«Души филологов-классиков попадают после смерти к античным праведникам». Эллинист Алексей Белоусов — о кризисе классической филологии и лучшем методе изучения древнегреческого и латыни

Оглавление

1. Юность, китаистика, влияние Хайдеггера
2. Обучение в Свято-Тихоновском университете
3. Героические культы и вторая софистика Флавия Филострата
4. Academia Vivarium novum и преподавание натуральным методом
5. Как изучали языки греки, римляне и ренессансные гуманисты
6. Магические надписи Ольвии
7. Предназначение филолога-классика
8. Дигитализация и кризис классической филологии
9. Напутствие приступающим изучать классические языки

— Как вы впервые увлеклись античностью?

— В детстве античность меня вообще не интересовала. Я типичный ребенок начала восьмидесятых. Отец у меня военный, конец Советского Союза, с 1985 по 1989 год, я застал в Польше, где учился примерно со второго по седьмой класс. Это были светлые годы. Я до сих пор считаю, что основной вопрос философии — это как вернуть восьмидесятые? (Смеется.) Радует, что в современных фильмах много восьмидесятых — видно, что кино сейчас снимает мое поколение.

По воскресеньям тогда шла программа «Вокруг света», к ней выходило приложение про восточные боевые искусства. Там показывали Олимпиаду в Сеуле 1988 года, на открытии которой выступали тхэквондисты, видео с Брюсом Ли и так далее. Это сильно определило мои интересы, в Польше я записался в секцию каратэ. В 1989 году мы переехали в Рязань, где я окончил школу, и всю юность меня интересовал только Восток, восточная философия. В Рязани у меня до сих пор хранится двухтомный ксерокс «Древнекитайской философии» из «Памятников философской мысли», книги по боевым искусствам востоковеда Алексея Маслова. После школы я пытался поступить в ИСАА на китайскую филологию, но недобрал баллов. Это был 1994 год.

Тогда я пошел на подготовительное отделение истфака рязанского пединститута. Там меня впервые научили тому, что значит учиться. До этого я в жизни не мог себе представить, что буду сидеть за учебником круглые сутки, так меня там перепугали. Думаю, там и до сих пор так пугают. Видимо, это особенность провинциальных педов — все как в школе, даже звонки есть. Было мне там тяжко.

На следующий год я пытался поступить на исторический факультет МГУ, но в результате поступил на философский и учился там до 1999 года, пока не встретил свою жену. Это были довольно раздолбайские годы, но мы много читали, у нас была интеллектуальная компания. Со многими тогдашними друзьями я дружу до сих пор, некоторые из них остались на философском. Было много веселья, но и много чтения.

Тогда на философском факультете не было китайского языка, а мне хотелось его учить. Я стал ходить в центр китайского языка при Горном университете на Октябрьской, где студенты государственных вузов могли учить китайский забесплатно. Там преподаватели ИСАА, поэтому учат очень хорошо. В МГУ две свои первые курсовые по китайской философии и неоконфуцианству я писал у Гарнцева — он принимал работы по всей древней философии, и восточной, и античной.

В конце третьего курса я встретил свою будущую жену и так влюбился, что фактически полностью забыл про университет и перестал туда ходить. На летней сессии у меня было три пересдачи, я на них не пришел. В итоге я женился и уехал в Рязань. Но все равно я очень благодарен философскому факультету. Во-первых, за логику — невероятно классный и полезный предмет, всегда хорошо читался в МГУ. Во-вторых, за семинар Александра Феодосиевича Грязнова, оттуда у меня до сих пор интерес к аналитической философии. Гарнцев тоже совершенно прекрасный. Но античность меня тогда по-прежнему не особо интересовала, хоть я и много читал Платона и ходил на семинары по истории западной философии, они были хорошие, наверное, и сейчас такие.

Потом, когда я начал работать в МГУ, в ученом совете истфака нам постоянно ставили в пример философский, потому что бывший декан Владимир Миронов сделал из него самый зарабатывающий факультет из всех гуманитарных факультетов МГУ. О Миронове есть разные мнения, но он действительно очень разумно делил заработанные деньги между сотрудниками. На истфаке тоже есть платные программы, но преподаватели получают за преподавание на них, на мой взгляд, не очень много.

Но с точки зрения классика Миронов сделал и многое для того, чтобы классическое образование на философском развилось несильно. Греческий с латынькой там учат только религиоведы, а еще на кафедре истории и теории мировой культуры, которая изначально создавалась как отделение классической филологии при философском факультете. Там работали Гринцер и Брагинская, Гаспаров с Аверинцевым тоже каким-то образом были с ней связаны. Потом открылся РГГУ — и они все туда ушли. В результате единственным выпускником этой кафедры, который застал всех преподавателей, был Владимир Васильевич Куртов, мой друг, который несколько лет назад внезапно умер.

— Итак, вы вернулись в Рязань.

— Да, и следующие два года кем только там не работал, в том числе журналистом. Получил рабочую специальность печатника одиннадцатого разряда плоской печати. В Рязани я продолжал заниматься китайским, у меня было три шкафа книг по Китаю. В городе был клуб китайского языка, где мы собирались каждое воскресенье. Даже китайцы иногда приходили — учащиеся местного десантного училища. Китайцы очень вежливые: если ты делаешь ошибки, они тебя не исправляют. А эти еще и говорить не умели толком, даже тоны ставить. Они попросили меня провести с ними курс фонетики. Мы занимались месяц, и я учил их правильно произносить тоны. Приходил домой, на столе у меня тогда лежал Хайдеггер, я сидел и конспектировал его, вникал в бибихинский перевод «Бытия и времени», немецкого еще не знал.

— Как вам перевод Бибихина?

— Ну мне нравится, честно говоря. (Смеется.) Конечно, лучше в оригинале читать. Но Бибихин талантливый философ, на меня он сильно повлиял. Может, кому-то это будет смешно, но больше всего на мое мировоззрение повлияли три философа — Бибихин, Мамардашвили и Кант. Увлечение Хайдеггером тоже во многом определило жизнь. На меня произвело сильное впечатление интервью Хайдеггера в журнале L’Express, русский перевод есть в сборнике «Разговор на проселочной дороге». Там был вопрос, ответ на который запал мне в душу. Его спрашивают: а правда, что вы каждый день читаете по двести строк греческой трагедии? Он говорит: да, вот такую привычку завел. Ничего себе, подумал я. Тут-то мне и пришла мысль, что мы, грубо говоря, пятьсот лет толкуем нашу европейскую традицию, а я, ничего о ней не зная, в Китай лезу. И тогда я понял, что надо учить греческий с латынью.

Это совпало с православным периодом моей жизни — спасибо книгам о. Андрея Кураеву, он тогда массу интеллигентского народа (не люблю слово интеллигенция, но не знаю, как еще сказать) привел в православие, потому что говорил с нами на одном языке. Это единственный из церковных людей, кого я до сих пор иногда читаю в фейсбуке. Многие мои друзья, которые в 1990-х из-за Кураева стали православными, в последние годы поуходили из церкви из-за известных событий. Я и сам после окончания ПСТГУ, кажется, ни разу в жизни не причащался. То есть настолько все тогда совпало.

Вскоре мне попалась в руки книга Луки Войно-Ясеницкого, в которой была реклама отделения восточной филологии ПСТГУ. Там были греческий и латынька — о, подумал я, мне туда надо. В 2001 году я пришел туда подавать документы, выхожу и вижу, что там есть отделение классической филологии. Я, весь из себя православный, думаю: «Ну, на все воля Божия, не буду переносить документы». На следующий день ко мне подошла там какая-то девчонка и спрашивает: «Вы на восточно-христианскую филологию подали документы, а на классику не хотели?». Я говорю: «Ну, на все воля Божия — конечно, хочу». (Смеется.) Вот так я и оказался на классике.

— У вас уже было какое-то представление о том, что такое классическая филология?

— Я знал, что это греческий и латынь, античная литература. На философском факультете языки рассматривают как ящик с инструментами (сейчас меня это дико раздражает на историческом, хотя там, конечно, лучше ситуация). То есть я придерживался инструментального подхода. Думал, что, когда закончу, буду заниматься латинскими сочинениями Канта. С тех пор я к ним так никогда и не вернулся, потому что оказалось, что классическая филология — это огромный мир, который невероятно захватывает. Я выплеснул из себя все, что знал до того, и это помогло мне учиться.

