Искусство для искусства без искусства. История тишины как средства художественной выразительности

Главная тишина искусства

Скорее всего, вы знаете пьесу под названием «Четыре тридцать три». Возможно, что вы слушаете ее прямо сейчас. Это, без сомнения, самое часто исполняемое (не всегда музыкантами) произведение в истории. Сочинение «4′33″» американского композитора Джона Кейджа — тишина. Играющий ее музыкант садится за любой инструмент (фортепиано, например) и ничего не делает.

Зрители слушают тот шум, который производят сами, — сердечный пульс, скрип стульев, шорох от движения тел. Кейдж говорил: «Нет такой вещи, как тишина. То, что они считали тишиной, потому что не умели слушать, было полно случайных звуков».

В 1950-х годах, когда пьеса была представлена, ее считали аналогом белых полотен Роберта Раймана. Аудитории с другой части света будет понятнее параллель с «Черным квадратом» Малевича, хотя она условна.

Популярность пьесы Кейджа со временем стала почти комической. Появились шутки в духе: «В офисе пожаловались, что не работает проигрыватель, я пришел проверить, а они все это время включали „4′33″“ Кейджа». В 2019 году компания Mute Records выпустила бокс-сет из пяти компакт-дисков, содержащий 58 версий «4′33″». А английский певец Майк Бэтт в 2001 году включил в свой альбом песню под названием A One Minute Silence, заявив о соавторстве с Кейджем. Наследники последнего подали в суд. Бэтт парировал: «Вы не можете использовать авторское право на молчание». В общем, он был прав, конечно (но это не точно). Фонд Джона Кейджа выпустил на рынок приложение для телефона с диагональю 4 фута 33 дюйма, которое проигрывает окружающие звуки последней нью-йоркской квартиры Кейджа. «4′33″» невозможно повторить — и в то же время очень легко.

В октябре 2020 года Берлинская филармония под управлением дирижера Кирилла Петренко перед уходом на очередной карантин сыграла эту пьесу. У них получилось полноценное оркестровое исполнение, хотя музыканты не дотрагивались до инструментов. Видео выложили на YouTube. Среди забавных комментариев: «Не хвастаюсь, но я осилил это произведение всего за 2 минуты», «Почему исполнение длится 3:42? Опять купюры». Для Берлинской филармонии тот концерт, который они дополнили Кейджем, был последним в 2020 году. Они попрощались со зрителем молчанием.

«Почему Кейдж? Почему „4′33″“? Наверное, потому что Джон Кейдж был человеком, который сочинял гениальную музыку, но в какой-то момент он вдруг понял, что музыка прекрасно существует и без нас, без нашей помощи, без нашего участия, без наших споров о том, какая более современна. <…> Интересно спорить, интересно что-то доказывать, но гораздо интереснее просто послушать мир таким, каким мы его можем услышать в городе или в лесу, или на берегу океана, или просто сидя в комнате. Он это почувствовал и с его помощью это почувствовало огромное количество музыкантов, и я среди них. И это очень важный момент, потому что это момент перехода от несвободы к свободе, после этого можно делать все, что угодно».

Композитор Антон Батагов, расшифровка из интервью

Парадоксально, но у тишины, как и у звука, есть множество форм и оттенков. Пауза (от др. греч. pausis — «прекращение, остановка») может быть выразительной и резкой, а может быть незначительной и вызванной, например, необходимостью вдохнуть воздух.

Молчание может быть «громким», может быть беспечным. Тишина иногда бывает музыкой, а иногда — нет.

Естественно, что в истории искусства, кроме Кейджа, найдется немало других примеров условных «игр» с отсутствием — неважно, звука, цвета или слова.

