Екатерина II действительно мечтала, чтобы институты воспитывали «новую породу отцов и матерей», и соответствующим образом строила учебную программу, то уже при ее невестке Марии Федоровне, взявшей всё женское образование России в свои руки на много десятилетий, произошел откат назад. Екатерина пыталась сделать женское образование частью общей школьной системы; жена Павла I, напротив, видела его отраслью, никак с этой системой не связанной.

Мария Федоровна считала, что достойным и полезным членом общества женщина могла стать только в качестве хозяйки и матери семейства, поэтому и женское образование становилось не общим, а «профессионально женским».

«При императрице Марии Федоровне была открыта чисто женская профессия, она-то и была выдвинута на первый план», — утверждал историк педагогики П. Ф. Каптерев.

Настольным пособием у директрис женских учебных заведений в те годы была книга И.-Г. Кампе «Отеческие советы моей дочери»: именно она, по утверждению Днепрова и Усачевой, определила воспитательное кредо женского образования в России. Кампе (а вслед за ним руководительницы женских институтов) считал, что назначение женщин — быть «супругами для щастия мужей, матерьми для образования детей и мудрыми расположительницами домашнего хозяйства».

Ученость для женщины, по мнению Кампе, зло, «подлинная язва душевная»:

«На что женщине обширные и глубокие сведения, если она не может употребить их на пользу ни в кухне, ни в кладовой, ни в кругу своих приятельниц? Не было примера, чтобы ученость женщины послужила ей на пользу. Мужу такой жены не нужно».

Именно по такому принципу строилась учебная программа всех женских институтов того времени. В учебном плане, составленном Марией Федоровной в 1787 году собственноручно (а она вообще вникала во все сферы работы женских школ — от программы уроков до закупочных цен на еду и найма сотрудников), на первом месте стояли иностранные языки и закон Божий.

В младшем возрасте на обучение иностранным языкам отводилось от 18 до 30 часов в неделю; на географию, историю и арифметику оставалось лишь по одному уроку в неделю; зато два часа посвящалось танцам, десять — музыке и рукоделию.

В старшем возрасте воспитанницам дополнительно преподавались логика, геометрия, натуральная история и опытная физика. (Это программа для «дворянских» отделений институтов; в «мещанских» программа была проще и утилитарнее.)

Многочисленные наставления, составленные императрицей и директрисами заведений, проливают свет на то, как именно преподавались эти предметы. Так, при изучении истории надо было учитывать, что «чувствительной женщине мало дела до того, сколько человек погибло в том или ином сражении, и им следует знать только то, что повлияло на домашнюю жизнь». А преподавая физику, следовало ограничиться «некоторыми свойствами тел и явлениями в природе, которые могут пригодиться в обыденной жизни или будут полезны для воспитания будущих детей: сведениями о дожде, снеге, граде и т. п.».

Не лучше преподавалась и литература: как вспоминает Елизавета Водовозова, при встрече с братом она «с гордостью отвечала ему, что Лермонтов изложен у нас на восемнадцати страницах, а Пушкин даже на тридцати двух».

«Из ответов, которые я давала брату, он пришел к правильному заключению, что я не читала ни одного произведения наших классиков».

Основным предметом обучения был французский: более того, Мария Федоровна требовала, чтобы другие предметы — например, география или история — преподавались по-французски. Доходило до смешного.

Во время восстания декабристов начальница Патриотического института, заслышав пальбу из орудий, сказала воспитанницам: «Это Господь Бог наказывает вас, девицы, за ваши грехи; самый главный и тяжкий грех ваш тот, что вы редко говорите по-французски и точно кухарки болтаете по-русски». Девочкам пришлось перед иконами клясться не употреблять русского языка в разговорах.

В целом «за преподаванием зорко следили, чтобы не было какого опасного веяния и чтобы хоть кончик не был приподнят той завесы, отделяющей нас от мира, который был за нашими стенами», — писала бывшая смолянка М. С. Угличанинова в «Воспоминаниях воспитанницы сороковых годов».

Что воспитанницы действительно умели в совершенстве — так это шить, штопать и рукодельничать (за состоянием собственной одежды им, как правило, приходилось следить самим, хотя девочки побогаче могли делегировать эту обязанность). Учили их и другим полезным в хозяйстве навыкам, хотя зачастую и это обучение оказывалось полностью оторванным от реальности.

Вот как, по воспоминаниям Елизаветы Водовозовой, проходили кулинарные уроки в Смольном институте:

«Девицы старшего класса, соблюдая очередь, по пяти-шести человек ходили учиться кулинарному искусству. К их приходу в кухне уже всё было разложено на столе: кусок мяса, готовое тесто, картофель в чашке, несколько корешков зелени, перец, сахар. Но такие кулинарные упражнения не могли, конечно, научить стряпне и были скорее карикатурою на нее. Воспитанницы так и не видели, как приготовляют тесто, не знали, какая часть говядины лежит перед ними, не могли познакомиться и с тем, как жарят котлеты, для которых они рубили мясо. Кухарка смотрела на это как на дозволенное барышням баловство и сама ставила кушанье на плиту, опасаясь, чтобы они не обожгли себе рук или не испортили котлет».