Есть такой филолог-классик и эпиграфист Уильям Колдер III, занимавшийся историей антиковедения в Германии и главным образом Виламовицем. Он издал все, что связано с ним: переписку с Моммзеном, переписку с Дильсом, с Мюрреем, множество статей о Виламовице. Лет десять назад он даже анонсировал, что выпустит его биографию — настоящий скандал, что у нас ее до сих пор нет, потому что Виламовиц — бог классической филологии. Его явление сравнимо с явлением Петрарки в европейском гуманизме.

Уильям Колдер III учился у Вернера Йегера в 1940-1950-х, когда тот эмигрировал из Германии в Соединенные Штаты. Это тоже интересная история, заслуживающая отдельного рассказа. К Йегеру благоволил Гитлер и нацистская верхушка, и формально было объявлено, что он не эмигрировал, а просто «уехал попреподавать в Америку». Естественно, он не вернулся, причем все знали, что он не вернется, но Гитлер чуть ли не лично запретил плохие упоминания о нем в нацистской прессе. Дело в том, что Йегер предлагал свои идеи третьего гуманизма в 1933 году и даже опубликовал статью на эту тему в одном из нацистских изданий. Поэтому позднее

некоторые еврейские филологи-классики, эмигрировавшие из Германии в Америку, брезговали обращаться к нему. «Пайдейя» — хорошая книга, но надо знать контекст, в котором она вышла, чтобы ее нормально понимать.

Так вот, однажды Йегер сказал Колдеру III: вы в Америке привыкли, что можно быть филологом-классиком с девяти до шести, а в Германии это не так — мы филологи-классики 24 часа в сутки. И для меня тоже классическая филология стала не инструментом, а таким миром, где я занимаюсь ею и преподаю ее днем, вечером возвращаюсь домой и занимаюсь тем же самым, перед сном, чтобы заснуть, тоже читаю что-то по-гречески или по-латински. Я взял себе за правило (ему следуют многие классики): если ты за день не прочел хотя бы странички латинского или греческого текста, он прожит зря.

При этом я считаю, что тем, что ты по-настоящему любишь, не надо заниматься с научной точки зрения. Горация я читаю со студентами очень редко, потому что начинаешь относиться к автору иначе. Слава богу, трудно убить в себе любовь к Горацию. Тем не менее очень важно заниматься как ученый вещами, к которым у тебя не такое отношение: «Аааа!».

— Расскажите о ваших преподавателях в ПСТГУ.

— Греческую и римскую литературу читала Наталья Александровна Чистякова, позже она стала моим научным руководителем. Сравнительную грамматику греческого преподавал К. Г. Красухин. С Д. В. Бугаём мы читали Платона и Пиндара. Это из тех, кто на меня произвел очень сильное впечатление. Остальные учителя, как учителя, тоже были неплохими.

— Какая у вас там была программа?

—Учебный план был очень мощный. Кроме греческого и латыни по четыре пары в неделю, все пять лет был английский, немецкий и французский, тоже по четыре пары. И вдобавок старослав, очень хорошее дополнение к индоевропейским языкам. И все это было уже на первом курсе. На четвертом французский исчезал, но появлялся итальянский, который преподавался на французском, и новогреческий. Немецкий все пять лет, но тоже только чтения — к сожалению, разговаривать не учили. Плюс кафедра была связана с классической гимназией «Радонеж», и все были обязаны начать там преподавать. А самый лучший способ выучить что-нибудь — преподать это кому-то.

Очень круто было продумано введение в классическую филологию, длившееся полтора года: первый семестр был посвящен истории, второй инструментам (словарям, журналам, критике текста и т. д.) — всему, что можно прочитать в Einleitung in die griechische Philologie Нессельрата или в Einleitung in die lateinische Philologie Графа. В рамках третьего семестра, так называемого просеминария, каждый писал первую курсовую. Нам предлагались интересные темы — например, у меня была работа «Обзор мнений о наличии или отсутствии вставки в Abschiedsrede „Антигоны“ Софокла». Это очень полезная тема, которая вводит тебя в сам текст, в контекст научных споров, в Гете, потому что он первый в разговорах с Эккерманом сказал, что нужен ein tüchtiger Philologe, который докажет, что это вставка. Это было прекрасное введение в специальность. Еще там были темы по истории филологии, некоторые из них до сих пор будоражат мой ум: например, полемика Крашенинникова с Зелинским или научное наследие Ивана Ивановича Толстого-младшего — классные темы!

В этом смысле у нас была очень петербургская программа. Вообще мне и сейчас легче общаться с питерскими филологами-классиками, чем с московскими. С ними я на одном языке. В Москве что ни классик, то с каким-нибудь увлечением интересным: один вяжет, другой рисунки абстрактные рисует, третий на лире играет! При этом все хорошие люди и прекрасные филологи, конечно. А в Питере нормальная старая традиция, которой в Москве, например, на истфаке, нет. Мы не умеем вырастить среднего ученого. У нас если человек талантлив, он и без истфака будет таким, как Аскольд Иванчик, Юрий Виноградов или Андрей Виноградов. Для них истфак — это просто место, где они были. Они и сами бы без него выросли. Мы не можем выпустить среднего студента, потому что у нас специфический учебный план и странные представления откуда-то из 1930-х.

Мне нравится наш учебный план в ПСТГУ, хоть он и был невероятно сложный. Но при этом нас не учили говорить ни на одном иностранном языке. Это плохо. Сейчас я считаю, что говорение — отличный инструмент для выучивания языка. Поэтому со своими студентами я стараюсь много говорить на латыни и греческом. Язык нужно заставить войти в себя всеми способами. На каждого разные способы действуют лучше. В РГГУ у меня есть студенты, которые говорят, что на слух им легче выучивается. А для кого-то чтение лучше работает. Но вообще надо все максимально совмещать, в том числе разные типы чтения, а не только медленное, которое практикуется у нас: «Теперь ваше предложение, какая это форма, а это какая, следующее предложение…» Еще один хороший способ — это когда препод сам все читает и комментирует.

Что касается других преподавателей, языкознание у нас вела Елена Алексеевна Глебова, очень воодушевленная своим предметом дама. Она рассказывала про Широкова, про известного московского фонетиста Панова, они оказали на меня сильное влияние. Как и многим русским, латынь давалась мне хуже, чем греческий, она не похожа по мышлению на наш язык, поэтому я спросил у Глебовой, что можно почитать по русскому синтаксису, чтобы просто въехать в тему. Она порекомендовала книжку Пешковского «Русский синтаксис в научном освещении», написанную в традиции так называемого логического синтаксиса. С тех пор я сам рекомендую ее студентам. В той же традиции написана книга Вудкока New Latin Syntax, она очень хорошо помогает научиться понимать синтаксис. Конечно, это всего лишь экскурс, но он создает ментальные привычки, которые учат тебя толковать связанные с синтаксисом вещи.

Латынь на первом курсе вела Ирина Родионовна Килачицкая из первого послевоенного выпуска классической кафедры МГУ. Это довольно известная в медицинских кругах ученая, создатель международной латинской терминологии по гистологии. Мы учились по так называемому «зеленому зайчику», учебнику латинского языка зеленого цвета под редакцией Зайцева. Питерские классики учат по нему русистов и всяких вечерников, а сами учатся по Palaestra Latina Позднева.

Греческий у нас вел молодой выпускник Фессалоникийского университета, типичный новогреческий выученник. С тех у меня только подтверждающееся мнение (я сознаю, что оно очень субъективное): чем ближе к новогрекам, тем хуже для древнегреческого. Греки чем-то похожи на нас — то же внутреннее раздолбайство, инерция собственной страны. Они часто выезжают оттуда и становятся большими учеными — например, Ангелос Ханиотис. Так же и у нас: когда переезжают, ничего не остается делать, кроме как работать. У ПСТГУ хорошие связи с богословским факультетом Гумбольдтовского университета, они часто посылали туда студентов, и даже раздолбаи возвращались какими-то просветленными.