Тишина в музыке

Музыкант Луи Армстронг говорил, что важными нотами были те, которые он не играл. Композитор Клод Дебюсси (или Моцарт, или Малер, высказывание приписывают многим композиторам, и кто-то его наверняка все же произнес) считал, что музыка не в нотах, а в промежутках между ними. Дирижер Теодор Курентзис неоднократно подчеркивал, что настоящая музыка — это «белое пространство между черными нотами». Казалось бы, вообще непонятно, что они имеют в виду — то ли звук не имеет смысла без тишины, то ли паузы обладают своей выразительностью. Пьеса Кейджа, о которой пора забыть, — это художественное высказывание. Довольно дерзкое. Разумеется, оно стоило того, чтобы пройти к нему по долгой дороге развития наших представлений о музыке.

В прологе оперы «Орфей» итальянского композитора Клаудио Монтеверди аллегорический персонаж La Musica обращается к зрителям и заявляет о своем праве господствовать над человеческими эмоциями и самой природой:

«Пока я чередую свои песни, то веселые, то грустные, пусть ни одна маленькая птичка не шевелится среди деревьев, не слышится шумной волны на этих берегах, и пусть каждый легкий ветерок останавливается на своем пути».

И музыка останавливается — как бы в подтверждение этой силы. В более поздней опере Монтеверди «Коронация Поппеи» звучит колыбельная Oblivion soave — исполнители засыпают, прежде чем заканчивают ее.

Большая часть музыки раннего барокко использовала паузы именно таким образом — для изображения сна или смерти. Композитор Людвиг ван Бетховен интерпретировал тишину иным образом. Его техника проста: слушатель покорно идет по цепочке музыкальных мыслей, а потом землю внезапно выбивают у него из-под ног.

В первой части «Героической симфонии» Бетховена этот ход достигает кульминации в серии резких диссонирующих повторяющихся аккордов, после которых, на первой доле следующего такта, когда слух инстинктивно ожидает продолжения, наступает звенящая тишина. Музыковеды Гросвенор Купер и Леонард Мейер называли этот момент «самой громкой тишиной в музыкальной литературе». Ромен Роллан писал о первой части симфонии:

«Речь идет о музыкальном Аустерлице, о завоевании империи. Империя Бетховена длилась дольше, чем империя Наполеона. Потому и достижение ее потребовало больше времени, ибо он в себе сочетал и императора, и армию… Со времен „Героической“ эта часть служит местопребыванием гения».

Композиторы использовали тишину до Кейджа. Незаметно для слуха начинается Девятая симфония Бетховена и Первая — Малера. А Шестая Чайковского и Третья Брамса, наоборот, уходят в тишину. В XX веке многое поменялось. Тишина заняла место звука, и наоборот. Зритель стал более усидчивым, открытым к экспериментам. В атональных миниатюрах композитора Антона Веберна больше тишины, чем звука, его называют «маэстро тишины». Теодор Адорно писал:

«Кто сам исполнял сочинения Веберна, способен по-настоящему оценить это качество. Если подойти к его музыке непредвзято, как и ко всякой другой, и разучивать ее именно так, — она отшатывается, пугаясь слуха и рук, и не дает непосредственно воплотить себя; ее нужно играть, погружая в свойственную ей атмосферу тишины, которую Шёнберг вызвал к жизни словами: „Пусть прозвучит нам эта тишина“ <…> Вот в чем выразительность творчества Веберна — он всецело поглощен попытками подражать шороху движений бесплотного, нематериального. Все быстротечное, преходящее в своей абсолютности — как бы бесшумные взмахи крыльев — становится в его музыке едва различимым, но верным знаком надежды».

Потом появляется Арво Пярт со своим «Псалмом» для струнных — музыкальные фразы звучат там, как вопросы, а отвечает им тишина. Пярт так говорил о сущности своей музыки: «Я обнаружил, что бывает достаточно, когда красиво сыгран один-единственный тон». Конечно, есть еще множество композиторов, которые так или иначе использовали тишину, чтобы что-то подчеркнуть или о чем-то сообщить. Композитор Дмитрий Курляндский недавно представил проект «Криптотишина».

