Политические приключения Пестрого Портика. Как античные философы-стоики превратились из радикальных демократов в сторонников монархии

Из всех античных философских школ наиболее политизированной была школа стоиков, а ее представители отличались наибольшей выраженностью гражданской позиции. Чтобы убедиться в этом, достаточно окинуть взглядом историю Римской империи I в. н. э., в которой на десятилетия растянулось противостояние между императорами династий Юлиев-Клавдиев и Флавиев и так называемой стоической оппозицией — преимущественно членами римского сената, симпатизировавшими учению Стои (такими как Тразея Пет, Барея Соран, Гельвидий Приск и др.). Тацит и другие римские историки описали множество эпизодов этой борьбы, закончившейся лишь в 96 году, с восхождением на престол Нервы — основателя династии Антонинов и первого из так называемых «пяти хороших императоров», последним из которых стал знаменитый император-стоик Марк Аврелий.

Несмотря на то, что сенатская оппозиция олицетворяет собой пример политики, связанной со стоицизмом, в точности определить политические предпочтения ее участников не так просто. Современники сравнивали противостоявших императору сенаторов с Катоном и Брутом, непре­клон­ными вра­гами единоличной власти и ревнителями старых республиканских ценностей. Похоже, и самим оппозиционерам льстило такое сравнение: Сенека, хоть и не входивший в их число, но, безусловно, им симпатизировавший, в своих трактатах и письмах страница за страницей изображает Катона практически как стоического святого. Означает ли это, что стоическая оппозиция хотела низвергнуть принципат и восстановить республику? Едва ли. Как пишет Михаил Ростовцев в первом томе «Общества и хозяйства в Римской империи», «невозможно поверить, чтобы сенатская оппозиция проповедовала чистую республику и стремилась к возврату золотых времен безраздельной сенатской власти; цель оппозиции, очевидно, следует искать совсем в ином направлении».

Ростовцев приходит к выводу, что «противники Флавиев в большинстве случаев не осуждали принципат как таковой; их отношение к нему, скорее, совпадало с позицией Тацита. Они его признавали, но желали, чтобы он как можно более приближался к басилее (βασιλεία) стоиков и как можно менее походил на то, что они понимали под тиранией, воплощение которой они видели в военной тирании Калигулы, Нерона и Домициана». Иными словами, оппозиция не стремилась упразднить императорскую власть — она хотела свергнуть порочного императора и поставить на его место такого, который соответствовал бы их представлениям о добродетельном правителе — представлениям, предположительно сформировавшимся под влиянием стоицизма.

Просвещенная монархия Антонинов удовлетворяла таким критериям, а значит оппозиционеры, вопреки декларированию республиканских ценностей, были вполне монархистами.

Неоднозначность политической позиции римских сенаторов наводит на мысль о том, какие вообще позиции в античном политическом спектре позволял занимать стоицизм. Очевидно, что за пятьсот лет активного существования школы (впрочем, начиная с I в. до н. э. это было скорее уже раздробленное течение, состоявшее из разных кружков и видных деятелей), от Зенона и до Марка Аврелия, Стоя сменила множество социальных и политических контекстов: от демократического полиса эллинистической эпохи до терзаемой внутренними кризисами поздней республики, от монархии Октавиана Августа, которая маскировалась под res publica restituta, и до утвердившегося наконец окончательно принципата. Закономерно, что стоики, подстраиваясь под разные государственные режимы, вместе с тем меняли и собственные социально-политические взгляды, и обосновывающие их школьные догматы. Попробуем окинуть взглядом ход этих изменений, обратившись к нескольким конкретным примерам.

Определить c уверенностью политические взгляды ранних стоиков — пожалуй, наиболее сложная задача в рамках подобного исследования. Долгое время считалось, что обилие упоминаний македонского царя Антигона II Гоната в жизнеописании Зенона у Диогена Лаэртия свидетельствует о промакедонских настроениях родоначальника Стои, а значит и о том, что афинской демократии он предпочитал македонскую монархию. Действительно, некоторые эпизоды жизнеописания свидетельствуют о том, что Зенон и Антигон относились друг к другу по меньшей мере с взаимным уважением: как пишет Диоген Лаэртий, «царь Антигон очень ценил Зенона, а когда бывал в Афинах, часто приходил послушать его и упрашивал приехать», Зенон же в ответ на предложение приехать к царскому двору в качестве учителя философии «послал к нему близкого человека — Персея». Однако делать отсюда вывод об однозначно монархических симпатиях Зенона было бы преждевременным.