Преподаватель греческого сразу стал ставить нам новогреческое произношение: «Мне лень объяснять вам алфавит, вот стихи Тиртея». Моим одногруппницам по 17-18 лет, все в шоке. После первого курса никто толком не знал греческого. Довольно рано я понял, что нужно что-то делать самому. Я работал сторожем в районе нынешнего Тропарево, там стоят большие дома, которые тогда только строились, я сидел в каком-то вагончике и сдуру учил наизусть тексты из Козаржевского — плохие тексты, плохо составлены.

Занимались мы при этом по Эмилию Черному — очень хорошая вещь, хотя было бы здорово сделать такой же учебник по греческому, как латинский Федорова-Мирошенковой. Конечно, хороший преподаватель научит по любому учебнику. В какой-то момент понимаешь, что все дело в преподе — учебник может быть какой угодно. Я знаю людей, которые хорошо учат по учебнику латинского Козаржевского.

— По чему преподают на истфаке сейчас?

— Сначала у нас был Федоров-Мирошенкова, первые два года я вел по нему. Потом вышло переиздание с измененными уроками и опечатками в первых же текстах. Жена Федорова говорила, что они указывали издательству на кучу опечаток, но те ничего не исправляют. Печатают, зарабатывают на этом — и нормально. Тогда я предложил Подосинову попробовать новый учебник А. И. Солопова и Е. В. Антонец. С тех я считаю, что это лучший учебник латыни из тех, что сейчас можно купить в России. Во-первых, в последнем издании, по-моему, вообще ни одной опечатки. Во-вторых, в нем та же структура, как у Федорова-Мирошенковой: рано дается accusativus cum infinitivo, ablativus absolutus и другие вещи, которые есть в каждом латинском тексте, очень хорошие упражнения, много фраз на перевод с русского.

— По Черному занимались по «Упражнениям в этимологии»?

— Да, это было супер. Мне очень нравилось. Но нашему молодому преподу было лень даже парадигмы объяснять. Иногда его заменял заведующий кафедрой, который все прекрасно объяснял. Некоторые преподаватели не любят тратить свое время, выписывая на доске глагольные формы: «Откройте табличку на такой-то странице, перепишите себе в тетрадь». Нет, это не производит впечатление на студента. На меня производило безумное впечатление, когда завкафедрой любую форму писал просто из головы, никуда не заглядывая. Это очень важный педприем. И на каждом занятии он проводил контрошку. Я и сам так всегда делаю, так что многое я у него подхватил.

Было много переводов с русского. На третьем курсе мы переводили «Капитанскую дочку» на латынь, на четвертом «Василия Шибанова». Хотя за семестр мы успевали перевести с русского всего страницы три, эти занятия рассказали мне о латыни больше, чем расшифровки книг Цезаря и Цицерона. Потому что ты въезжаешь внутрь и понимаешь, как язык работает. Довольно много мы переводили с латыни на греческий, с греческого на латынь.

— Каким ученым вы обязаны больше всего?

— Прежде всего Н. А. Чистяковой. Конечно, она была старенькая и скорее учителем жизни. Во-вторых, питерскому эпиграфисту и историку С. Р. Тохтасьеву, хотя я учился у него уже после университета, по его работам и по разговорам с ним. Он был, на мой взгляд, лучшим специалистом по исторической грамматике греческого языка, сейчас таких просто нет. Тохтасьев говорил, что если у филологов до чего-то не доходят руки, то надо это сделать самому. Когда ему поручили для переиздания литавринского перевода De administrando imperio Константина Багрянородного сделать маленькую статью по иноязычной лексике там, он сначала вник в эту тему, написал статью на 90 страниц. Потом вник еще больше, написал книгу на 800 страниц. Это одна из лучших книг по византийской филологии, он реконструировал в ней византийскую фонетику того времени, способы передачи иностранных слов на греческий. И сделал это лучше, чем могли бы многие филологи. Он говорил: «Ну историк я, но этого же не делал никто. Если ты сам не сделаешь — никто не сделает».

И румынскому филологу-классику и историку Александру Авраму. Он настолько хорошо писал по-латыни для томов Inscriptiones Graecae, которым сейчас руководит берлинский эпиграфист Клаус Халлоф, что однажды тот попросил его: «Пиши попроще, нас же сейчас в основном историки читают, они латыни не знают».

— Расскажите про журнал «Новый Гермес», который вы начали делать в аспирантуре.

— Название мы придумали с моим приятелем, филологом-классиком А. С. Егоровым, на балконе его квартиры на Ленинском проспекте в память о хорошем старом журнале «Гермес». Я просто бросил клич на всю Москву. В результате мы связались с Володей Файером, создателем сайта http://librarius.narod.ru/, и с ним мы начали работать над журналом. Под нашей редакцией вышло три тома, потом мы рассорились с издателем и создали «Аристей».

Идея внешнего вида «Нового Гермеса» заключалась в том, чтобы не делать его как «Вестник древней истории». Мне очень нравился дизайн Hesperia, журнала Американской школы классических исследований в Афинах. Обложки у нас были взяты из интернета, видны пиксели, но зато они красочные. Моя жена, дизайнер, сделала заглавия по образцам некоторых эпиграфических шрифтов Боспорского царства.

Мы хотели объединить разные дисциплины, поэтому назвали журнал вестником классической филологии и классической археологии. Первая статья каждого номера была на латыни, как теперь в «Аристее». Володя Файер печатал хронику событий не только на своем сайте, но и в журнале, за что многие ему были благодарны, поскольку тогда было много коллег, которые в интернет просто не заходили. Конечно, журнал выглядел полулюбительским, на первый том вообще страшно смотреть. Но в нем было много фишек, которые унаследовал «Аристей».

— Ваш диплом посвящен культу Ахилла в «Героике» Флавия Филострата, а диссертация — Филострату в религиозном контексте его времени. Как вы пришли к этим темам?

— На втором курсе у нас была археологическая практика. Мы ездили на Тамань, где питерский археолог И. Ю. Шауб читал нам курс по истории античных государств Северного Причерноморья. Мы копали на раскопках Института истории материальной культуры на берегу Черного моря. Много ездили по музеям в Тамани, Темрюке и Анапе. И там я впервые увидел надписи. Конечно, я видел их и до этого в Эрмитаже, но это было другое. Само слово «эпиграфика» казалось мне магическим.

Я попросил себе курсовую по эпиграфике, но в результате получил по посвящениям Ахиллу Понтарху в Ольвии. Написав ее, я решил, что мне надо больше литературы. Эпиграфист должен знать ораторскую прозу и Полибия, потому что это единственные примеры адекватного литературного койне, а надписи у нас в основном на койне, поскольку относятся преимущественно к эллинистическо-римскому периоду.

На четвертом курсе мне предложили мне написать о культе Ахилла в «Героике» Филострата. Я назвал курсовую Prolegomena ad Heroicum Flavii Philostrati, посвятив общим вопросам, связанным с «Героикой». В библиотеках ничего не было, я написал американской издательнице Филострата Дженнифер Беренсон Маклин. Она прислала мне в Рязань книжку с подписью «Успехов с Филостратом!».

А диплом я писал уже по культу Ахилла. Меня очень интересовала тема религии у Флавия Филострата в целом, это нечто пограничное между язычеством и христианством, а мне всегда были интересны такие пограничные вещи. Как произошел переход от одного к другому? Трудно же представить, что граждане Римской империи вдруг взяли и стали христианами в один момент. Мне хотелось понять, как христианство потихоньку проникало в общество.

— Расскажите немного о самом Флавии Филострате, кем он был? Насколько понимаю, есть некоторая путаница, сохранились упоминания о нескольких Филостратах?

— Да, с этим связан филостратовский вопрос. Когда говорят об этом авторе, обычно имеют в виду Флавия Филострата Лемносского, о котором точно известно, что он написал жизнеописание Аполлония Тианского (которое на самом деле называется «Сочинение в честь Аполлония Тианского», τὰ εἰς τὸν Τυανέα Ἀπολλώνιον). Сохранилось несколько надписей, его упоминающих. Он входил в литературно-художественный салон при императорском дворе Северов, образовавшийся вокруг Юлии Домны, и был представителем так называемой Второй софистики, ἡ δευτέρα σοφιστικὴ (этот выражение употребил сам Филострат в «Жизнях софистов»). Это такие рок-звезды того времени, которые собирали стадионы подобно Мику Джаггеру, выступали с речами в красивых костюмах. Но Филострат, думаю, был в первую очередь салонным писателем, в отличие от какого-нибудь Лукиана или Аристида, которым были не чужды подмостки. Лучшее, что написано в мировой научной литературе о Флавии Филострате, — это статьи Елены Георгиевны Рабинович в ее издании «Жизней софистов».

