В ожидании последней войны. Как советские ученые начали изучать космонавтов древности, ядерные межпланетные корабли и марсианскую фауну

Тремя важнейшими оборонными задачами, стоявшими перед СССР в 1945 году в контексте начинавшейся холодной войны, были разработка 1) атомного оружия, 2) ракетных носителей и 3) системы противовоздушной обороны. Каждая из этих задач, для решения которых привлекались тысячи научно-технических специалистов, по-разному повлияла на контуры «советского невероятного»: создание ракет привело в конце концов к полету Юрия Гагарина и к мечтам о покорении других планет; развитие радиолокации, необходимой для нужд ПВО, оказалось полезным при поиске сигналов от внеземных цивилизаций; но парадоксальнее всего проявила себя в дискурсе о «невероятном» тема атомной бомбы.

Казалось бы, атомная бомба не связана с космосом напрямую, однако именно шок от атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки лежит в основе целой области «советского невероятного», ярко засиявшей в 1947 году. Если в США в том году говорили о «летающих тарелках», увиденных Кеннетом Арнольдом, то жителей Москвы будоражила публичная лекция «Загадки Тунгусского метеорита», с которой выступал в Московском планетарии молодой астроном Феликс Зигель. Планетарий вообще был тогда чрезвычайно притягательным местом. Астроном Александр Гурштейн вспоминал:

«В те годы в умах московских школьников царили два блистательных лектора — доцент Феликс Юрьевич Зигель (1920–1988) и Юрий Фомич Метт <…> [Зигель] доказывал, что Тунгусское падение — это авария межпланетного транспортного корабля инопланетян. Его лекция в Планетарии на эту тему строилась на основе как бы случайного спора со случайными зрителями (подставной партнер играл военного, утверждавшего, что взрыв на Тунгуске похож на атомный взрыв в Хиросиме). Лекция имела оглушительный успех, лишние билеты в Планетарий спрашивали за несколько троллейбусных остановок».

Впрочем, автором постановки был не Зигель, а его старший товарищ, писатель-фантаст Александр Казанцев. Впервые Казанцев высказал свою идею в декабре 1945 года на собрании московских писателей, а в 1946 году обнародовал ее в журнале «Вокруг света» в форме фантастического рассказа «Взрыв». Важно здесь то, что исходный импульс, породивший в итоге и рассказ в журнале, и лекцию в Планетарии, датируется совершенно точно — 6 августа 1945 года:

«…дождливым августом 1945 года я услышал по трофейному радиоприемнику сообщение на английском языке о том, что на Хиросиму сброшена атомная бомба. Потряс и сам факт бесчеловечного уничтожения мирного населения города, и подробности взрыва: ослепительный шар ярче солнца, огненный столб, пронзивший облака, черный гриб над ним и раскаты грома, слышные за сотни километров, сотрясения земной коры от земной и воздушной волн, отмеченные дважды сейсмическими станциями. Все эти детали были знакомы мне еще со студенческой поры, со времен увлечения тунгусской эпопеей Кулика, когда тот искал в тайге Тунгусский метеорит».

И хотя изначально Казанцев подает свою идею в публичном поле как «фантастическую», в действительности им проведена довольно серьезная исследовательская работа; он обращает внимание на область неповаленного леса в самом центре падения Тунгусского метеорита, он консультируется по вопросам ядерных реакций с известными физиками, академиками Львом Ландау и Игорем Таммом, он учитывает результаты экспедиции Леонида Кулика (первого исследователя Тунгусского метеорита, погибшего на фронте) и работы известного астронома, академика Василия Фесенкова, он сравнивает сейсмограммы тунгусской катастрофы и атомных взрывов в Японии: «Они оказались похожими, как близнецы».