Его центральным произведением стала композиция из четырех медиафайлов с цифровой тишиной. И если Кейдж пытался отметить, что тишина недостижима там, где есть человек, то Курляндский сместил фокус на машину, подчеркнув, какой тревожной и странной может быть тишина в цифровой пустоте.

В галерее музыкальных инструментов Метрополитен-музея выставляется 2000-летний колокол из Японии, который был построен немым, — без язычка. Колокола дотаку закапывали в землю — ученые точно не знают их предназначения, но, вероятно, таким был древний ритуал. Естественно, что под землей колокола не звучали. Музыкальный инструмент, не способный извлечь музыку, — тоже интерпретация тишины.

Молчание в театре (или рядом с ним)

В музыке и живописи тишину создать относительно легко (методологически, разумеется), нужно лишь убрать из произведения «шумную» часть. Так, например, в 1954 году авангардист Ив Кляйн выпустил альбом с картинками — ровно закрашенными разноцветными прямоугольниками (он называл их монохромами). Предисловие к этому альбому написал Паскаль Клод: это были чистые листы бумаги, скромно расчерченные линиями для письма. Позднее Кляйн представил свою знаменитую выставку «Пустота» — зрители получали синие приглашения в синих конвертах с синими марками, выпивали на входе синий коктейль, в зал их пускали группами по десять человек. Внутри, как уже можно догадаться, ничего не было. Тишина довольно часто становится перформансом, театральным действием.

У Марины Абрамович есть интерактивная инсталляция «Подсчет риса». Участники должны сдать мобильные телефоны и часы, сесть за столы, надеть наушники с шумоподавителем и считать зерна чечевицы и риса. Абрамович настаивает, что это произведение — попытка погрузиться в длительное действие, не несущее в себе смысла: «Самое сложное — это делать что-то близкое к нулю, потому что это требует всего от вас». Команда оркестра musicAeterna, подобно Абрамович, просит до начала концерта оставлять мобильные телефоны в специальных ящиках, закрывающихся на ключ. Они считают, что это поможет избежать лишних звуков, прерывающих концертное исполнение, и сфокусироваться на происходящем.

В другом перформансе Абрамович — «В присутствии художника» — она молча и неподвижно сидела в Музее современного искусства в Нью-Йорке по восемь часов в день, предлагая посетителям занять стул напротив. Сама Абрамович рассказывала:

«Когда я придумала этот перформанс, куратор МоМА сказал, что я, наверное, сошла с ума, никто не захочет сесть, это Америка, ни у кого нет времени. Нью-Йорк постоянно спешит, все куда-то бегут. „Этот стул останется пустым“, — предупредил он. „Мне все равно, — сказала я. — Значит, будет пустым. Я все равно буду там сидеть“».

Перформанс «В присутствии художника», момент, когда к Марине Абрамович пришел Улай

Эту работу называют переосмыслением более раннего эксперимента «Пересечение ночного моря», когда Абрамович точно так же сидела без движения напротив своего партнера Улая. Он тогда поднялся раньше запланированного конца эксперимента, не в силах вынести неподвижность. Тишина становится для многих из нас испытанием, она вполне может пугать, и это нормальная реакция. Кроме того, о тишине часто говорят, совсем как куратор из рассказа Абрамович, как о чем-то, что не характерно для нашей эпохи.

Еще в 2002 году Макс Пикард писал: «Молчание — это единственное сегодня „бесполезное“ явление. Оно не вписывается в мир прибыли и полезности; оно просто есть».

Шум улицы за окном, шум идущего под землей вагона метро, шум музыки, шум голосов, шум рекламных возгласов, информационный шум — мы окружены звуками повсюду. Сьюзен Зонтаг в эссе «Эстетика молчания» замечала даже, что «искусство нашего времени шумно от призывов к тишине. Кокетливый, даже веселый нигилизм. Человек признает императив молчания, но все равно продолжает говорить».

