Сталинские репрессии

Наряду с признаками послаблений во многих сферах жизни в середине 1930‑х гг. в СССР наблюдались и противоположные тенденции — к усилению политической напряженности. Первая была связана с международной обстановкой. Советский Союз уже давно кричал: «Волки!», заявляя об опасности войны, но с укреплением в центре Европы нацистской Германии — новой силы крайне антикоммунистического и антисоветского характера, которая к тому же твердо намеревалась расширяться на восток, — эта опасность стала реальной, поставив под вопрос саму идею какого бы то ни было возвращения к нормальности. Истоки второй лежали внутри страны: в декабре 1934 г. член политбюро и первый секретарь Ленинградского обкома партии Сергей Киров был убит затаившим обиду бывшим комсомольцем. Убийцу задержали на месте, но сразу поползли слухи, как и после гибели президента США Кеннеди в 1960‑х гг., что за покушением стоял кто-то еще.

На Западе часто подозревали, что это был Сталин, и Никита Хрущев даже намекал на его вероятную причастность в своем «секретном докладе» 1956 г., но никаких доказательств этому в архивах так и не обнаружилось. Сам Сталин обвинил разгромленную оппозицию, и в итоге Зиновьева и Каменева арестовали по подозрению в заговоре. «Классовых врагов» — обычных в Советском Союзе подозреваемых — на всякий случай массово депортировали из Ленинграда в захолустье силами НКВД. В аппарате Кремля тоже отыскались классовые враги (библиотекарши дворянского происхождения, которые, по мнению Сталина, строили планы отравить партийную верхушку); за это уволили, а затем арестовали главу аппарата, грузина Авеля Енукидзе, старого друга Сталина.

Енукидзе был одним из тех, кто, по словам Сталина, ошибочно поверил, будто в свете великой победы первой пятилетки можно расслабиться, и «теперь позволяют себе передохнуть, подремать».

В середине 1930‑х гг. на фоне проведения мер по «возвращению к нормальной жизни» все навязчивее зазвучали призывы к бдительности. В январе 1935 г. Каменева и Зиновьева судили за убийство Кирова, но приговор был относительно мягким; полутора годами позже их судили снова, при широкой огласке, на первом из так называемых «Московских процессов», и приговорили к смерти за соучастие в убийстве Кирова и других террористических заговорах.

Одновременно проводилась кампания по «проверке и обмену партийных билетов» — одно из регулярных мероприятий по очистке партийных рядов, которая привела к такому валу исключений за самые разные провинности, включая симпатии к оппозиции, что в некоторых областях к началу 1937 г. насчитывалось больше бывших членов партии, чем действующих, — яркая иллюстрация того парадокса, что способность сталинского режима привлекать восторженных сторонников равнялась лишь его способности превращать сторонников во врагов (реальных или воображаемых). Все эти бывшие коммунисты подлежали внесению в местные черные списки и должны были находиться под наблюдением.

Другой парадокс проявился, когда «демократические» тенденции электоральных реформ середины 1930‑х гг. обернулись репрессиями. Политическая напряженность росла, и местные отделения партии все меньше мирились с выдвижением «сомнительных» кандидатов. Никаких официальных объявлений не последовало, но выборы в советы, состоявшиеся в конце 1937 г., проводились уже по старой схеме, с одним кандидатом. Параллельный демократический эксперимент в партии, стартовавший весной 1937 г., не привел почти ни к чему, кроме запугивания рядовых членов (вероятно, вопреки первоначальным намерениям). Время для таких экспериментов было явно неудачным, особенно на фоне Второго московского процесса над бывшими оппозиционерами и призыва прошедшего в феврале — марте пленума ЦК к бдительности по отношению к врагам, не исключая и таких, кто занимает ответственные партийные посты. С учетом того что все партийные руководители подлежали переизбранию, а никаких утвержденных списков кандидатур вышестоящие органы не составили, обязательные предвыборные собрания проходили в обстановке истерического обличительства и почти невыносимого напряжения: никто не понимал, каких кандидатов можно выдвигать без риска для себя.

На одном из заводов в российской глубинке 800 членов партийной организации собирались каждый вечер на протяжении месяца с лишним, прежде чем смогли избрать новый партийный комитет.

Кампания террора, которую в западной историографии называют «Большими чистками», а советские граждане часто уклончиво именовали «1937‑м», была решительно запущена в начале года на пленуме ЦК, где снова заговорили о саботаже в промышленности, обвинив в нем ее руководителей из числа коммунистов, а также о коррупции и предательстве среди республиканских и областных секретарей партии. Инициатором этого нового раунда террора был, без сомнения, Сталин, хотя сделать доклад на открытии пленума он поручил Молотову. Атмосферу задавал состоявшийся месяцем ранее в Москве второй показательный процесс, очень широко освещавшийся в советской печати. Подсудимых, в число которых попал и заместитель Орджоникидзе в наркомате тяжелой промышленности, обвинили во вредительстве, терроризме, шпионаже и измене; все они сознались, были приговорены к смерти и без промедлений казнены. «Расстрелять, как поганых псов!» — вот знаменитое заявление прокурора Андрея Вышинского. В том же негодующем духе высказывались на митингах по всей стране.