— Чему посвящена «Героика»?

— Вообще она зовется просто Ἡρωϊκὸς διάλογος. У нас утвердилось название «Героика», потому что в некоторых рукописях она называется Ἡρωϊκά, как «Эфиопика» — Αἰθιοπικά. В эпоху Филострата оживляется интерес к Гомеру, происходит так называемая гомеровская ревизия, обладающая четкими общими местами: например, Одиссей — моральный урод. Есть хорошие герои, про которых Гомер ничего не написал, потому что он все услышал от Одиссея, толковавшего все в свою пользу. Об этом в «Героике» тоже есть рассказ.

Рамочная экспозиция диалога такова. Некий финикийский купец прибывает на побережье малоазийского Херсонеса и общается там с местным виноградарем, который ему говорит: «Меня учит всему Протесилай, он рассказывает мне всю истину». То есть это не платоновский диалог, а этакий диалог-откровение (хотя в платоновских тоже иногда бывают откровения). Протесилай поведал виноградарю правду о Троянской войне. Это актуальное произведение, потому что в то время происходит так называемое Греческое возрождение. Люди пытались возродить греческие культы, Каракалла даже ездил в святилище Ахилла на Троянском мысе.

— То есть культовое почитание героев в III в. н. э. продолжалось?

— Это интересный момент. Многие вещи возрождались, но не возродились. Например, возрождение дорийского диалекта в некоторых исконно дорийских областях, где никто по-дорийски уже не говорил. В Херсонесе появляются дорийские надписи — понятное дело, с ошибками, с гиперкоррекциями. Примерно то же самое и с дельфийскими надписями того времени. То есть это возвращение к корням, к традициям, но на каком-то новом уровне.

Думаю, реального возрождения культов, скорее всего, не произошло. Есть какие-то следы, но это скорее похоже на возрождение славянского язычества в наше время. У меня был один знакомый знакомого, который залезал на дерево и кричал: «Явись Ярило!» Но я сомневаюсь, что это возрождение культа Ярила. В эпоху Филострата происходили похожие вещи, только гораздо более тонкие.

— Что вообще для грека значил герой, почему им было важно культовое почитание героев эпоса? Это были кто-то вроде святых?

— По сути, да. Мне было страшно интересно, почему именно в это время происходит возрождение культа героев. Ведь он чем-то сильно похож на культ Христа. Герой — это такой промежуточный получеловек-полубог, который готов тебя выслушать. К нему обращаются точно так же, как христиане обращались к Христу, с некой личной молитвой. Для грека классической эпохи такое личное общение с героем — это просто атеизм, колдовство и вообще непотребство. Такого рода магия — это религия с черного хода, нечто иллегальное и если не преступное, то по меньшей мере подозрительное.

Экспозиция этого диалога Филострата с адептом, у которого свои отношения с героем, практически непредставима в классическую эпоху. Разве что в контексте культовых оракулярных святилищ какого-нибудь Трофония: посвященный заползает в темную пещеру, там ему что-то является, его оттуда полуживого выносят. Это также похоже на форму инкубации в культе Асклепия, когда человек должен поспать в его святилище, чтобы вылечиться.

В книге базельского профессора Петера Гроссардта есть большая глава про историю образов Протесилая в литературе. В эпоху классики это первый греческий герой, погибший под Троей, важна также любовь между Протесилаем и Лаодамией. В римское же время, когда интерес ко всем этим героям возрождается, у Петрония встречается совсем другой образ: твой член встает настолько же быстро, насколько быстро воскрес Протесилай.

Есть классная книжка Fiction as History Глена Бауэрсока, которую я все время пытаюсь подсунуть нашим историкам, потому что они думают, что история — это только Геродот, Фукидид и так далее. На самом деле исторический материал есть у множества таких писателей, как Лукиан, Элий Аристид, Флавий Филострат, Дион Хрисостом. Как вытащить историю из них? В басне Эзопа (типичной πλάσμα — так по-гречески называется фикшн) речь идет о вымышленных персонажах и каких-то ослах, но это не является неправдой. Это правда на другом уровне. Например, на моральном.

Лукиан может писать вымышленную историю, но из нее можно вытащить, во-первых, историю реальную, во-вторых, воззрения самого Лукиана на историю. Истина раскрывается из вымысла в очень многих аспектах самым интересным образом. Или, например, фигуры умолчания: то, что писатель считает само собой разумеющимся, но об этом не говорит. Из таких вещей невероятно интересно вытягивать историю.

— Могильные курганы Протесилая и Ахилла, о которых идет речь в «Героике», на самом деле существуют?

— В тех краях, безусловно, существовал культ, но археологи там, по-моему, покопались несильно. Святилища Ахилла, которое точно там было, они, кажется, так и не нашли. С этими могилами связано еще интересное представление самих греков, что герои были больше, чем обычные люди. Филострат пишет, что у героев огромные кости, меж которыми обязательно должны ползать змеи.

— Про величину героев еще у Геродота описывается, как спартанцы обнаружили могилу с гигантским скелетом Ореста. Параллельно с аспирантурой вы начали преподавать классические языки в школе — сначала в классической гимназии «Радонеж»?

— Да, с третьего курса. Еще одно время в Домодедовской классической гимназии им. преп. Серафима Саровского. Потом устроился в православное издательство «Даръ», работал над книгами раннехристианских авторов с параллельным греческим текстом и двойным комментарием — учебным, объясняющим конструкции, и реальным, чтобы они были полезны и для студентов духовных заведений, и для обычного человека. Мы успели подготовить собрание восточных и западных литургий с приложением к книге про евхаристию Карабинова. Другим большим проектом были книги про христианство на Северном Причерноморье. Я привлек Андрея Виноградова, мы хотели переиздать сборник христианских надписей Латышева. У Андрея из этого родилась классная книжка «Миновала уже зима языческого безумия…» про христианство в Херсонесе. Еще я подготовил к изданию письма к Олимпиаде Иоанна Златоуста, «О Святом Духе» Василия Великого, несколько латинских авторов, Киприана Карфагенского. Ни одна из этих книг так и не вышла — приключился кризис 2008 года. Где-то в почте у меня до сих пор лежат эти файлы.

— Не думали пристроить в какое-нибудь другое издательство?

— Нет, мне это стало неинтересно. К тому времени я окончательно понял, что языки надо преподавать, и устроился в 3-й мед. Преподавал латыньку — это было мегаполезно для меня. Они там объединяют группы, у меня было человек тридцать. Все нормальные ребята, днем, например, работавшие в скорой, учились на вечернем — с ними было работать просто счастье. А дневное отделение очень блатное, 99% учащихся — кавказцы. И заставить их учить латынь — для меня это была целая школа. Наступает сессия, стоят они, стоят их родственники, дедушки, бабушки, дядья, настигают тебя в туалете: «Алексей Владиславович, сколько стоит?» Мы оттуда даже как-то на машине уезжали, нас преследовали — жуть! С тех пор я не боюсь большой аудитории по языковым занятиям, могу вести себя довольно жестко.

— В 2008 году вы также начали преподавать в Филипповской школе.

— Мне позвонил Володя Файер и сказал, что есть директор частной школы, Михаил Викторович Поваляев, который хочет ввести у себя латынь. Я согласился встретиться, хотя к тому моменту решил, что больше никогда не буду преподавать в школе.

— Почему?

— Достало! Это жутко тяжело, надо постоянно что-то придумывать. В результате поначалу я стал преподавать в Филипповской школе по старым лекалам — бороться за успеваемость «двойками», но там это было абсолютно бесполезно. Ученики двоек вообще не боялись. Постепенно я понял, что надо что-то менять. Мне говорили: «Это частная школа, а вы, Алексей Владиславович, ведете себя как фашист какой-то, двойки ставите, думаете, что отчислениями можно бороться!» Но так было в гимназии «Радонеж»! Поэтому из нее практически не выходило классиков — дети ненавидели классические языки. Я благодарен Филипповской школе за то, что в итоге они меня (а я довольно упертый) заставили бороться за мотивированность школьников.