В октябре 2017 года электротеатр «Станиславский» представил спектакль Константина Богомолова «Волшебная гора», который тут же стал известен и обсуждаем из-за своего начала: главная актриса первые сорок минут кашляет со сцены. Критик Виктор Вилисов писал: «По меркам истерической русской драмы, в которой психологические модусы меняются со скоростью тысяча раз в секунду, у Богомолова, естественно, „ничего не происходит“. Именно такой формулировкой не стесняются описывать первую часть спектакля некоторые критики». Исследовательница Эмилия Деменцова предлагала рассматривать сценическую тишину в этом спектакле как средство художественной выразительности: «Иным зрителям словно бы трудно усидеть наедине с собой в тишине и темноте зала, в котором ничто не заглушает собственных мыслей, не борется за взгляд, не мельтешит.

Тишина здесь осязаемая, напряженная. Пусть нет мертвой тишины в зале, но есть речи о тишине мертвецов, тишине города, в котором все умерли, и молчания человека, сообщающего: „Умерли у меня все“.

В одной этой фразе заданы и тон спектакля, и его интонация. „Живые не могут источать тишину“ — звучит в спектакле уже после того, как в этом можно было убедиться».

«Корни нашего английского термина „тишина“ уходят в язык в разных направлениях. Среди предшественников этого слова есть готический глагол anasilan, обозначающий утихающий ветер, и латинское desinere, слово, означающее „остановиться“. Обе эти этимологии предполагают, что молчание связано с идеей прерванного действия. Стремление к тишине также отличается от большинства других стремлений тем, что оно обычно начинается с отказа от погони, отказа от попыток навязать миру свою волю и видение».

Джордж Прочник «В погоне за тишиной: прислушиваясь к смыслу в мире шума»

Пауза как элемент тишины может быть технической. Ноты, например, подсказывают тишину и отчасти ее регламентируют. Знаки препинания и пробелы в текстах выполняют похожую работу. В танце существует ритмический отсчет такта. Исследовательница Т. Барсукова пишет:

«Такие паузы можно назвать техническими паузами, они не иллюстрируют всех возможностей исполнения, но предполагают акцентирование, задуманное автором (поэтом или композитором). Творческая комбинаторика технических пауз зависит от степени мастерства исполнителя, приобретая в процессе живого звучания остроту индивидуального переживания и внутреннюю проникновенную глубину».

Кино почти без звука

Кино было молчаливым изначально.

«Немое при зарождении и все более говорливое впоследствии, кино утвердило прежде всего очевидную трансформативность виртуальных доминант коммуникативного опыта. Немой кинотекст „заговорил“ со зрителем через образ, жест, мимику актеров, краткую ремарку в ряду сменяющих друг друга кадров, музыку тапера. Ю. Н. Тынянов, посвятивший эстетике немого кинематографа ряд показательных для сегодняшнего дня статей, полагал, что если разобраться, немота кино предстает всего лишь терминологической условностью, навязанной диктатом звучащего слова. Отсутствие этого самого слова — отсутствие, составляющее, по Тынянову, конструктивный принцип кинематографа, — с лихвой окупается видеорядом, представляющим собою эстетически не менее информативный способ коммуникации. Язык кино слагается из раздельных элементов мимики, жеста, музыки (элементов, которые, если вспомнить „общих семантиков“, можно было бы дополнять и дополнять), давая ощущение все различающей и тем самым все дополняющей абстракции. Экран „выдает речь“, ценную не тем, что ее „говорит“ актер, а тем, что ее договаривает зритель», — пишет К. Богданов в «Очерках по антропологии молчания».

Историк Ален Корбен в «Истории тишины» называет тишину одним из действующих лиц в кинематографе:

«Среди всех животных особенно выделяются кошки — и кинематограф всячески обыгрывает это их качество, — они воплощают в себе тишину».

