Социальные конструкты через призму личного опыта. Девять диалогов о том, как пристальный взгляд на общество меняет восприятие мира

Мира Голубева,

психолог

— Ты говоришь про долг как социальный конструкт. Я сразу вспомнила Гребера, мне очень интересно, как это преломляется в личном опыте. С чего это началось?

— Мне кажется, с психотерапии, потому что одна из двух самых больших тем, с которыми я пришла в психотерапию когда-то давно, — это ощущение долга перед родителями: в меня вложили что-то, и теперь я что-то должна вернуть. И в тот момент ощущалось, что я без возврата долга не имею сама никакой ценности, то есть я здесь для того, чтобы вернуть этот долг.

И само это понятие долга… Я начала думать, что это в гораздо большем количестве вещей проявляется. В учебе, например: как будто ты должен получать хорошие оценки по всем предметам. Кому — маме, учителю?

Как будто есть слово «должен», которое адекватно преломляется: ты должен, например, быть вежливым с людьми, которые с тобой вежливы. Ты, опять же, не должен прямо вот так, но было бы хорошо. Это просто немножко неправильный термин, но он не меняет сильно твоего мироощущения. А есть этот ДОЛГ, который делает из тебя человека неценного (без отдачи этого долга).

— Что для тебя изменилось на практике с открытием долга как социального конструкта?

— Я помню, что на самом деле очень сильно страдала из-за этого чувства долга, и тогда, в подростковом возрасте, он у меня в голове противоречил понятию любви.

Когда я поняла, что если буду прислушиваться к потребностям мамы потому, что люблю ее, а не потому, что я должна, — то в какой-то момент и любовь вернулась, и взаимопонимание. И пришла благодарность за то, что я делаю, не потому, что должна, а потому, что хочу.

Когда я что-то делаю, значит, для меня каким-то образом это ценно и я молодец, что это делаю. Это тоже очень важный момент, что долг не дает тебе хвалить себя.

— А как другие социальные конструкты связаны с долгом?

— Для меня долг всё пронизывает. Просто есть конструкты, с которыми я смиряюсь, мне с ними комфортно. Например, работа 5/2 — это тоже конструкт, и я иногда ворчу по этому поводу. Просто представить себе, что пять дней каждую неделю ты тратишь на то, чтобы зарабатывать бабло, чтобы есть. Но потом я такая: я с этим живу, и мне с этим комфортно. Раз я не прихожу с этим в терапию и не бьюсь в истерике, то есть у меня нет острых ощущений от этих конкретных конструктов, значит, мне с ними нормально. Если они будут острые и неприятные, то я, наверное, постараюсь разобраться, хочу я этого или нет. Думаю, всегда будут вещи, которые мне не нравятся. Есть люди, которых они волнуют, и они будут с ними бороться.

— У тебя нет долга с ними бороться?

— Да! Вот именно.

Джей,

нарративный практик

— Ты помнишь, когда впервые осознала что-то как социальный конструкт, а не нечто существующее само по себе?

— Хорошо помню, как это случилось.

На первом курсе психфака я узнала про тейк Выготского о том, что любое отклонение от нормы, любая патология (он использует устаревшее слово дефект), если, например, ребенок не может ходить… это не то, что существует как бы в ребенке. Это существует в социальном контексте, и возможно создать такую ситуацию, в которой ребенок никогда не встретится с осознанием того, что с ним что-то не так.

Если ребенок попадает в мир, где все остальные тоже не могут ходить, или если среда устроена так, что этот признак вообще несущественен — как то, что у кого-то рыжие волосы, а у кого-то темные. Нейтральный признак, который ни о чем не говорит. Вот этот пример, как все наши идеи о норме и патологии конструируются контекстом и тем, как мы интерпретируем контекст, мне тогда сильно взорвал мозг. И я эту рамку начала применять к любым ситуациям, когда нечто объявляется менее нормальным, чем что-то еще.

— Если говорить про психологию, то какие-то направления очень сильно вобрали в себя социальный конструктивизм, а какие-то, наоборот, идут с ним вразрез. Как для тебя в этом смысле выглядит нарративный подход?