Кроме того, ни кратер от падения, ни осколки самого метеорита не были найдены — всё это позволяет Казанцеву предположить, что в 1908 году в воздухе над Тунгуской взорвался инопланетный корабль, оборудованный атомными двигателями. Впрочем, хотя заключительный пуант о потерпевшем крушение космическом корабле очень эффектен («Не исключена возможность, что взрыв произошел не в урановом метеорите, а в межпланетном корабле, использовавшем атомную энергию») и порождает множество горячих откликов, всё же для самого Александра Казанцева Тунгусский метеорит представляет собой способ обсуждения атомной угрозы (как раз нависающей над СССР), причем разговор этот может вестись в разных регистрах, от анализа отдельных технических решений («Да, самое трудное, что американцам пришлось сделать, — это затормозить нейтроны. И в этом они вряд ли обошлись без тяжелой воды») и до мрачного живописания последствий произошедшей катастрофы: «небывалые разрушения и настоящее землетрясение», «ослепительный шар газов, раскаленных до температуры в десятки миллионов градусов, который превратился затем при стремительном взлете в огненный столб, видимый за 400 километров», «Бедные эвенки оказались жертвами атомного распада мельчайших остатков вещества метеорита, рассыпанных в районе катастрофы» и т. д.

Чтение публичной лекции о загадках Тунгусского метеорита продолжается недолго; на шумиху обращает внимание Комитет по метеоритам АН СССР, возглавляемый упомянутым выше академиком Василием Фесенковым. В мае 1948 года в газете «Московский комсомолец» выходит статья астрономов Евгения Кринова и Кирилла Станюковича и геофизика Всеволода Федынского «О так называемой „загадке“ Тунгусского метеорита» с критикой взглядов Казанцева: среди прочего его обвиняют в злоупотреблении «жуткими подробностями взрывов американских атомных бомб» и в нагнетании «атомного психоза».

В сентябре 1948-го журнал «Техника — молодежи» печатает статью и открытое письмо в защиту Казанцева, подписанное директором Пулковской обсерватории, членом-корреспондентом АН СССР Александром Михайловым, астрономами, докторами наук Павлом Паренаго, Борисом Воронцовым-Вельяминовым и другими. В октябре 1950 года в журнале «Знание — сила» публикуется рассказ фантаста Бориса Ляпунова «Из глубины Вселенной», также объясняющий Тунгусскую катастрофу аварией космического корабля инопланетян. Фесенков и Кринов в 1951 году отвечают публикациями в «Науке и жизни» и в «Литературной газете»:

«Это был действительно метеорит, а не космический корабль. Взрыв тунгусского метеорита произошел не на высоте нескольких сотен метров, как фантазирует А. Казанцев, а при ударе о земную поверхность. Образовавшийся первоначально кратер быстро наполнился водой. Итак, никакой загадки Тунгусский метеорит не представляет и его природа не вызывает никаких сомнений».

При этом сама неистребимость подобных споров, сама увлеченность людей гипотезой о корабле пришельцев (астроном Виталий Бронштэн вспоминал возмущенные вопросы публики: «Зачем вы всё время говорите о метеорите, когда доказано, что это был межпланетный корабль?»), сама готовность обсуждать возможный визит инопланетян возникают отнюдь не на пустом месте: в массе своей советские граждане убеждены в обитаемости космоса.

Такая убежденность в начале 1950-х основывается 1) на некоторых замечаниях из «Диалектики природы» Энгельса (о том, что вечно превращающаяся материя с «железной необходимостью» порождает мыслящий дух), 2) на радикальном неприятии в СССР «идеалистической» теории Большого взрыва (предполагавшей конечность Вселенной во времени и пространстве) и 3) на крахе влиятельной гипотезы астронома Джеймса Джинса о возникновении планет из вещества, выброшенного Солнцем под действием проходившей близко звезды. Поскольку прохождение звезд рядом друг с другом является исключительным событием, гипотеза Джинса подразумевала чрезвычайную редкость образования планет — с чем никак не могли согласиться советские ученые.