У него же: «Режиссеры кино вглядываются в тишину повседневности и пытаются запечатлеть ее в кадрах. Николас Клотц полагает, что по-настоящему хорошие фильмы хранят в себе молчание, а „хранить молчание, — добавляет он, — это совсем не то же самое, что молчать“».

Режиссер Мартин Скорсезе иногда использует тишину в ключевых моментах своих картин, чтобы обратить внимание на происходящее. Саундтрек (а музыка среди прочего привлекает внимание зрителя к паузам) исчезает, заставляя аудиторию сосредоточиться на определенном моменте — часто он наступает за мгновение до кульминации. Во «Властелине колец» Питера Джексона сцена «смерти» Гэндальфа от рук Балрога беззвучна — отсутствие стандартной для подобных эпизодов музыки делает момент еще более драматичным. Больше того, когда могущественный враг Братства кольца только появляется, он тоже приходит с тишиной. Она кажется пугающей и жуткой, потому что такой непроницаемой тишина может быть лишь в смерти. Именно так сцена и выписана у Толкина: «Я служитель Тайного Пламени, — произнес Гэндальф. Орки остановились, настала мертвая тишина, — и владею пламенем Анора». О тишине снимают и фильмы ужасов, в которых злодеи (чаще всего инопланетяне или чудовища) ориентируются на звук — так, в «Тихом месте» сам звукоряд фильма настолько приглушен, что невольно пугает своей нереальностью. Тишина, правда, может быть зловещей. Макс Пикар: «В тишине присутствует не только умиротворяющее, целительное начало, но также нечто мрачное, хтоническое, наводящее страх, враждебное, и оно может подняться из ее потаенных, демонических глубин».

В фильме братьев Коэнов «Старикам тут не место» отсутствует саундтрек как таковой — музыка звучит только в титрах.

Андрей Рублев в одноименной картине Андрея Тарковского, по сюжету, хранил молчание пятнадцать лет: «С людьми мне больше не о чем заговаривать». Режиссер хотел, чтобы первые его слова были произнесены слабым голосом. Исполнитель роли Анатолий Солоницын несколько недель молчал, а перед самым эпизодом перетянул горло шарфом, чтобы добиться достоверности сцены.

Паузы в словах

Самый известный пример тишины в литературе — «Поэма конца» Василиска Гнедова. Она входит в список из пятнадцати поэм, изданных в 1913 году под названием «Смерть искусству». «Поэма конца» — чистый типографский лист с одним только названием вверху. Поэт Владимир Пяст вспоминал в мемуарах, что поэма была и перформансом: «Слов она не имела и вся состояла только из одного жеста руки, быстро поднимаемой над волосами и резко опускаемой вниз, а затем вправо вбок». Но совершенство исполнения Гнедова вовсе не означает, что вся прочая тишина на нем закончилась (или началась). Тишину пытались осмыслить в литературе и раньше — как умели, словами.

Есть пространства, где тишина присутствует чаще, чем в других местах — например, дом, комната, церковь (Макс Пикар: «Собор воздвигнут на тишине», «Романская готика — это особая разновидность плоти тишины»), библиотека, тюрьма, некоторые природные зоны (пустыня или тундра). Литература обычно отмечает это.

Писатель Марсель Пруст заказывал пробковую обивку стен своего кабинета, чтобы избавиться от шума, Франц Кафка мечтал снять комнату в гостинице, чтобы «уединиться, помолчать, насладиться тишиной, писать по ночам», поэт Рильке писал: «Счастливая судьба — сидеть в тихой комнате».

В романе Пруста «В поисках утраченного времени» герой чутко прислушивается к «домашней» тишине, у нее есть оттенки — «нежная тишина» террасы Леграндена, комнаты тети Леонии с их «тонким ароматом вкусной и сочной тишины».