— Здесь водораздел проходит по такому модернистскому/постмодернистскому тейку. В зонтике постмодернистских подходов не только нарративные практики. Там еще феминистская терапия, и ориентированная на решение терапия, и более нишевые виды практик, например терапия солидарности, которую в Канаде делает моя коллежанка Викки Рейнольдс, и терапия, основанная на ответе. Они, наверное, ближе к социальной работе, чем к терапии кабинетной (семейной или индивидуальной), которая больше епархия модернистских подходов.

Здесь, наверное, самая главная разница в том, как мы понимаем знание. Что является источником знания и экспертности в вопросах о том, что есть норма, а что патология, к чему стоит стремиться. А также вопрос о том, что для нас единица анализа — в постмодернистских подходах мы всегда имеем дело с сообществом, а не конкретным человеком. Мы имеем дело с несколькими, на самом деле, сообществами, пересечением которых является этот человек.

Миранда

— Иерархия в маленьком сообществе. Я обратила внимание, что, если ее специально не строить среди детей, она получается какая-то другая: во дворе одно, в школе совсем другое. Чтобы начать это строить из себя, необходимо было начать играть в звездочки, ленинскую мифологию и пионеров.

Учительница пыталась в классе распределить обязанности на глав звездочек. Мы думали, что будем заниматься чем-то важным, но на самом деле просто выполняли поручения учительницы. Но так как к этому была привязана советская мифология, то получилось что-то сложное, и дети это раскусили и перестали этим интересоваться.

Через год никто и в звездочки не просился, и поручений не выполнял. Дети обычно чувствуют махинации.

— Значит, конструкт ощущается как что-то, что из себя строишь. И еще как махинации…

— Его принесли, дали тебе поиграть в него, и тут внезапно оказывается, что те, кто принесли, не играют, а ты им за это должен.

— А играть в него интересно или не очень?

— Неинтересно становится через пять минут.

В 1980-е считалось прогрессивным манипулировать детьми вместо того, чтобы их бить, это было что-то вроде шага вперед. Но дети чувствуют, если их заманивают в безвыходную ситуацию и вместо «иди вынеси мусор» сначала загоняют про мифических героев, которые этот мусор выносили.

— А со временем это как-то менялось?

— Способ передачи не менялся. Это всегда не какой-то естественный способ усвоить новые правила. В этом убеждают и подкрепляют доводами вроде «всегда так было», а ты стоишь и думаешь: «Когда — всегда?»

— Как бы вы сформулировали максимально простыми словами, что такое социальный конструкт?

— Рамка для удобства. Не твоего.

Наталья

— Это началось с детства. По какой-то причине я не смогла легко и просто принять правила социальной игры. Может, это было связано с тем, что в моем детстве в 1980-е из книг и телека всё еще шла пропаганда того, что мы живем в стране, где все равны. Это же мне говорили взрослые, а происходящее в реальности разительно отличалось от того, что вбивали в голову.

— И это ощущение неравенства потом развивалось и привело вас в феминизм?

— Я узнала про определение гендера раньше, чем про социальные конструкты, стало немного полегче, так я хоть поняла, что не сумасшедшая в этом смысле (мне и такое говорили, когда я в очередной раз вела себя не «как женщина»).

— Что изменилось, когда вы это узнали?

— Появилось нечто вроде внутреннего разрешения не стараться этим правилам следовать во что бы то ни стало, чтобы «вписаться» (это древняя и болезненная проблема — вписаться куда-то).

Есть профессии, формально относящиеся к мужским и женским. Способ мышления, социально одобряемые действия. Это стало проще отмечать и в то же время не улучшило, а ухудшило мои отношения с окружающими людьми, так как многое, на что раньше я закрывала глаза (например, системность насилия), — это видишь и уже не можешь пройти мимо.

И естественно, общение со мной тоже стало «неудобным», так как ко мне обращаются «как к женщине», а я не так реагирую, желаю странного, а порой и требую. Но мои действия продолжают трактоваться как «женские», и это еще больше ухудшает коммуникацию.

— А не произошло смены круга общения?