В 1943 году астроном Николай Парийский публикует расчеты, опровергающие гипотезу Джинса, в 1949 году с ее критикой выступает академик Отто Шмидт в работе «Происхождение Земли и планет». Отказ от гипотезы Джинса в соединении с идеей бесконечной Вселенной логично ведет к мыслям о бесконечном количестве планет и о фактической неизбежности возникновения жизни в космосе. Несколькими годами позже такой ход рассуждений подытожат астроном Василий Фесенков и биолог Александр Опарин:

«Даже в нашей Галактике, включающей примерно 150 миллиардов звезд, могут быть сотни тысяч планет, на которых возможно возникновение и развитие жизни. Во всей бесконечной Вселенной должно существовать также и бесконечное множество обитаемых планет».

Тема возможной обитаемости планет чрезвычайно популярна; в частности, о ней активно пишут ленинградские астрономы Всеволод Шаронов («Есть ли жизнь на планетах», 1950) и Надежда Сытинская («Есть ли жизнь на небесных телах», 1949, «Есть ли жизнь на других планетах?», 1952), но наибольший интерес у публики вызывают, вне всякого сомнения, статьи и книги астронома, члена-корреспондента АН СССР Гавриила Тихова.

Тихов когда-то учился в Париже и трудился в Москве, но с 1941 года Тихов жил в Алма-Ате (куда отправился однажды наблюдать полное солнечное затмение) и работал в местном Астрофизическом институте; в 1947 году ему удалось основать там сектор астроботаники — новой науки, прозрения которой восхищали советских граждан почти два десятилетия.

Исходное предположение Тихова заключалось в том, что наблюдаемые астрономами сине-фиолетовые марсианские «моря» представляют собой участки растительности. Пытаясь доказать эту гипотезу методами спектрографии, Тихов столкнулся с рядом затруднений.

Важным оптическим свойством растений является сильное отражение инфракрасных лучей — по сути, отражение избыточного тепла, приходящего от Солнца (листва березы или еловая хвоя на снимках в инфракрасном диапазоне выглядят ослепительно белыми), — однако инфракрасные снимки марсианских морей оказывались темными. Кроме того, растения должны иметь в своем спектре хорошо видимую полосу хлорофилла, но обнаружить ее на Марсе не удалось. В 1945 году Тихов находит выход из ситуации: «Сделаем такое предположение: у растительности Марса оптические свойства иные, чем у земной». Тихов считает, что в процессе приспособления к чрезвычайно холодному климату Марса местные растения научились гораздо меньше отражать инфракрасные лучи, несущие тепло, и гораздо лучше использовать солнечный свет, из-за чего узкая полоса хлорофилла стала более широкой и сместилась в длинноволновую часть спектра. Подтверждение своим догадкам Тихов находит в работах Евгения Кринова, посвященных земным растениям:

«Были взяты две пары растений: первая — зеленый овес и полярный можжевельник, вторая — береза и ель. Оказалось, что отражение инфракрасных лучей у хвойных растений — ели и можжевельника — в три раза меньше, чем у сфотографированных одновременно с ними березы и зеленого овса».

Таким образом, чем суровее условия, в которых живет растение, тем меньше оно излучает в инфракрасном диапазоне; факт этот можно проверить на Земле, и во второй половине 1940-х Тихов организует целый ряд экспедиций: в горы Памира, в Салехард, на Алтай. Астроботаникам действительно удается найти растения, почти не отражающие солнечное тепло и не имеющие полосы хлорофилла. На основании своих земных исследований Тихов уверенно рассуждает о цвете гипотетических марсианских растений:

«Теперь стало ясно, почему растительность на Марсе имеет голубой, синий и даже фиолетовый цвет. Если в спектре растения ослаблены красные, оранжевые, желтые и зеленые лучи, то лучи голубые, синие и фиолетовые приобретают большее значение».

Экспедиции Тихова, в ходе которых он обнаруживает холодолюбивые земные растения с голубоватым оттенком листьев («Вот, пожалуйста, все черты марсианки. Это — низко стелющееся растение, цветочки его голубоваты, листья его собрались в кучку подушечкой: они жмутся к земле и друг к другу, как жмутся живые существа в мороз, чтобы хоть немножко согреться»), и поэтические картины сине-фиолетовой марсианской флоры, которые он рисует, покоряют воображение читателей, а сам далекий Марс делают близким, почти родным и подозрительно похожим на российское Нечерноземье:

«А наши севернорусские молодые сосенки в самом раннем возрасте совсем лиловые. Именно по тем же причинам „моря“ на Марсе окрашены в голубовато-серый цвет».