Между Academia Vivarium novum и кафедрой классической филологии МГУ был договор, они каждый год посылали туда студентов. Им не надо было ничего платить: если тебя взяли, то кормят четыре раза в день и учат бесплатно. Есть свои специфические моменты, но их можно пережить, если хочешь там учиться. В конце концов в чужой монастырь со своим уставом не ходят. И мой друг Гриша Беликов рассказал, что туда постоянно приезжают дети — итальянские, французские, немецкие. Я говорю: может, мы тоже из Москвы приедем? Мы договорились с руководителем академии Луиджи Миралья, что будем дважды в год приезжать на две недели. Сначала мы даже ничего не платили. Потом нам стало неудобно, я договорился, что дети будут платить хотя бы за еду и экскурсии. Но если у родителей не было денег, то брали бесплатно. У них первая цель — не заработать деньги, а продвинуть свою идею studia humanitatis в массы.

— Какое впечатление на детей произвела академия?

— Волшебное! Сначала, когда приезжают первый раз, они боятся. А потом уезжают со слезами, не хотят расставаться. Заводят себе кучу друзей отовсюду: из Мексики, Аргентины, Германии, африканских стран. Разговаривать им там разрешено только на латыни. Это производит на них невероятное впечатление. Поездки в Вивариум были очень мотивирующим фактором. Благодаря им у нас выросло несколько поколений учеников, которые, закончив школу, не потеряли любви к латыни и греческому, даже если не пошли по этим специальностям. Человеку просто надо дать ключ, чтобы он полюбил языки.

— В связи с опытом преподавания в Филипповской школе у вас есть статья об обучении натуральным методом. В чем его специфика, почему вы считаете это лучшим способом изучения языка?

— Старшее поколение наших коллег относится к натуральному методу с большим скепсисом, даже презрением. Я их понимаю, потому что так называемое движение «живой латыни», от которого я всячески отстраняюсь, по большей части представляет собой какие-то кружки латинизированного клингонского или эсперанто. Я не осуждаю, просто говорю об образе, который может быть в голове у некоторых коллег. Мол, какие-то детские игры, какое отношение они имеют к древним авторам?

Но я на себе убедился, что после года попыток преподавания натуральным методом стал знать латынь лучше раз в двадцать. Думаю, даже люди, которые плохо к этому относятся применительно к классическим языкам, подтвердят, что, начав говорить на немецком, французском и любом другом современном языке, они стали знать этот язык гораздо лучше. Сколько лет классик учится читать? Пять в университете, три года в аспирантуре — и все равно многие владеют языком не очень. Некоторые мои коллеги говорили, что вышли из университета вообще ничего не зная. Стали знать, когда начали преподавать в классической гимназии.

Теоретически понятно, как преподавать натуральным методом, латынь-то ты знаешь, но ты не можешь, пока сам не увидишь. Съездив в Вивариум, мы этому научились. Сначала с трудом, но в результате все наши учителя стали там говорить исключительно на латыни даже в быту, между нами, русскими. Нам будто нажали кнопку внутри. Вернувшись в Москву, мы освоили натуральный метод. Провели летнюю школу по изучению античности с секцией живой латыни, включали презентации, разделили роли. После этого я понял, как вести языковую пару вдвоем или даже втроем. Вначале я немного скептически относился к преподаванию греческого натуральным методом, но потом убедился, что это тоже работает.

Когда язык у тебя во рту, он на сто процентов в голове. Я знал и прежде, что переводы с русского полезны, меня к этому приучили. Натуральный метод — это то же самое, но еще лучше. Опять же, он нужен не для того, чтобы одеться в тогу и поговорить с Цицероном — ты же его не воскресишь. Разве что если души филологов-классиков попадают после смерти к античным праведникам. А главным образом именно как метод. Это великолепный способ на первый курсах. Он освобождает от извечного страха перед текстом даже тех, кто закончил кафедру классической филологии. В большинстве случаев мы читаем в течение семестра какой-нибудь маленький текст. Малюсенький! Мы его разбираем и так, и сяк, со всех сторон, все комментарии прочтем, весь критический аппарат обсудим, но что у человека остается в итоге? У него остается страх перед большими текстами. Часто учащийся на классике не прочитывает ни одного полного текста за все годы обучения, только кусочками какими-то. И у него впечатление, что это дико сложно, что нужно обложиться кучей словарей.

Натуральный метод позволяет преодолеть этот страх. Когда ты воспринимаешь текст целиком, полными книгами, только тогда ты наконец и начинаешь читать его как литературу. Это очень важный момент: перейти как можно быстрее от расшифровки текста именно к чтению. Нужно настраивать себя на чтение текста, даже в собственном языковом узусе. Говорить не «я пойду поперевожу Цицерона», а «я пойду почитаю Цицерона». Это маленькие вещи, но они тоже имеют значение.

Со школьниками, ездившими в Вивариум, потом в Филипповской мы читали очень большие по объему тексты — скажем, по книге Цезаря в неделю. А можно ведь и больше! Михаэль фон Альбрехт в своих воспоминаниях рассказывает, что, когда он учился в университете, известный немецкий классик Цинн задавал к каждому занятию прочитать очередную песню «Энеиды». На паре он прочитывал эту песнь вслух и комментировал непонятные места. Классно же! У нас за семестр прочитывают одну песнь из «Энеиды», ну две. А ведь это цельное произведение. Мы учимся воспринимать античную литературу как что-то раздробленное, фрагментированное, и это очень плохо. Из-за этой бесконечной расшифровки мы разучиваемся воспринимать текст как художественное произведение. Из-за этого у нас есть такие предрассудки, как у тех же историков-классиков: мол, историк Геродот, историк Фукидид… Они забывают, что на самом деле это художка. Мегасложная, но художественная литература. И ты станешь лучше как историк, если будешь анализировать текст, осознавая эту художественность и держа его в уме как целое.

В принципе, вся наша ученость состоит в начитанности древними авторами. Мы с моим другом Димой Бугаем, историком философии и невероятным человеком, однажды читали вместе «Агамемнона» Эсхила, и он мне сказал: «А я сейчас вообще перестал читать по-латыни». Я его спросил, почему. Он ответил примерно так: «Я понял, что у меня одно вытесняет другое. А я себя сейчас приучаю к тому, чтобы, когда я читаю, например, Платона, у меня мгновенно рождалась ассоциация между вот этим местом из диалога и другими греческими текстами, чтобы она ничем не перебивалась». Вот к чему нужно стремиться. Постоянно читать, читать и перечитывать одни и те же тексты. У Доватура был такой список ежегодного чтения филолога-классика: Гораций, Ксенофонт и так далее. Особенно классно, что, в отличие от медиевистов, мы вынуждены перечитывать очень красивую литературу, которая с каждым прочтением становится все прекраснее. Это парадокс!

— Каким образом греки учили латынь, а римляне греческий в античности?

— Прямым методом. Так же, как это делали в Средневековье и в эпоху Ренессанса. Знакомство с Ренессансом, кстати, сыграло для меня ключевую роль. Потому что до этого я воспринимал даже любимые античные тексты как источники для моих научных тем. Но благодаря знакомству с Петраркой, Эразмом, Вивесом и другими гуманистами я научился видеть в античных авторах реальных людей и разговаривать с ними. Петрарка вообще изменил стиль чтения в Европе. Он первый стал разговаривать с древними авторами, писать письма Цицерону и так далее. Это был глобальный поворот, который я могу засвидетельствовать и на собственном примере. Отсюда у меня бесконечная любовь к Ренессансу и ренессансной литературе в целом.

Представьте себе, у них практически не было словарей! Конечно, академик Крачковский в книжке «Над арабскими рукописями» рассказывает про рукопись арабского средневекового словаря, в которой отпечатались лямки и следы пота от человека, который таскал этот словарь на своей спине через всю Европу туда-сюда. Да, хорошо, как же еще было Аристотеля переводить, если не с арабского? (Смеется.)

Но остается вопрос: как люди выучивали язык? Некоторые моменты вообще поразительны: табличка consecutio temporum по латыни была неизвестна Эразму Роттердамскому, ее придумали только в конце XVIII века. Но он все равно абсолютно правильно соблюдает все правила, в ней изложенные. Это удивительно! Или смотришь первые печатные учебники греческого языка XV века, которые назывались Erotemata, или более поздние XVI века, или иезуитские учебники — там везде идет сплошная морфология, никакого синтаксиса. И сразу же после морфологии идут тексты с латинским переводом, часто сначала с литературным, потом дословным. Но как они учили все это? Без наших лидделл-скоттов, без глэров.