Институты строгого режима

Порядки в российских женских институтах не слишком отличались от того, что описывала Шарлотта Бронте в романе «Джейн Эйр» — разве что кормили девушек получше и телесных наказаний к ним не применяли. Подробное описание режима смолянок оставила Елизавета Водовозова:

«Как только в шесть утра раздавался звонок, дежурные начинали бегать от кровати к кровати, стягивали одеяла с девочек и кричали: „Вставайте! Торопитесь!“ Вся институтская жизнь распределялась по звонку: звонок будил нас от сна, по звонку шли к чаю, по звонку мы должны были рассаживаться по партам и ждать учителя, с звонком его урок оканчивался и начиналась рекреация, звонок извещал о необходимости идти в столовую».

Почти всё время девочки мерзли, особенно ночью: две простыни и легкое одеяло с вытертым ворсом едва защищали от холода огромного дортуара, где температура зимой под утро составляла не более восьми градусов; при этом накрываться сверху одеждой было строго запрещено.

Еда была довольно скудной.

«В завтрак нам давали тоненький ломтик черного хлеба, чуть-чуть смазанный маслом и посыпанный сыром, — вспоминает Водовозова. — Иногда вместо сыра на хлебе лежал тонкий, как почтовый листик, кусок мяса, а на второе мы получали порцию молочной каши или макарон. В обед — суп без говядины, на второе — небольшой кусочек поджаренной из супа говядины, на третье — драчена или пирожок с вареньем. Вечером полагалась одна кружка чаю и половина французской булки. И в других институтах того времени, сколько мне приходилось слышать, тоже плохо кормили».

Девочкам, имевшим родных неподалеку, везло больше: их подкармливали родители.

Учеба занимала почти всё время воспитанниц; досуга почти не было.

«С 9 до 12 две смены учителей, — описывала Н. Ковалевская расписание Екатерининского института, — потом обед, с 2 до 5 опять уроки, в 5 — чай, то есть хлеб с квасом; до 6 — свободны поболтать часок, с 6 до 8 вечера — приготовление уроков, в 8 — ужин и спать».

Иногда, впрочем, в суровых буднях воспитанниц случались праздники: балы, концерты, визиты членов императорской фамилии, которые посещали подведомственные учреждения довольно часто.

На что времени всегда хватало — так это на религиозное воспитание. По воспоминаниям бывших институток, во все воскресные, праздничные дни, а особенно в Великий пост, воспитанницы посещали церковь — иногда по два раза в день.

«Церковными службами нас так утомляли, что многие воспитанницы падали в церкви в обморок, — вспоминает Водовозова. — Непосильное утомление заставляло многих употреблять все средства, чтобы избавиться от посещения церкви, но так как этого добивались решительно все, то между нами обыкновенно устанавливалась очередь (сразу не более трех-четырех в дортуаре), которая давала право заявить дежурной даме о том, что они не могут идти в церковь по причине зубной, головной или другой какой-нибудь боли».

Водовозова пишет, что благодаря этим порядкам к старшим классам большинство воспитанниц блестяще умели имитировать обмороки: «задерживая дыхание, они бледнели, тряслись, вскрикивали, как будто внезапно теряли сознание, ловко падали на пол, даже с грохотом, не причинив себе ни малейшего вреда».

Те, кто так и не смог овладеть этим искусством, покупали у сторожа махорку, которую в нужный момент незаметно засовывали за щеки, — у них начиналась рвота, и их выводили из церкви.

Дисциплина в институтах была предельно строгой.

«Нас доводили в особенности „тишиной“, — писала выпускница Московского Екатерининского института С. Хвощинская. — Чуть шорох или смех в классе — и виновная уже у черной доски; слово в оправдание — и она без передника; шепот неудовольствия — и весь класс на ногах или без обеда».

Телесные наказания к воспитанницам обычно не применялись, но вместо них использовались другие унизительные способы поставить провинившейся на вид. «Для нас, маленьких, было одно позорное наказание: кто не умел хорошо носить туфли и стаптывал их, ту ставили за черный стол в чулках, а стоптанные туфли ставили перед наказанной на всеобщее обозрение», — вспоминала выпускница Киевского института благородных девиц М. Воропанова и добавляла, что ей приходилось ходить чуть ли не на цыпочках, чтобы не повторить участи наказанных.

С 1850-х годов женские институты перестали быть единственной возможностью для девушки получить образование. Стали появляться женские училища и гимназии, где обучение, конечно, всё еще отставало от «мужского», но было уже куда более достойным, а учениц больше изолировали от мира. Хотя и школы-пансионы никуда не делись: они просуществовали до самой революции, продолжая ежегодно выпускать в мир партии «кисейных барышень».