(Показательно, что такое приписывание Марсу севернорусских пейзажей — «А когда-нибудь настанет день, и человек своей ступит ногой на поверхность Марса <…> Можжевельник, брусника, клюква напомнят путешественнику об оставленной им далекой Земле» — происходит в годы идеологических кампаний по борьбе с космополитизмом и поиску русских приоритетов.)

Как следствие, с конца 1940-х растительная жизнь на Марсе кажется публике чем-то практически несомненным и неоспоримым. «Когда в будущем на Марс полетят ракетные корабли, межпланетные путешественники будут уже знать многое о растительности этой первой станции космоса», — восхищаются исследованиями Тихова в журнале «Знание — сила»; «На Марсе, несомненно, может существовать и растительный, и животный мир», — уверенно отмечают в «Природе»; «Существование на Марсе растительности — ныне непреложный научный факт», — категорично пишут в «Огоньке». В марте 1951 года Александр Казанцев публикует в «Технике — молодежи» новый фантастический рассказ «Гость из космоса», в котором соединяет гипотезу крушения инопланетного корабля над Тунгуской и основные положения теории Тихова: главный герой рассказа занимается астроботаникой для того, чтобы подтвердить реальность жизни на Марсе и доказать, что именно оттуда прилетел погибший космолет. А состоящий в переписке с Тиховым Феликс Зигель в научно-популярной книге 1952 года «Загадка Марса» (рассказывающей, среди прочего, о знаменитых «марсианских каналах», открытых Джованни Скиапарелли) посвящает астроботанике целую главу, где торжественно заявляет: «[марсианская растительность] конечно, значительно более убога, чем земная, но в самом ее существовании теперь уже не может быть никаких сомнений».

Сам семидесятипятилетний Тихов при этом продолжает поднимать теоретические ставки: критикует «геоцентризм» в биологии, заявляет, что климат Марса не более суров, чем климат Верхоянска, рассуждает о небывалом «упорстве жизни», мечтает о создании ботанического атласа Марса, выдвигает (для объяснения изменяющейся окраски одной из марсианских пустынь) гипотезу о марсианских цветах, надеется с помощью дальнейшего изучения спектрограмм научиться отличать «дикую» марсианскую флору от «окультуренной» (предположительно марсианами), а также делает доклад о возможном цвете растений Венеры (которые, отражая максимум тепла, должны становиться оранжевыми и желтыми).

Однако уже в 1952 году астроботаника встречает сопротивление со стороны профессора биологии Ольги Троицкой (которая указывает, что ни одно растение не вынесет резких перепадов температуры, типичных для поверхности Марса), а потом и со стороны Василия Фесенкова (отметившего, что на Марсе не обнаружен кислород, то есть отсутствует биосфера, а также рассчитавшего особый энергетический «фактор жизни», для Марса оказавшийся равным нулю).

Начавшись с широкой дискуссии, организованной в сентябре 1952 года президиумом АН Казахской ССР, споры о возможной обитаемости Марса довольно быстро станут частью массовой советской культуры и будут периодически обнаруживать себя то на страницах популярных журналов («Иные из моих товарищей считают, что никакой жизни на планетах солнечной системы быть не может. Они ссылаются на работы академиков А.И. Опарина и В.Г. Фесенкова. <…> Но существует ведь и другая точка зрения. Известный советский астроном Г.А. Тихов, который всю свою жизнь посвятил изучению этой проблемы, утверждает, что на планетах Солнечной системы существует жизнь», — пишет в «Технике — молодежи» саратовский студент), то в текстах известных советских писателей («И вот моему другу — Вовке Сидельникову, и мне — нам поручили доклад: „Есть ли жизнь на Марсе…“», — объясняют герои «Блошиного рынка» Александра Галича), то в знаковых кинофильмах 1950-х годов («Есть ли жизнь на Марсе, нет ли жизни на Марсе — это науке не известно», — заявляет карикатурный персонаж «Карнавальной ночи» Эльдара Рязанова (1956).