Все последние месяцы 1936 г. Орджоникидзе отчаянно, но безуспешно пытался отвести угрозу от своего заместителя, а потерпев неудачу, покончил с собой — лишь бы не видеть, как уничтожается воспитанная им когорта руководителей советской промышленности. Первыми на линии огня оказались директора предприятий, которых обвиняли во «вредительстве» и в авариях на производстве, а также первые секретари парторганизаций республик и областей (многие из них были еще и членами ЦК партии): последним ставили в вину диктаторские замашки, злоупотребление властью и непотизм. Другими словами, виноваты они были в том, что действовали в соответствии с негласным перечнем своих должностных обязанностей, который сложился в 1930‑е гг. Там, где руководители республик были представителями титульной национальности (как на Украине, в Узбекистане, Армении, Грузии и Татарской АССР), их обвиняли еще и в «буржуазном национализме». Их обширные клиентские сети позволяли репрессиям нарастать наподобие снежного кома, пока республика или область полностью не лишалась руководящей прослойки. В Туркмении процесс приобрел такой размах, что республиканской компартии несколько месяцев пришлось обходиться без Центрального комитета.

В июне 1937 г. репрессии добрались и до армии: маршала Михаила Тухачевского и практически все высшее военное командование (за исключением члена политбюро Клима Ворошилова) судили на закрытом процессе, обвинив в сговоре с Германией, и без дальнейших разбирательств расстреляли. Все эти военачальники («Иуды, продавшиеся за фашистские сребреники») и пальцем не шевельнули, чтобы спастись, не говоря уже о том, чтобы избавиться от Сталина, — не единственный в советской истории случай, когда висящее на стене армейское ружье в итоге не выстрелило.

Аресты самых разных представителей элиты, подстегиваемые неослабевающим потоком оппортунистических доносов на руководителей, коллег и соседей, продолжались на протяжении всего 1937 года.

Даже члены политбюро с ужасом ожидали полуночного стука в дверь (хотя большая их часть все-таки уцелела); все обычные правила игры больше не работали, и партийные бонзы уже не могли спасти от ареста ни приближенных, ни членов своих семей. Жертвами террора — чаще всего в результате падения своего политического покровителя — становились и выдающиеся представители творческой интеллигенции. Бродяг, сектантов и рецидивистов рутинно арестовывали в интересах поддержания общественного порядка. Репрессии обрушились на поляков, финнов, немцев и представителей других этнических групп, которых можно было заподозрить в симпатиях к иностранным державам; тех из них, кто проживал вблизи границы, массово депортировали в удаленные районы.

Когда в 1938 г. наметились признаки ослабления террора, в Москве прошел третий показательный процесс, на котором судили Бухарина и бывшего главу ГПУ Генриха Ягоду. Как и раньше, обвиняемые во всем сознались — поступок, который бывший коммунист Артур Кёстлер интерпретировал в своей книге «Слепящая тьма» как последнюю услугу партии со стороны этих верных большевиков. Вероятно, для них это был еще и последний шанс высказаться публично, и оба они, кажется, попытались соединить требуемое признание с замаскированным его опровержением. («Если бы я был шпионом, — сказал Ягода, — то уверяю вас, что десяткам стран пришлось бы распустить свои разведки».)

Подобно средневековой охоте на ведьм, Большой террор приобрел собственную губительную инерцию в обществе, приученном к насилию и подозрительности. Закончить репрессии указанием сверху было, вероятно, значительно сложнее, чем запустить их. Сталин делал это постепенно, позволив террору ослабевать на протяжении всего 1938 года, прежде чем положить ему конец символическим жестом: он приказал Лаврентию Берии, новому наркому внутренних дел, вычистить чистильщиков, т. е. сам НКВД и его прежнего главу, Николая Ежова. И снова ружье на стене не выстрелило: органы госбезопасности не оказали сопротивления своему собственному разгрому. Ежов, попавший в видимую опалу в апреле 1938 г., больше полугода ничего не предпринимал: смиренно ждал, когда его поведут на плаху, и только пил не просыхая, чтобы скоротать время.

Сталину удалось довести Большой террор до его скучного финала, сохранив при этом свой пост и явно укрепив личное влияние, что, надо сказать, было виртуозным политическим трюком. Но ради чего все это было сделано? Молотов, давая интервью в преклонном возрасте, говорил, что репрессии были нужны, чтобы избавиться от потенциальной пятой колонны в преддверии войны. Любые обоснования — уничтожение возможной пятой колонны, поимка иностранных шпионов, необходимость избавиться от балласта в системе управления или расчистить путь наверх новому поколению, закончившему обучение в начале 1930‑х гг., — не тянут на оправдание уничтожения большей части армейского командования, правительства, ЦК партии и руководителей промышленности. Но если прибегнуть к излюбленной большевиками аналогии с Великой французской революцией, у революций, похоже, действительно имеется внутренняя логика, которая заставляет их в процессе угасания пожирать собственных детей. К тому же разумно предположить, что террор — в данном случае террор эпохи революции, Гражданской войны, а затем коллективизации — порождает новый террор. В 1934 г. Сталин предупреждал своих коллег в руководстве, что уничтожение классовых врагов — капиталистов, кулаков и прочих — не гарантировало Советскому Союзу безопасности, поскольку отдельные представители этих бывших классов уцелели и не только затаили злобу, но и затаились сами, невидимые для бдительного ока государства. Без сомнения, злобу затаило немало людей — как в партии, так и среди населения в целом, и массовые репрессии можно расценить как средство нейтрализации этих невидимых врагов. Но казнить 700 000 «контрреволюционеров» и отправить в ГУЛАГ еще миллион человек — весьма затратный способ добиться такой цели.

Воображаемые враги. Кем были жертвы политических репрессий в Советском Союзе

Читайте также