— У меня не очень удачно сложилось в том плане, что сначала смена круга общения произошла — именно в период активизма, и в принципе было нормально. Но потом получилось, что мне пришлось уехать в маленький город, и я пока не могу из него никуда выбраться. И здесь круг общения резко сузился, потому что тут социальные конструкты очень едят мозги людей (легендарный «глубинный народ»).

[Спустя некоторое время.]

Я тут поразмышляла и поняла, что мне не дает покоя собственная фраза-комментарий про население того места, где я сейчас обитаю, — легендарный «глубинный народ». Дело в том, что это же фактически тоже некий нарождающийся (или меняющийся имеющийся?) конструкт — «глубинный народ». И словом «легендарный» я хотела показать, что это вроде как ирония на тему факта существования такого понятия.

Решила, что стоит уточнить, а то получается немного странно, если это не учесть: я вроде выше распинаюсь о своей просветленности и освобождении от всяких социальных конструктов, а потом — бамс! — и что-то такое ляпаю про то же самое, но другое.

Анна Ганжа

— Дело в том, что я была самоучкой в социальных науках. Я жила в таком провинциальном месте и в очень простом окружении, это 1980-е годы. То есть я довольно рано осознала, что информация, которая мне поставляется, образование — оно лжет. Это какие-то ошметки марксистско-ленинской теории и плюс какая-то западная теория, которая маскировала себя под критику буржуазной философии. Я восприняла это именно как конструктивистскую теорию, но не знала этого слова очень долго.

Дело в том, что меня воспитывали и я видела какие-то разрывы, нестыковки. Брала какие-то статьи, учебники педагогические и, читая их, понимала, в чем дело. Конструктивистскую теорию я восприняла отраженными способами. Сначала педагогика, а потом перешла сразу к Бахтину.

— Вы говорили, что стали читать всё, что находили по искусству, социальным и филологическим наукам?

— Эти книжечки я везде носила с собой, и когда попадала в какие-то ситуации, когда было просто невыносимо, я доставала книгу, цеплялась за эти слова, которые говорили, что мир устроен не так. Что этот человеческий мир — он не так устроен.

— А не так — это не как?

— Например, я помню эпизод, мне было 15 лет, меня привезли на свадьбу. Это же вообще пугающее событие, это была типичная-типичная свадьба с водкой, непонятными родственниками, с тем, что все тебя касаются, трогают. Призывают, наставляют, выражают какие-то свои надежды. Подкарауливают. И много таких ситуаций, и ты всё время ведешь себя неправильно. Но чтобы вести себя правильно, ты должен буквально отдаться этим людям. Ты должен подчинить им свое тело. Если ты сумеешь это сделать, тебя будут тискать, тащить, обнимать, с едой тоже — вот это насильственное кормление, эти огромные кастрюли с котлетами, салатами. И я помню: меня кусают комары, звучит музыка, раскрасневшиеся гости — и я сижу с этой книжкой, помню, там что-то про Бердяева было. И я ей отгораживаюсь.

Я не хочу врать, что осознала какой-то тезис. У меня были блокноты, куда я эти тезисы выписывала, у меня были подборки этих тезисов. И был блокнот, куда я выписывала тезисы как раз по конструктивизму. Я хочу сказать, что вся эта литература была конструктивистской — другую я интуитивно отсеивала, видимо.

— Как бы вы максимально простыми словами объяснили, например, ребенку, что такое социальный конструкт?

— Мальчику, наверное, на примере кино. Скажем, такие сериалы, как «Симпсоны», где, собственно, режиссеры и занимаются тем, что объясняют на разных примерах, что такое власть в семье и проч., механика семейная в «Симпсонах» хорошо показывается.

Девочке, конечно, важно показать перформативность мужского, женского. Потому что есть еще конфликты между поколениями и есть бабушки, которые эссенциалистски это всё воспринимают. Но задача в том, чтобы не оставить перед голым выбором, а показать, что существует женственность помимо конструируемой.

Есть действительно конструируемая женственность, и она хорошо в дрэг-культуре показывается. Собственно, она на этом сосредотачивается, и эти шоу — самый, можно сказать, важный педагогический материал.