С наступлением хрущевской оттепели интерес советских людей к космосу становится еще более сильным. 1956-й для инженерно-технических работников СССР — не только год антисталинского доклада «О культе личности и его последствиях», но еще и год «великого противостояния» Марса, когда эта планета ближе всего подходит к Земле, что было отмечено множеством популярных публикаций и очередным витком дискуссий об обитаемости красной планеты.

Николай Заболоцкий сочиняет стихотворение «Противостояние Марса» («Тот дух, что выстроил каналы / Для неизвестных нам судов / И стекловидные вокзалы / Средь марсианских городов»); ленинградский астроном Николай Козырев — работавший до войны вместе с Виктором Амбарцумяном, арестованный в 1937 году в рамках «Пулковского дела», отбывавший срок в Норильске (где его товарищами по заключению оказались историк Лев Гумилев и фантаст Сергей Снегов), освобожденный в конце 1946 года и вновь вернувшийся к астрономическим исследованиям — полемизирует с Тиховым, полагая, что причина изменения цвета марсианских «морей» является сугубо оптической и никак не связана с наличием на Марсе растений; директор Пулковской обсерватории Александр Михайлов делает доклад о взрыве, зарегистрированном на поверхности Марса. А Феликс Зигель уже почти не сомневается в существовании марсиан:

«Не мертвая пустыня, а живой мир, планета, во многом сходная с Землей и, быть может, даже населенная существами, подобными человеку, — такова красноватая немерцающая звезда, которая украшает сейчас тихие сентябрьские ночи».

В 1957 году в стране широко отмечают столетний юбилей Константина Циолковского, писатель-фантаст Иван Ефремов публикует в «Технике — молодежи» роман «Туманность Андромеды», который изображает блистательное космическое будущее человечества и сразу же становится сверхпопулярным, а 4 октября 1957 года СССР успешно выводит в космос первый искусственный спутник Земли. Начинается эпоха «космического энтузиазма», когда кажется, что люди будут путешествовать на Луну чаще, чем за границу:

«Спутник оживил утопические надежды, стал символом и частью возрождения социализма, повлиял на советскую историю, культуру, средства массовой информации и образ жизни следующего поколения».

В ноябре 1958 года Николай Козырев заявляет об открытии лунного вулканизма: ему удалось получить характерный спектр вулканических газов, наблюдая кратер Альфонс. Новость вызывает восторг образованной публики («Значит, Луна — не остывшая планета. Значит, Луна — „живая“») и лишний раз подчеркивает градус царящего в стране оптимизма.

«Открытие советских астрономов свидетельствует также о том, что на Луне, возможно, имеются многочисленные выходы природного газа. Между тем в непосредственной близости от месторождений природного газа можно ожидать наличия запасов нефти. <…> Газ и нефть дадут возможность получить электроэнергию, столь необходимую для освоения Луны», — фантазируют в «Юном технике».

Кроме того, если на Луне никогда не было органической жизни, то наличие газовых и нефтяных лунных месторождений подтвердит «абиогенную» (неорганическую) теорию возникновения нефти, предложенную еще Менделеевым, с начала 1950-х годов отстаиваемую известным геологом Николаем Кудрявцевым и очень популярную в СССР.

Но хотя многие считают, что «выход в космос казался логическим завершением процесса освобождения и логическим началом периода свободы», в действительности он был триумфом не столько хрущевской публичной политики, сколько сталинской военной программы. Исторический запуск 4 октября 1957 года позиционировался как выполнение исследовательских проектов в рамках Международного геофизического года, однако сама ракета-носитель «Спутник» была создана на основе межконтинентальной баллистической ракеты Р-7, предназначенной для доставки ядерного заряда в случае вооруженного конфликта с США, — собственно, с точки зрения профессионалов вся романтика «покорения звезд» представляла собой не цель, но побочный эффект решения конкретных оборонных задач.

И словно бы нащупывая темную связь космоса с потребностями военно-промышленного комплекса (ВПК), советский дискурс о «невероятном» порождает целый ряд новых гипотез, использующих темы взрыва и гибели.