— Технические термины вроде accusativus cum infinitivo тогда уже были? Я знаю, что названия падежей древнее изобретение.

— Это все было, бралось из древних грамматиков. Насчет accusativus cum infinitivo не уверен, но, скорее всего, тоже было. Ablativus якобы придумал Цезарь в какой-то палатке, он же тоже филолог был. (Смеется.)

Понятно, что память у них вынужденно была лучше, плюс вокруг было меньше отвлекающих вещей. Поэтому они так все и выучивали. Розанов пишет где-то: когда в наше время идешь по улице, твою мысль постоянно отвлекают — аптека, голосуй за такого-то и прочее. Бесконечное количество всего. И мы доверяем всё подряд внешним носителям. Недавно видел хороший мем на эту тему в какой-то латинской группе в фейсбуке. Ренессансный ученый: «Ооо, это слово встречается один раз во всем корпусе текстов Цицерона!». Наш ученый: «Это слово встречается в следующей главе Familia Romana…»

Поэтому натуральный метод — классная штука, он быстро бросает тебя в большие тексты, и ты их не боишься. Есть такой Лука Раньери, пропагандист живой латыни и живого греческого на ютьюбе. Несколько лет назад я его даже не упомянул бы, но теперь считаю, что все, кто на нашу мельницу льют воду, молодцы, даже если они фрики. Так вот, он рассказывал, как сам учил языки: делал записи текстов и слушал, пока вел машину. Директор Вивариума Луиджи Миралья в одном из интервью тоже говорил, что во время учебы начитал всего Сенеку и слушал его. Это хороший способ, я и сам практиковал его, в студенческие годы начитал Ксенофонта на кассеты и слушал в плеере. Я плохо воспринимаю информацию на слух, но если сам читаю вслух, то усваиваю лучше, чем когда читаю про себя. Это тоже один из методов: на занятиях читать самому громко на латыни, на латыни же объяснять и студента тоже заставлять читать громко вслух. Так очень много все осаживается.

Еще полезно заучивать тексты наизусть, причем именно прозу. Это я услышал еще в юности, мол, Шлиман наизусть выучивал в день по семнадцать страниц иноязычного текста. Может, это неправда, но с тех пор, когда у меня есть время, я постоянно заставляю себя что-нибудь заучивать. Когда на втором курсе мы начали читать первую речь Цицерона против Катилины, преподаватель сел перед нами и с неплохим артистизмом прочел ее наизусть. Нас это настолько сильно впечатлило, что мы тоже выучили ее наизусть и читали друг другу. Потом я выучивал ее еще несколько раз. Память у меня так устроена, что оперативка хорошо работает, я могу большой текст выучить даже сейчас, но вскоре его забуду. У некоторых наоборот, студенты мне рассказывали, что даже в аспирантуре они помнят тексты из Солопова-Антонец, которые я заставлял их учить на первом курсе.

Надо заставлять себя. Наша память хуже, чем у них. Мы не Эразм. Ты читаешь «Адагии» Эразма и понимаешь, что он из головы их берет, потому что не было еще никаких современных библиотек. Тогда не было даже Королевской парижской библиотеки, где он мог бы все это собрать. Он все хранил у себя в голове. Это потом, когда он жил у Альда Мануция, там, наверное, было все, что нужно. При этом они там общались исключительно на древнегреческом языке. Лишнее слово — плати венецианский дукат.

— Чем вы занимались в рамках гумбольдтовской стипендии?

— У меня был проект по материальности и письму греческих магических надписей — немецкое слово Schriftlichkeit довольно сложно адекватно перевести на русский. У нас это «письменность», но речь идет и об оформлении текста, его структуре и содержании вместе, как он выражен на памятнике. У вас, например, чаша: почему здесь надпись по кругу? Начиная с таких вещей и кончая тем, как устроен синтаксис, есть ли там экспрессивные выражения, сознательно ли делались глючные вещи вроде удвоения согласных, как в аффектированном языке: «ну ты коз-з-зел!», «ну ты с-с-сука!». Такие случаи есть в магических текстах — мне было интересно, можно ли доказать, что это так называемая экспрессивная геминация, или нет? Исследовав практически все тексты, написанные по-гречески и по-латински на эту тему, я пришел к выводу, что нельзя: примеров всего несколько, не докажешь, что это специально.

Встречается и магическое повторение, как мы в молитвослове говорим «Господи, помилуй» сорок раз. К сожалению, у нас нет греческих культовых книг, служебников, требников. А они наверняка были! Христианство взяло многие формы греческого культового языка. Просто, как сказал протоиерей Александр Шмеман, наполнило их новым содержанием. Но из всего этого греческого наследия до нас дошли преимущественно только магические тексты и какие-то странные выражения. Например, ἔφυγον κακὸν εὗρον ἄμεινον, еще вдобавок и рифмованное. А оно нам известно уже из Демосфена. Это явный намек на культовую фразу, вероятно, из Элевсинских мистерий.

— Чему посвящена большая часть магических надписей?

— Это так называемые «судебные заклятия». Условно говоря, практика такая: на свинцовой табличке пишутся имена оппонентов по суду, она складывается или сворачивается, протыкается гвоздями и закапывается в могилу преждевременно умершего человека, чей дух бродит в поисках мщения. Такой указатель: «Тебе туда!». Бывают письма, но довольно редко. Элементы жанра письма и магического текста еще не установились, поэтому они смешиваются друг с другом. Например, может быть написан адресат: «Гермесу». Но практически никогда нет обратного адреса.

Эти заклятия еще называют связывающими, потому что в них часто используется глагол καταδέω: «я связываю таких-то» или «я связываю их языки» — подразумевается, чтобы они не смогли говорить на суде (здесь хочется картинку из «Матрицы» добавить).

— Заклятия только с тяжбами связаны или бытовые тоже есть?

— Бывают и другие, но я с ними не работал. А вообще много любовных, против воров, против грабителей могил. Особый интерес представляют спортивные, агонистические заклятия. Благодаря ним мы знаем кучу лошадиных кличек и имен жокеев, целыми списками перечисляются.

В надписях из Ольвии, с которыми работал я, в основном имена. Не так много развернутых формул, иногда uerbum deuouendi, заклинательный глагол («я связываю», «я закапываю», «я записываю в список»). Большая часть относится к классическому и раннеэллинистическому времени. Потом резкий провал, у нас мало эллинистических заклятий — и уже в римское время они появляются с невероятными формулами, с совершенно безумными рисунками монстров. Сейчас их часто находят — слава богу, сегодня никакие археологические раскопки не обходятся без металлоискателя.

Все эти заклятия кидали в могилу или в колодец. В 2004 такой колодец нашли в Риме, источник Анны Перенны. Находкам оттуда даже посвятили отдельный зал в Термах Диоклетиана. Там много свернутых свинцовых и бронзовых табличек с изображениями монстров, очень интересный материал, который сразу много тем затрагивает. Это такие маленькие замочные скважинки, через которые ты можешь выйти на множество чудесных вещей, как Алиса в стране чудес. Тут и язык, и культура, и история религии, и все это можно связать с чем-то еще. К сожалению, часто такие магические источники не согласуются с литературными текстами, потому что посвященной этим темам литературы сохранилось очень мало.

— Я знаю, вам важен тезис о взаимосвязи или даже неразделимости истории и классической филологии. Расскажите, как вы пришли к этому взгляду.

— Меня так учили с первого курса. Я причисляю себя скорее к питерской школе классической филологии, а для петербургских коллег это базовая вещь. Мне чуть ли не 1 сентября на первом курсе сказали известную фразу Доватура: историк без филологии витает в воздухе, а филолог без истории прижат к земле. В этом смысле меня немножко удивляет московский образ классической филологии, который очень, так сказать, «грамматичный». За редким исключением классика в Московском университете и в XIX веке, и в начале XX была предназначена, чтобы учить будущих преподавателей гимназий. Поэтому это в основном какая-то грамматика. Даже те московские ученые, которых можно рассматривать как исключение, принадлежат этому грамматическому направлению. Например, Соболевский с двумя прекрасными латинскими диссертациями о языке Аристофана. Или Покровский с его исследованием семантики.