Во-первых, среди собеседников Зенона упоминаются Демохар — племянник и ученик Демосфена, продолжатель дела своего дяди, приверженец антимакедонской политики, а также Хремонид, вождь радикальных демократов, развязавший так называемую Хремонидову войну с Македонией. В рамках подготовки к войне и заключения военного союза между Афинами и Спартой против Антигона он подготовил декрет, в котором подчеркивал важность ἐλευθέρια и ὁμόνοια, свободы и единомыслия для всего греческого мира. Если сцену с Демохаром можно толковать по-разному, то относительно Хремонида говорится, что Зенон был в него ни много ни мало влюблен.

Больше об их отношениях ничего не известно, но раз письменная традиция сохранила такое яркое свидетельство, то, по всей видимости, что-то должно было крепко связывать отца-основателя Стои и лидера демократической партии Афин.

Есть и другие косвенные свидетельства биографического характера, указывающие на возможный демократизм Зенона, но не менее важными представляются внутренние основания самого стоического учения. Так, в переложении раннестоической этики Лаэртий пишет, что «только мудрец свободен, а негодные люди (φαύλους) рабствуют. Свобода — это способность поступать по собственному изволению, а рабство — отсутствие такой способности. Есть, однако, и другой вид рабства, состоящий в подчинении (ὑποτάξει) кому-либо, и третий, состоящий в принадлежности кому-либо и подчинении (ὑποτάξει) ему. Противоположным этому состоянию является господство, тоже дурная вещь (φαύλη)». На использованное здесь слово ὑπόταξις мы еще обратим внимание ниже. Таким образом любые формы рабства и подчинения для ранних стоиков были дурной вещью, то есть относительным злом (поскольку злом в собственном смысле слова они считали только наш порок, противоположный добродетели, благу в собственном смысле). Этот фрагмент ставит перед нами любопытный вопрос: если стоики расценивали подчинение по меньшей мере как относительное зло (в стоической терминологии ἀποπροηγμένα или rejectum — то, чего надлежит избегать), то как они относились к подчинению полиса власти того или иного гегемона?

Антигон II Гонат, державший в непосредственной близости от Афин македонский гарнизон, пытался подчинить город и учредить там марионеточное олигархическое правительство, что в конечном итоге и привело к упомянутой выше Хремонидовой войне. На чьей стороне с учетом сказанного должен был быть в этом конфликте Зенон — Хремонида или Антигона? Несмотря на свидетельства в пользу благожелательного отношения Зенона к Антигону, сложно поверить, что он выступал за лишение Афин независимости и подчинение их Македонии. Гораздо вероятнее, что он хотел видеть Афины свободным демократическим полисом, самостоятельно отправляющим свои внутренние дела. Если так, тогда он наверняка должен был поддерживать антимакедонскую политику Хремонида.

Подкрепить этот вывод можно и другими положениями раннестоической этики. В отличие от полиса из «Государства» Платона, где философы составляют лишь правящую верхушку, идеальный полис стоиков должен целиком быть из мудрецов. В этом полисе предполагалась εἷς δὲ βίος ᾖ καὶ κόσμος, «единая жизнь и единый порядок», там царит ὁμόνοια, «единомыслие». Настоящая дружба существует только между мудрецами διὰ τὴν ὁμοιότητα, благодаря их «сходству». В своем «Государстве» Зенон «объявляет гражданами, друзьями, домочадцами и людьми свободными (ἐλευθέρους) только стремящихся к добродетели». Только «один мудрец по-настоящему свободен».

В целом можно заметить, что раннему стоицизму чужды какие бы то ни было иерархии: мудрец никому не подчиняется, он сам себе царь, в стоическом городе мужчины и женщины должны носить одинаковую одежду, добродетель одинакова для всех — мужчин и женщин, юношей и стариков, варваров и греков, рабов и свободных. И как для одного мудреца, так и для города мудрецов подчиненное положение любого рода немыслимо.

Итак, стоический полис — это сообщество мудрецов, для которого характерны две основные черты: свобода и единомыслие. Именно их превозносит Хремонид, призывая эллинов объединиться против македонской угрозы: в прошлом, пишет он, афиняне, спартиаты и их союзники φιλίαν καὶ συμμαχίαν κοινὴν ποιησάμενοι, «учредив дружбу и общий союз», ἠγωνίσαντο μετ᾿ἀλλήλων πρὸς τοὺς καταδουλοῦσθαι τὰς πόλεις ἐπιχειροῦντος, «сражались совместно против тех, кто пытался поработатить их города» и παρεσκεύασαν τὴν ἐλευθερίαν, «добились свободы», а потому и теперь должны ὁμονοοῦντες ἅπαντες ὑπὲρ τῆς ἐλευθερίας προθύμως ἀγωνίζωνται, «все, объединившись, ревностно сражатся за свободу». Тема свободы и κοινῆς ὁμονοίας τοῖς Ἕλλησιν, «общего единомыслия среди греков», проходит красной нитью через весь декрет Хремонида.