Прежде всего, довольно неожиданным образом оживает вроде бы дезавуированная теория Казанцева об атомном взрыве над Тунгуской. В 1958 году экспедиция Академии наук, возглавляемая геохимиком Кириллом Флоренским, исследует место падения метеорита и приходит к выводу, что взрыв действительно произошел в воздухе. Это полностью расходится с официальной точкой зрения, до сих пор отстаиваемой Фесенковым и Криновым, и позволяет Казанцеву с Зигелем перехватить инициативу в дискуссии. В 1958 году Казанцев публикует в «Юном технике» статью «Поиски продолжаются»; чуть позже Зигель печатает обзор «Неразгаданная тайна» в журнале «Знание — сила». Данные тексты интересны не только тем, что в них защищается давняя идея о крушении инопланетного корабля с атомным двигателем (Казанцев: «Я не отказываюсь от „марсианской“ гипотезы»; Зигель: «Гипотеза А.П. Казанцева является единственной правдоподобной, объясняющей отсутствие метеоритного кратера и взрыв космического тела в воздухе»), но и другими метафорами милитантности.

Казанцев и Зигель вспоминают известную теорию о гипотетической планете Фаэтон, будто бы существовавшей между Марсом и Юпитером и по каким-то причинам взорвавшейся (как тогда считалось, ее осколки составили пояс астероидов): «Может быть, причины, приведшие к взрыву Фаэтона, имеют нечто общее со взрывом Тунгусского метеорита?» Но если Зигель предполагает, что планета погибла из-за ядерной реакции, то Казанцев пишет о возможном падении на Фаэтон глыбы антивещества — и снова соединяет это с Тунгусской катастрофой:

«Думая об антивеществе, я отнюдь не отказываюсь от своей гипотезы о взрыве космического корабля. Вовсе нет! Из антивещества могли состоять и неведомый межпланетный корабль с чужой звезды, и сами звездные пришельцы…»

Идея двух (анти)миров, неизбежно гибнущих при столкновении, так же как идея разорванной атомным взрывом планеты, фиксируют один из главных неврозов 1950-х: мысль о взаимном уничтожении СССР и США в случае атомного конфликта. Несколькими годами позже Казанцев и Зигель начнут активно рассуждать о тектитах — загадочных стекловидных образованиях, обнаруживаемых в местах падения метеоритов. Проливая свет на «политическое бессознательное» эпохи, Казанцев сравнивает тектиты со стекловидным шлаком, образующимся при атомном взрыве, и предлагает считать их осколками Фаэтона, погибшего в результате ядерной войны:

«Цивилизация фаэтов могла проходить ту же кризисную стадию развития, которую сейчас проходит человечество, овладев ядерной энергией. Там тоже могли быть свои даллесы и эйзенхауэры, форрестолы и аденауэры, свои атомные генералы, свои безумные поджигатели ядерной войны… И вот миллион лет назад, после взрыва во время безумной войны на Фаэтоне одной из сверхбомб взорвались все океаны планеты… Тогда и упали на Землю долетевшие до нее осколки ее атомных шлаков — тектиты…»

Зигель же в очередном популярном обзоре будет сочувственно пересказывать теорию астронома Уильяма Кэссиди о том, что «Фаэтон имел стеклянную оболочку, которая, расколовшись при его распаде, образовала тектиты», — и образ хрупкой, в буквальном смысле слова стеклянной планеты, готовой вот-вот разбиться на тысячи частей, кажется даже более убедительным и жутким, чем любые военные кошмары, живописуемые Казанцевым.