Тогда как в Питере все изначально было по-другому. Классическую филологию там создал историк — Федор Федорович Соколов, который всю жизнь читал историю Греции в Императорском историко-филологическом институте. И он же привил своим ученикам интерес к эпиграфике. Он вызывал у студентов противоречивые чувства, потому что был фанатичным поклонником фактов, которые перечислял на лекции. Вересаев жаловался на это в воспоминаниях: мол, Соколов диктует, что в таком-то году была война между греками и еще кем-то. Почему она произошла, что это такое было? Источники нам сообщают, что была война, все — будь добр, выучи. Вересаева это дико бесило.

Другие слушатели, наоборот, восхищалась соколовским позитивизмом в самом хорошем смысле этого слова. Это не вульгарный сциентизм, пытающийся все объяснить наукой, а позитивизм, для которого факт — это царь. У Соколова был домашний семинар, где его фанаты объединились. Из этого круга вышли Ростовцев, Латышев, Новосадский, Никитский. Последнего у нас называют московским филологом-классиком, потому что одно время он был деканом историко-филологического факультета Московского университета. Но он оказался здесь случайно, как и большинство филологов-петербуржцев, просто чтобы перекантоваться где-то и вернуться в столицу.

Сейчас меня закидают камнями московские классики, но я считаю, что наша классическая филология — такая, какой я себе ее представляю — до сих пор живёт именно в Петербурге. У нас иногда появляются редкие исключения, которые у меня ассоциируются с моим образом классической филологии: Шумилин, Никольский. Я имею в виду такую филологию, которая занята текстом вместе с историей и при этом не пренебрегает критическим аппаратом, а не просто воспринимает его как непонятную штуку, которая нужна непонятно кому. У нас, бывает, так ведут занятия по греческому автору: «А теперь посмотрим, что в критическом аппарате. Там написано то, то и то. Окей, кто следующий читает?». А смысл!? Интересно же все это обсуждать.

Иногда московская классика залетает в специфическое литературоведение, что у меня вызывает скепсис. Я не удивлен, что Йегера перевели именно у нас. Йегер говорил, что задача филолога — это исключительно интерпретация текста, близкая к литературоведению. В отличие от его учителя Виламовица, который был уверен, что нужно сочетать все. Виламовиц — воплощение такой фигуры филолога, который считает, что для того, чтобы интерпретировать какое-то место из Эсхила или Платона, иногда могут потребоваться даже археологические данные. Виламовиц однажды отказался читать лекцию по тексту, описывающему какое-то место в Греции, просто потому, что никогда там не бывал. Ему нужно было постоять там ногами.

Таков же французский подход Луи Робера. Я с большим удовольствием перевел для ВДИ его статью «География и филология, или земля и бумага», в которой выражена та же мысль. Уже древние грамматики вполне себе занимались эпиграфикой, собирали надписи и толковали их. Кроме того, именно внедрение научной эпиграфики Бёком и Моммзеном в XIX веке создало образ единой историко-филологической науки. У Бёка есть моя любимая фраза: Nur ein Philologe braucht alles — «Только филологу нужно все». Мы даже не знаем, что и когда нам вдруг понадобится. В какой-то момент тебе надо узнать, что носили женщины на ногах или какие фибулы были у римского солдата.

Поэтому у филолога должен читаться курс греческих и римских древностей. Хорошо, что переиздали «Греческие древности» Латышева. «Римские древности» Санчурского переиздали в начале 1990-х, но кастрированными. Было бы здорово перевести Darstellungen aus der Sittengeschichte Roms Фридлендера, великая книжка. Еще хорошие книги «Повседневная жизнь Древнего Рима. Апогей империи» Каркопино и «Повседневная жизнь Египта во времена Клеопатры» Шово — офигенного французского египтолога. Он меня очень поразил однажды на семинаре в École Pratique des Hautes Études по мультилингвизму в Древнем Египте греческого, римского и арабского периодов. Заходит мужик: выбритая голова, татуировки, ирокез, в кольцах весь. И начинает говорить. Я думаю: во культура, какой-то чувак с улицы пришел, а его слушают все. Оказалось, это Шово! Он ведет там семинар по демотическим папирусам.

— Взаимосвязь классической филологии и философии не так очевидна, как с историей. У меня есть знакомые философы, которые специализируются на античной философии, но не знают языков. Обычно они говорят, что язык только привносит какие-то нюансы, а так достаточно перевода.

— Не могу себе представить профессионального историка философии, не знающего языка своих источников. Историк философии — это прежде всего историк. Куда деваться? Раньше у нас ты просто не мог быть философом, не окончив классическую гимназию.

— В чем задача филолога-классика, его предназначение? От Андрея Валентиновича Лебедева я как-то слышал, что это тот, кто помогает понять античного автора, некий медиум между античным автором и современным человеком.

— Я соглашусь. У Аверинцева есть прекрасное определение филологии как школы понимания. В университете на введении в классическую филологию нам первым делом дали (а теперь даю я сам своим студентам) статью Зелинского «Филология» из Брокгауза, где говорится, что филология в узком смысле — это та сторона единой историко-филологической науки, которая повернута в первую очередь к текстам, к письменности. Поэтому я согласен с тем, что это школа понимания этих текстов, традиция в хорошем смысле. Не та традиция, которая догматизируется и становится какими-то непонятными «скрепами», а живая традиция, несущая, как река, одну и ту же воду, но всегда находящаяся в движении.

С другой стороны, для меня классическая филология — это еще и школа самопознания. Невозможно научить понимать другого, пока ты не научишься понимать самого себя. Это также школа открытости, которая учит тебя признавать другого как такового.

Кроме того, есть классическая филология как специализированная наука, которую Поль Вен сравнивает с охотой. Я согласен и с этим. Перед тобой стоит есть вопрос, и ты пытаешься пройти за ответом по какому-то следу, по каким-то дорожкам, буквально выслеживая его. Бывает, упрешься в какое-то трудное место в тексте, а потом едешь в трамвае и — бах! — внезапно понимаешь, в чем дело. Такие моменты приносят счастье.

Классическая филология как studia humanitatis — это наука чистого удовольствия, которое достойно свободного человека. Студентам мне это приходится говорить каждый год. Они поначалу говорят: «Вам нравится Бах, а мне Моргенштерн. Вкусы же разные». Но со временем они начинают понимать: «Вы были правы, иногда, чтобы что-то понравилось, нужно понять законы, по которым это создано». Каждый раз я учу их этому заново. В какой-то смысле это рай на земле. Сидишь себе, наслаждаешься Платоном, Цицероном или Горацием. Со студенческих лет, куда бы я ни ехал, всегда беру с собой томик Горация. Притом что я эллинист, Гомера нужно с собой возить, но ничего не могу с собой поделать, без Горация не могу.

— Как вы относитесь к дигитализации классической филологии, введению разных цифровых методов? Например, недавно была новость, что какой-то алгоритм определил, что «Прометей прикованный» не принадлежит Эсхилу.

— Такие вещи должны быть. Я не очень разбираюсь в них, но что касается того, в чем разбираюсь, например, эпиграфики, для нее дигитализация — безусловное благо. При этом есть сложные вопросы. Например, кто будет обеспечивать сайт какого-нибудь проекта после того, как тот закончился? С этой проблемой недавно столкнулись мои немецкие коллеги из Магдебурга, чей проект сборника всех магических надписей на греческом и латинском, Thesaurus Defixionum Magdeburgensis, финансировался Deutsche Forschungsgemeinschaft. Проект закончился, денег на обеспечение сайта больше нет. Поэтому нужно искать другой проект, который подхватит этот. В результате они нашли такой в Гамбурге. Но все промежуточное время сайт не работал, что доставляло мне сложности, потому что он очень полезный: там можно искать и по формуле, и по слову, и по конкретным формам слова, все заточено под твои интересы. В базе PHI это делать гораздо труднее.

Бывают совершенно роскошные сайты, например, надписи Афродизиады или Inscriptiones antiquae Orae Septentrionalis Ponti Euxini-3, где выложены с аппаратом и комментарием античные надписи Тиры, Херсонеса и вообще Северного Причерноморья византийского времени.