Но есть другая женственность, она существует в связке со спонтанностью, с тем, что в театре скорее называют амплуа. Амплуа — это не то, что конструируется. Интуитивно это такой путь, который показывает, что помимо сконструированных идентичностей есть такая основа, которая работает просто с готовыми факторами социальности. Они не то что не сконструированы, их просто дальше невозможно разбирать. Амплуа нельзя деконструировать.

Для меня это важная тема, что конструкты могут существовать поверх этой готовой материи, которой просто надо воспользоваться — но остроумно воспользоваться.

Юлия

— Часто деконструкция общественных представлений приносит освобождение, когда люди смогли взять чувство своей неправильности и поставить его под вопрос. У тебя было не так?

— Всё-таки, думаю, нет. Думаю, что ты перестаешь ощущать, что ты один и неправильный, когда находишь достаточное количество людей, для которых ты правильный и у которых есть некоторая социальная сила. То есть они не три каких-нибудь маргинала, забитых в углу так же, как и ты, а какая-то другая среда, кроме вот этой, к которой ты не подходишь.

— У тебя не было волшебного момента, когда можно что-то деконструировать, сказать «надо же, это не по природе так»?

— За тем, как ты сейчас это говоришь, стоит такая презумпция, что есть «поприродное», которое существует на самом деле, которое важно, которое само себя устанавливает. А социальные конструкты — это что-то такое вторичное, слабое, что разрушится, как только на него взглянешь. Я совершенно не считаю, что это так. Наоборот, я считаю, что для людей их основная среда — это общество, а не природа. И как раз те вещи, которые производит общество, они и есть самые сильные факторы, которые на нас действуют.

Я очень хорошо всегда чувствовала… «Я знаю силу слов, я знаю слов набат» — силу общества всегда хорошо чувствовала. У меня никогда не было моментов, когда я могла сказать, что если что-то общество решило, значит, это недостаточно прочно и по-настоящему.

— Но при этом у тебя не было внутреннего присоединения, что раз общество так решило, значит, это на чем-то основано, не может же оно ошибаться?

— Это сложный вопрос. Я думаю, что линейного ответа тут нет, это одновременно и протест, и согласие. Если все так говорят, у них же не просто сила, но также авторитет, и сила, и знание, может быть, они правы.

Я это сейчас говорю и думаю, что, например, Бахтин об этом же писал. Вот мы берем произведение, там есть некий источник какого-то восприятия, автор или персонаж, чье отношение к миру и самовосприятие мы видим. Оно выражено в словах, и в этих словах есть сложное взаимодействие… Например, там есть чужие слова, которые он воспринимает как враждебные себе — и он их воспроизводит как что? Как угрозу, которую пытается разобрать и, может быть, сделать менее угрожающей, или как насмешку — воспроизводит чужие слова, пытаясь передать их неправильность, или воспроизводит их, потому что у него нет сил им противостоять. И где там собственная точка зрения? Бахтин об этом писал. И это, конечно, связано с собственным опытом жизни в тоталитарном обществе, где есть доминирующая точка зрения, которая воспроизводится, и ты сам должен ее воспроизводить, и она может быть направлена против тебя. И твое отношение к ней есть большой спектр того, чем оно может быть, в какой-то мере ты ее принимаешь, в какой-то мере протестуешь.

Ирина

— Деконструкция — такая штука, что на смену ей можно придумать новую парадигму, и это просто. А вот отказаться от парадигмы совсем… Хотя выход за рамки — это тоже рамки. Национальность, например. Я, живя в России, не очень понимала, что такое «русская». Когда переехала в Финляндию, мне на языковых курсах попалось задание написать эссе про свою страну и культуру, и это задание довело меня до слез. Я человек, который плохо умеет врать… Мне пришлось написать, что в моей культуре самая большая культурная традиция — это лицемерие.

Знаете, когда пишешь на чужом языке, приходится формулировать четче. На своем родном языке можно обойти тему, обложить конструкциями, сказать 100 500 слов и при этом не докопаться до смысла. В чужом языке это не прокатывает — приходится говорить прямо, и то, что спрятано в глубине, выходит на поверхность.