Параллели между чертами стоического полиса и декретом Хремонида заставляют предположить, что его автор был не просто знаком с Зеноном, но, вероятно, учился у него и для составления своих антимакедонских тезисов обращался если не к основам стоического учения, то по меньшей мере к характерным для первых стоиков ценностям. Как пишет эллинист Эндрю Эрскин в работе The Hellenistic Stoa: Political Thought and Action, «было бы опрометчиво пытаться рассматривать декрет Хремонида как стоический манифест. Это декрет о союзе между Афинами и Спартой, и именно в этом ключе его следует интерпретировать. Но в нем действительно прослеживается влияние стоиков, особенно в отношении лозунгов, касающихся eleutheria и homonoia».

Если он прав, то мы можем считать Зенона и некоторых его учеников безусловными сторонниками независимой полисной демократии. Быть может, именно в качестве такового Зенон ездил с посольством к Антигону. Согласно сохраненному Элианом преданию, «о многом Зенон для афинян договорился (ἐπολιτεύσατο) с Антигоном». Вообще глагол πολιτεύω означает «‎принимать участие в управлении государственными делами» или «‎быть гражданином», но тут, по всей видимости, он имеет значение ходатайствования по каким-то политическим вопросам.

Перенесемся теперь на несколько веков вперед. Очевидно, что утопический город стоиков, населенный равноправными мудрецами, для которых любые формы подчинения дурны, римляне могли принять в еще меньшей степени, чем афиняне (для которых такая утопия тоже выглядела дико). Негативное отношение стоиков к подчинению и иерархиям требовало значительного смягчения, чтобы прижиться в приобретающей имперские черты поздней республике с ее расширяющимися колониями и постоянной борьбой за единовластие. Свидетельства этого смягчения, произведенного изнутри школы, мы находим во фрагментах представителей так называемой Средней Стои. Так, стоик Посидоний, описывая в своей «Истории» разные народы, пишет, что «многие, по слабости ума (τὸ τῆς διανοίας ἀσθενὲς) неспособные постоять за себя, отдавали себя на службу к более смышленым, чтобы получать от них необходимую помощь, и за это сами делали для них все, что могли. Именно таким образом мариандины подчинились (ὑπετάγησαν) гераклейцам».

Фрагмент говорит сам за себя: есть народы, которые от природы стоят ниже других — но не менее интересна здесь и внутренняя связь со стоической концепцией подчинения.

Напомним, что стоики выделяли специальный тип рабства, заключающийся в ὑπόταξις, подчинении. Это слово редко встречается у авторов классической эпохи. По словам Эндрю Эрскина, «тот факт, что Стоя решила использовать термин, который прежде не был общепринятым, и особенно в философском лексиконе, указывает на то, что стоики пытались обстоятельно проанализировать вопрос о рабстве. Возможно, они намеренно взяли слово, свободное от коннотаций и потому более способствующее такому анализу». Таким образом, Посидоний, используя глагол ὑποτάσσω («мариандины подчинились гераклейцам»), от которого произошло это существительное, должен был держать в уме стоическую концепцию рабства и подчинения и определенным образом модернизировать ее для римского контекста. Как пишет А. А. Столяров в монографии «Стоя и стоицизм», в своей «Истории» «Посидоний, вслед за Полибием и Панэтием, ставил в центр историческую миссию Рима, именно с нею связывая надежды на нравственное возрождение человечества. <…> Возможно, что, подобно Панэтию, Посидоний искал залог успеха в главенстве выдающихся людей, вроде Помпея».

В еще более выраженном виде его переоценка роли подчинения в обществе засвидетельствована в 90 письме Сенеки, где тот, излагая Посидониеву концепцию золотого века, пишет: «Пер­вые из смерт­ных и рож­ден­ные ими не зна­ли пор­чи и сле­до­ва­ли при­ро­де, сде­лав ее и вождем, и зако­ном и вру­чив себя воле луч­ше­го сре­ди них. Ведь под­чи­не­ние худ­ших луч­ше­му — в при­ро­де вещей». Вышеописанное подчинение мариандинов гераклейцам — пример этого природного закона. Посидониев золотой век, в котором худшим от природы предначертано подчиняться лучшим, сильно отличается от раннестоического утопического полиса, в котором отсутствует подчинение как таковое.