В конце 1950-х к созданию дискурса о «невероятном» присоединяются не только писатели-фантасты (вроде Казанцева), популяризаторы (вроде Зигеля) и эксцентричные старые профессора (вроде Тихова), но и новое поколение астрофизиков. В 1958 году доктор наук, астрофизик Иосиф Шкловский делает в Государственном астрономическом институте имени П.К. Штернберга (ГАИШ) доклад, объясняющий вымирание динозавров. Согласно Шкловскому, причиной была вспышка сверхновой звезды, произошедшая недалеко от Солнца. Гипотеза вызывает огромный интерес («Астрономы старшего и среднего поколений помнят переполненный зал ГАИШ, когда Иосиф Самуилович докладывал об этой гипотезе. Люди стояли в проходах, в дверях, в фойе конференц-зала»), но показательно, что вроде бы сугубо академический вопрос о частоте вспышек сверхновых и об интенсивности жесткого излучения считывается присутствующими как метафора возможной гибели человечества и закономерно приводит к обсуждению атомной войны:

«Были продемонстрированы фотографии и другие материалы, убедительно свидетельствующие о пагубном влиянии интенсивного жесткого излучения на наследственность живых организмов, в том числе человека. В связи с этим прозвучали и предостережения против испытания и применения ядерного оружия».

В начале 1959 года тот же Шкловский выдвигает другую, еще более экстравагантную гипотезу — о которой рассказывает в интервью газете «Комсомольская правда»; астрофизика заинтересовала очень странная траектория движения Фобоса, одного из спутников Марса:

«Изменения в характере движения Фобоса так велики, что мы можем уверенно сказать: мы присутствуем при медленной агонии небесного тела. Ведь приблизительно через 15 миллионов лет Фобос должен будет упасть на Марс. В астрономических масштабах это весьма и весьма малый срок. <…> Проанализировав и отвергнув все мыслимые причины торможения Фобоса, я пришел к следующему выводу. Вероятно, именно торможение верхних, чрезвычайно разреженных слоев атмосферы играет здесь решающую роль. Но для того чтобы это торможение оказалось столь значительным, Фобос должен иметь очень малую массу, а значит, и среднюю плотность, примерно в тысячу раз меньшую плотности воды. И есть только один способ сочетать требования твердости, неизменности формы Фобоса и его крайне незначительной средней плотности. Надо предположить, что Фобос полый, пустой внутри — нечто вроде консервной банки, из которой вынули содержимое. Ну а может быть естественное космическое тело полым? Нет и нет! Следовательно, Фобос имеет искусственное происхождение. Другими словами, Фобос является искусственным спутником Марса. Странности в свойствах Деймоса, хотя и менее разительные, чем у Фобоса, позволяют высказать предположение, что и он имеет искусственное происхождение».

Удивительная теория Шкловского явно рождается из стихии советского «космического энтузиазма»; уже современники подозревали, что идея искусственных спутников Марса прямо вдохновлена реальными пусками искусственных спутников Земли (в 1959 году успешно запущен уже третий советский ИСЗ). Однако общий оптимизм оттеняется смутной тревогой и страхом: согласно расчетам Шкловского, Фобос и Деймос выведены на марсианскую орбиту около четырехсот сорока миллионов лет назад; при этом Шкловский не верит в существование жизни на Марсе в 1959 году. Отсюда следует довольно невеселый вывод о гибели могущественной марсианской цивилизации:

«По мнению И.С. Шкловского, неизвестные причины вызвали постепенное вымирание марсиан. Было ли оно вызвано ухудшением природных условий Марса или иными факторами, сказать трудно. Но искусственные спутники остались, и в них, быть может, сохранены памятники марсианской культуры».

Как отмечает Маттиас Шварц, космические фантазии советских людей были, среди прочего, средством, с помощью которого «внутренние страхи и травматические события <…> экстраполировались на чужие, далекие миры». Интеллектуалы вроде Шкловского и Казанцева, стоявшие у истоков дискурса о «невероятном», не могли говорить о возможной гибели Советского Союза — и потому говорили о гибели динозавров, фаэтов и марсиан.

Неразрывно связанный с советской военной программой, «космический энтузиазм» оказывался своего рода индикатором, отмечающим растущие затраты на ВПК: страна мечтала о мирном исследовании космоса, но всегда была готова к вооруженному конфликту. Мрачную тень военной угрозы, постоянно присутствующую в оптимистическом дискурсе о грядущей светлой эре межзвездных перелетов, лучше всего удалось зафиксировать старому знакомому Иосифа Шкловского, математику Матесту Агресту.