У меня есть связь с Россией, но я не могу называть себя россиянкой. И я пришла к выводу, что буду описывать себя, свою идентичность не в существительных, а в отглагольных прилагательных: родившаяся в России, живущая в Финляндии. Мне нравится, что этот статус подвижен, ведь я могу уехать в другую страну.

А еще есть сам конструкт дихотомии. Дихотомия — самая страшная вещь, которая существует в мире, и она чисто младенческая. Мы обращаемся к ней тогда, когда не можем взаимодействовать с миром как взрослые и хотим его примитивизировать.

— Интересно, что математически это же то, на чем очень многое построено — программирование, весь виртуальный мир…

— На это я могу вам сказать, что нет! Я когда-то заинтересовалась темой бинарной логики. Оказывается, в 1980-е или какие-то там годы советские программисты разработали машину с нечеткой логикой. Вообще есть такое понятие — нечеткая логика, когда есть три состояния: true, false и неопределенное. Сейчас в некоторых языках высшего уровня это состояние используется, состояние неопределенности. Если бы человечество тогда выбрало эту нечеткую логику, она бы уже позволила нам создать и искусственный интеллект, и всё на свете, потому что ее мощности в разы больше, чем мощности бинарной логики.

Дина

— Как бы ты объяснила понятие конструкта максимально просто, например, ученикам?

— Сказала бы, что социальный конструкт — это какой-то набор привычек, действий, которые от тебя ожидает окружение, и человек их воспроизводит, чтобы не потерять контакт с окружающими. Но со временем от каких-то привычек нужно избавляться, потому что от них становится больше вреда, чем пользы. Я, наверное, объяснила бы это больше как стереотипы, архетипы, нежели как социальные конструкты. Есть ожидаемое поведение, позволяющее людям искать своих, но периодически это нужно обновлять, как технику. Это некая прошивка, которая позволяет нам взаимодействовать с окружающими людьми, — но ее надо менять, потому что прогресс касается не только техники, но и нашего мышления.

Анжелика

— Ты в качестве примера социального конструкта приводишь взрослость.

— Там очень много социального. Вот мы думали, что где-то решает биология, но нет. То есть в Европе сейчас биология не будет решать, что ты взрослый. При этом я знаешь что вспоминаю? В детстве, когда говорили, что ты уже совсем как взрослый, говоришь какие-то фразы взрослые, рассуждаешь как взрослый, — считалось, что это очень классно. Хорошо, когда ребенок рано повзрослел. Например, живешь в трудных жизненных условиях — и говорят: этот ребенок рано повзрослел, такой серьезный. Это воспринималось как что-то положительное, как «я тоже хочу рано повзрослеть!».

— Как сказывается влияние социальных конструктов на повседневной жизни?

— Влияет всё, что вокруг происходит. Если бы я после школы осталась жить в Краснодаре, а не в Москве, я бы по-другому мыслила. Возможно, там было бы такое… У моей мамы прикол такой есть, что взрослый — это тот, кто крутой, самый мощный, мужик.

— Именно мужик?

— Да, у нее именно так. Что муж — он должен быть взрослый, большой, всё решать за тебя, а ты такая пассивная единица. Для нее это нормально, она себя чувствует комфортно. Понятно, что так у нее меньше забот о том, как выстроить свою жизнь: не она ногами идет по жизни, а ее как будто бы везут.

Если бы мне сейчас сказали: а давай ты, когда всё это поняла…

— Распоймешь обратно?

— Да, типа вот этот чувак будет тобой управлять. Я скажу — чего? Никто не может мной управлять! Даже я… Я понимаю, что сейчас ни за что бы на такое не пошла. Но не знаю, где бы я была, если бы лет пять назад уехала в Краснодар, например.

— А как можно проще всего объяснить, например, детям, что такое социальный конструкт?

— Самое простое — это конструктор. Лего, кубики. Большим это тоже нравится. Показываешь, как это всё происходит: вот здесь ты родился, здесь на улицу вышел. Здесь с людьми пообщался. У тебя есть какая-то фигура в итоге, и ты эту фигуру берешь и несешь с собой. Если ты взрослый, то можешь эту фигуру менять.