У тишины есть очевидная связь с ночью. Лукреций в поэме «О природе вещей» писал о «суровом безмолвии ночи». Французский писатель Жозеф Жубер называл ночь «великой книгой тишины». Виктор Гюго: «И ночь прошу открыть секрет безмолвия мне», Марсель Пруст: «В жизни наступает пора, <…> когда усталые глаза выносят один только свет, тот свет, что изготовляет для нас, дистиллируя его сквозь темноту, прекрасная ночь вроде сегодняшней, когда уши не слышат другой музыки, кроме той, что исполняет лунный свет на флейте тишины».

Всегда молчалива пустыня. Ги Бартелеми отмечал, что в пустыне «к человеку приходит осознание бесконечности, и тишина — непременное условие для этого; она выявляет обнаженность и пустоту пустыни, снимает с мира покров материального и парадоксального». Огюст Колен:

Молчит пустыня. Молчанье ее дивно,
В ней одинокий и суровый дух,
Сквозь вечное безмолвье проницая,
Всегда гармонию звучания услышит,
Невыразимые напевы тишины.

Перси Биши Шелли в сонете «Озимандия»:

Вдали, где вечность сторожит
пустыни тишину, среди песков глубоких
обломок статуи распавшейся лежит.

Сент-Экзюпери:

«В пустыне глубокая, нерушимая тишина, словно в добропорядочном доме».

Француз Эжен Фромантен описывал пустыню в путевых дневниках «Лето в Сахаре» как «пространственную кульминацию небытия», «эстетику исчезновения». Он писал: «Меня окутало безмолвие. Оно приводит душу в состояние равновесия, незнакомое тебе, живущему среди шума и суеты: оно не вызывает никакой подавленности, а, напротив, придает мысли легкость.

Часто люди склонны полагать, будто тишина — это отсутствие шума, подобно тому, как тьма — отсутствие света, но это ошибка. Если сравнивать ощущения, полученные от слуха, с впечатлениями глаза, то тишина, раскинувшаяся повсюду, напоминает скорее прозрачность воздуха и помогает видеть все с большей ясностью.

Она помогает различить еле уловимые звуки». Даже само путешествие Фромантена, по его словам, вело его «вглубь тишины». Кстати, для сравнения, из интервью режиссера Кирилла Серебренникова: «Я сел в самолет и из Франции, из Ниццы, перелетел в Улан-Батор, а дальше нас с другом выкинули в пустыню Гоби, и мы неделю кочевали, в юртах жили. И более счастливым я никогда не был. Я понял, что такое пустота, что такое 16 уровней пустоты и что такое вообще вечность».

Самое трагическое из возможных — для нас, разумеется, — молчаний связано с финальным. Молчанием, которое наступит, когда наша планета перестанет существовать. Альфред де Виньи называет такую дату «днем, когда умолкнет все». У Леконта де Лиля есть стихотворение «Гибнет мир» (Solvet seclum):

Мучения, злодейства, совести угрозы и плач отчаянья,
Людская плоть и ум — все замолчит тогда.
Умолкнет все — цари, и боги, и вельможи,
И толпы рабские, шуршанье вод и улиц суета.

Великое безмолвие описывается и в эпизоде из Апокалипсиса, когда была снята седьмая печать и все замерло в ожидании Слова: «И когда Он снял седьмую печать, сделалось безмолвие на небе, как бы на полчаса». Хорошо, что на полчаса, а не на четыре минуты тридцать три секунды.

В 1963 году, когда физики Арно Пензиас и Роберт Уилсон изучали спутниковую коммуникацию с помощью антенны, то постоянно ловили непонятный микроволновой шум. Сигнал шел со всех сторон, его источник не получалось определить. В 1978-м Пензиас и Уилсон получили Нобелевскую премию «за открытие микроволнового реликтового излучения». Его называют «шумом, оставшимся после Большого взрыва». Он исчезнет, когда исчезнет Вселенная. Тогда и наступит полная тишина. Ее нам сложно отрефлексировать с помощью искусства.