Еще одним косвенным, но ярким свидетельством может служить III книга «О государстве» Цицерона, в которой Гай Лелий Мудрый де-юре защищает справедливость, де-факто же — имперские амбиции Рима. Во-первых, ведомые Римом войны справедливы, поскольку они защитническимие: «Наш народ, защи­щая сво­их союз­ни­ков, уже поко­рил весь мир». Во-вторых, справедливо также и рабство: «От лица спра­вед­ли­во­сти был дан ответ: это [подчинение одних людей другим. — Прим. ред.] спра­вед­ли­во пото­му, что таким людям раб­ское состо­я­ние полез­но и что это дела­ет­ся им на поль­зу, когда дела­ет­ся разум­но… <…> Раз­ве мы не видим, что всем луч­шим людям вла­ды­че­ство даро­ва­но само́й при­ро­дой к вящей поль­зе сла­бых?»

В речи Лелия определенно прослеживается стоическое влияние, особенно в ее начале: «Истин­ный закон — это разум­ное поло­же­ние, соот­вет­ст­ву­ю­щее при­ро­де». С большой вероятностью у его оправдания войны и рабства тоже имеются стоические корни. Учитывая то, что Лелий входил в так называемый кружок Сципиона, постоянным участником которого был учитель Посидония Панэтий, Цицерон мог вложить в уста Лелию тезисы, изначально принадлежавшие Панэтию (Август Шмекель даже предполагал, что сочинения Панэтия служили источником для всей III книги De Republica).

Но даже если не ступать на ненадежную почву предположений, речь Лелия в любом случае созвучна Посидониеву отношению к рабству.

Итак, за два века, разделяющие основателя Стои Зенона и ее реформаторов, Панэтия с Посидонием, отношение стоиков к рабству переменилось на почти противоположное: это уже не дурная вещь, но справедливая и полезная. Вместе с тем менялось и их отношение к иерархиям как таковым. Утопия о полисе свободолюбивых мудрецов, порицающих любые формы подчинения, если и не была предана забвению, то отходила на второй план в угоду новым ценностям, связанным с привитием стоицизма на римской почве. Так приверженцы стоицизма перешли от демократических позиций к поддержке сильных правителей — поначалу эллинистических царей (что в конечном счете восходит тоже к Зенону, в качестве компромисса пославшему к Антигону своего ученика Персея), а затем и таких государственных деятелей Рима, как Сципион Эмилиан и Помпей.

Эта тенденция с неизбежностью должна была привести к неприкрытой лояльности императору. Среди наставников основателя принципата Октавиана Августа было двое стоиков, Арий Дидим и Афинодор Кананит. Арий, известный в первую очередь как автор доксографии, посвященной учению Платона, Аристотеля и стоиков, был также политическим советником Августа. Предположительно именно он посоветовал Августу установить смешанную форму правления с превалирующим монархическим элементом. Как пишет Яков Межерицкий в книге «„Восстановленная республика“ императора Августа», «Арей и Афинодор должны были оказать значительное влияние на политическое мировоззрение основателя принципата. Оно сказалось на формировании теоретических и идеологических основ нового режима. У Сенеки и других стоиков Август являет собой единственный позитивный пример среди первых императоров. Эта традиция отразилась в сочинении Юлиана о цезарях, где Август представлен как последователь Зенона. Его особое место среди императоров объясняется наставлениями Афинодора и Арея».

Не откажем себе в удовольствии процитировать эту сатирическую сценку из Юлиана: «Вслед за этим вошел Октавий, постоянно изменяясь, словно хамелеон, цветом кожи: то он был бледный, то становился красным, то мрачен, хмур и угрюм, то давал волю Афродите и Харитам, взором же своим он хотел походить на великого Гелиоса, ибо желал, чтобы никто из встречных не мог выдержать его взгляда. И вот Силен говорит: „Батюшки-светы! Что за многоликий зверь! Какие ужасы он нам причинит?“ „Хорош нести чепуху, — сказал ему Аполлон. — Ведь я его перепоручу Зенону и тотчас он перед вами предстанет чистым золотом. А ну-ка, Зенон, позаботься о моем подопечном“. Тот послушался и напел Октавию немножко стоических догм, как напевают заклятия Зал­мок­си­са, сделав [из него] мужа благоразумного и воздержного».

Зенон здесь изображен как непосредственный покровитель первого римского императора. Однако, как мы видели, политическая принадлежность основателя Стои была сложнее, а в раннем стоицизме переплетались демократические и монархические тенденции. В самом деле, если бы в конфликте между Антигоном и демократической партией Афин Зенон не был бы на стороне последней, едва ли афиняне почтили бы его посмертно в высшей степени комплементарным постановлением, отблагодарив Зенона за то, что он «призывал к добродетели и здравомыслию тех молодых людей, которые сходились к нему для поучения, обращая их ко всему наилучшему», и воздвигли ему увенчанную золотым венком гробницу за народный счет, «чтобы все знали, что афинский народ умеет чтить достойных мужей и при жизни, и после смерти».