Первая «невероятная» гипотеза Агреста была связана с его исследованием колец Сатурна в ГАИШ и с участием в советском атомном проекте в Арзамасе-16 (вместе с Яковом Зельдовичем, Андреем Сахаровым, Игорем Таммом и другими):

«Соединив свои знания в этих двух сферах, Агрест пришел к фантастическому выводу, что камни в кольцах Сатурна могли бы служить „щитом“ от ядерного нападения на эту планету».

Однако по-настоящему знаменитой станет теория, разработанная Агрестом чуть позже, в 1959 году, в пору работы в Сухумском физико-техническом институте — теория о так называемых космонавтах древности, инопланетянах, посещавших Землю несколько тысяч лет тому назад. По мнению Агреста, свидетельства такого «палеовизита» можно найти в Библии; в частности, легенда о гибели Содома и Гоморры является прозрачным описанием атомного взрыва, устроенного пришельцами с не совсем ясными целями:

«Известное описание гибели городов Содома и Гоморры, содержащееся в уже цитированном выше письменном памятнике глубокой древности, поразительно напоминает современное описание катастрофы от атомного взрыва. В нем содержится предупреждение жителей о возможной гибели (от взрывной волны), об ослеплении (от мощной вспышки), о поражении (от проникающей радиации), указание о защитном действии толстого слоя земли, об образовании при взрыве характерного столба огня, дыма, пыли и поднятой породы; указаны масштабы разрушения, отмечена непригодность всего района к поселению в течение длительного времени после взрыва (из-за большого радиоактивного загрязнения местности)».

Помимо этого эффектного сопоставления Агрест сравнивает библейское «вознесение Еноха» с отбытием «космонавтов древности» обратно («После выполнения всей программы исследований астронавты покинули Землю, и при этом, возможно, они взяли с собою одного из жителей планеты. Такое событие бесспорно произвело сильное впечатление на людей и передавалось из поколения в поколение»), предполагает, что загадочная «Баальбекская терраса» («КЕМ, КОГДА и ДЛЯ КАКИХ ЦЕЛЕЙ были высечены эти „циклопические плиты“?») была космодромом, с которого стартовали корабли пришельцев, и считает возможным экспериментально проверить свою теорию, организовав исследования в районе Мертвого моря:

«Обнаружение в этом районе характерных для ядерного взрыва радиоактивных изотопов (например, Si32, Ti44, Mn50, V53или Pu239) или других специфических признаков и особенностей было бы ценной находкой и для общей истории культуры на Земле».

Изложенная в виде доклада в 1959 году, гипотеза Агреста производит настоящий фурор в Сухуми, почти сразу становится известной в Москве (где быстро распространяется в самиздате), а в феврале 1960-го о ней узнает уже вся страна — благодаря пересказу журналистов Михаила Черненко и Валентина Рича «Следы ведут… в космос?» в «Литературной газете».

Экзегеза (пусть и «космическая») библейских текстов в 1960 году явно не сочетается с советской идеологией; в ответ на растущую популярность теории «палеовизита» московский Планетарий запускает цикл «антиагрестовских» лекций, а в прессе появляется серия критических статей: «Следы ведут в… невежество», «Куда же все-таки ведут следы?», «Куда же все-таки привели следы?».

Но дело, по всей видимости, не только в чтении Библии — увлекшийся Матест Агрест слишком обнажил связь между «космическим энтузиазмом» и военно-промышленным комплексом СССР. Теория о «космонавтах древности» словно бы подводила некий итог под множеством идей, косвенно соединявших советский научно-технический оптимизм со страхами холодной войны, а фантастические прозрения о космическом будущем — с обсуждением вполне реальных последствий атомных взрывов. Однако джинна уже невозможно загнать обратно в бутылку: «космический меридиан» «советского невероятного» с каждым днем становится мощнее, а накал общественных дискуссий об инопланетянах, космических кораблях и покорении других планет продолжает расти.

Советское общество всё решительнее погружается в «невероятное».