Что касается алгоритмов, в свое время Володя Файер, например, сделал программу метрического распознавания гомеровского гекзаметра и много ей пользовался для своей диссертации. Безусловно, такие вещи могут применяться. Другое дело, что мы, мне кажется, должны относиться к ним с известной осторожностью. У них есть определенный элемент точности, но статус истинности в наших науках и в естественных разный.

— С вопросом о дигитализации связан также вопрос о будущем классической филологии. Рано или поздно будут изданы все критические издания, все рукописи будут оцифрованы и расшифрованы, большой объем работы классического филолога будет исчерпан. Что тогда ему останется?

— Дай бог, чтобы все оцифровали. До сих пор ведь находят новое. Как сочинение Галена о том, что не надо печалиться, которое было совершенно случайно найдено на Афоне в единственной рукописи. Единственной! Жутко порченной, написанной явно с кучей ошибок, которые нельзя проверить по другим рукописям.

Исчерпывающего критического издания многих авторов не случится никогда. Критическое издание предполагает не только разночтения рукописей, но и конъектуры, догадки других филологов относительно восстановления или чтения конкретного места, которое при этом может быть не представлено никакой рукописью. Такие догадки будут совершаться и впредь, поэтому критические издания какого-нибудь Катулла или Горация никогда не закончатся. Просто ради примера: Ричард Бентли в XVIII веке больше 900 раз поправил текст Горация. В современных изданиях до сих пор печатают не меньше 800 его правок. И люди ломают когти за эти конъектуры, за то или другое чтение.

Так что классическая филология никуда не денется. Никакие компьютерные технологии ее не заменят. В этом смысле она похожа на философию. Любому философу приходится начинать с самого нуля. У меня был один знакомый, большой фанат Эвальда Ильенкова, всем давал его почитать. Он любил, как Ленин, делать заметки на полях книг, и в одной было написано: «Ильенков уже прочел за меня Гегеля и все понял — зачем мне его читать?» Это же смешно. Философу в любом случае придется прочесть Платона, продумать Декарта, Канта, Гегеля.

Так же и в классической филологии. Какие бы хорошие у нас издания ни были, каждый год выпускается какое-нибудь новое. Только у Les Belles Lettres в прошлом году вышло пять или шесть новых критических изданий. Но исследователь не может ограничиться этим последним изданием — ему нужно принимать во внимание и другие. Филолог может придумать конъектуру, которой нет в изданиях за последние сто лет, но точно такая же была сделана каким-нибудь Эрмолао Барбаро в XV веке. Он случайно откроет оцифрованный в Мюнхенской библиотеке текст — и бах, там она есть, а больше ее нигде нет. То есть возникает нужда в критических изданиях нового уровня, учитывающих все возможные мнения по конкретному месту. Такие дигитализованные проекты сильно упростили бы технические задачи, которых у классической филологии очень много. Однако, как говорится в прекрасной статье Хаусмена про критику текста, важно быть не только технически подкованным классиком, но и еще иметь на плечах голову, а не тыкву, а в голове мозги, а не пудинг.

Я иногда удивляю своих студентов тем, что говорю: «Вам достался Софокл? Ну, готовьтесь: вам придется читать литературу об этом с XV века, не считая scholia vetera, scholia recentiora, которые сами нуждаются в критическом аппарате». В любом случае каждому следующему филологу-классику придется начинать с самого начала. Никакая машина за тебя язык не выучит. Никакая машина не научит тебя любить его.

— При этом, несмотря на технические новшества, от классиков часто можно услышать, что раньше трава была зеленее, классическая филология находится в упадке. Как вы оцениваете эту позицию?

— Я согласен с ней. В каком-то смысле все, что сейчас есть хорошего в классической филологии, — это заслуга старых школ. Вдобавок к раздроблению филологии и истории сейчас происходит раздробление между латинистикой и грецистикой. В англоязычных странах оно особенно заметно, латинист там может не знать греческого, что просто смешно, учитывая, что римская литература основана на греческой.

Во Франции ситуация получше, потому что они позже, чем все остальные, загубили латыньку с греческим в коллежах и лицеях, только в 2015 году. Теперь можно выбрать только один язык в качестве факультатива. При этом чтобы поступить в Эколь Нормаль на классику, нужно сдать экзамен и по греческому, и по латыни.

У немцев пока что сохраняется греко-латинская двурукость благодаря тому, что первая докторская диссертация у филологов должна быть по греческой или римской филологии, а вторая габилитационная — наоборот. Но в Германии тоже нельзя взять сразу греческий и латынь, обязательно нужно взять древний язык и какой-то современный. На нашем веку там еще появятся приличные филологи-классики, а потом будет уже полный кошмар, если ничего не изменится. На ютьюбе можно найти видео профессора Баумбаха, специалиста по Лукиану, где тот рекламирует кафедру классической филологии в университете Бохума: «У нас особенная кафедра — есть сразу и греческий, и латынь!» (Смеется.) Вау, ничего себе!

При этом у филологов в Германии меньше часов греческого и латыни, чем у богословов. То есть богословы там знают греческий и латынь лучше, в этом я сам мог убедиться. Истории каюк придет еще раньше: историки древности в Германии теперь вообще не обязаны учить греческий и латынь. А если ты, как профессор, порекомендуешь им пойти на курс, который они могут взять бесплатно, тебя могут обвинить в насилии — Gewalt, понимаешь ли, применяешь.

Сейчас наступает такое промежуточное время, которое несет в себе проблески возрождения. Филология уходит из университетов, но она возможна как любовь, как инструмент самопестования. Поэтому появляются какие-то кружки, новые circuli Latini в Берлине и во Фрайбурге, возрождаются домашние семинары, часто по инициативе молодых людей, вышедших из Вивариума. Во Франции тоже, но там сильнее традиция классики. Еще больше в Италии и Испании.

Кристоф Рико, автор учебника разговорного койне Polis и руководитель Polis Institute в Иерусалиме, называет это шестым Ренессансом. Потому что действительно сейчас множество инициатив возникают как грибы после дождя. В Америке есть мощнейший Paideia Institute — учеников оттуда я встречал в Италии в таких местах, куда сам не думал, что попаду. Какая-то пещера Тиберия бог знает где — и внезапно идет экскурсия американцев по-латыни! Проводят крупные конгрессы, летние школы в Риме, Афинах, Париже, везде ходят по-латыни разговаривают. При этом они не связаны ни с какими университетами.

Я думаю, что будущее за этим, и готов лично поспособствовать уходу живой классики из университетов.

— Можно ли представить в России такие институции?

— Почему бы и нет? Взять хотя бы Свободный университет, который создали преподаватели Вышки, уволенные по политическим мотивам. Что-то в этом роде на краудфандинговой основе вполне возможно. Я считаю, что надо захватывать электронные платформы по максимуму. Что сделал гуманизм? Захватил книгопечатание. Значит, нам надо захватывать интернет.

К сожалению, я довольно поздно понял, что на самом деле античность интересна очень многим людям. Даже детям, школьникам. Должна быть реклама классики в интернете, обращенная к как можно более широкой аудитории.

— Какие книги вы посоветовали бы в качестве образца классической филологии?

— Студентом я спрашивал об этом у своих преподавателей. Мне тогда порекомендовали «Остров Белый и Таврика на Евксинском понте» Ивана Ивановича Толстого-младшего, я ее тоже теперь всем советую, и все, что написал Денистон. Вряд ли студент первого курса осилит The Greek Particles, но у Денистона есть и маленькие статьи.

Кроме того, книжка моего хорошего друга Всеволода Владимировича Зельченко, как ни странно, по истории русской литературы. Я имею в виду его небольшую книгу о стихотворении Ходасевича «Обезьяна» — образец того, как следует работать по классике и по истории. Прочитав ее, ты не можешь понять, кто ее написал, историк или филолог. Но это образец именно старого доброго историко-филологического подхода. Для более старшего уровня — все, что написал Тохтасьев.

— Какое напутствие вы дали бы тем, кто приступает к изучению классических языков и в растерянности стоит перед этим пугающим массивом знаний?

— Мой первый совет — не бойся! Просто не бойся! Во-вторых — этот совет вообще ко всему относится — не заглядывай слишком далеко. Делай то, что тебе сейчас дают. По тем же языкам какую дали домашку — ту и делай. В-третьих, важно заниматься каждый день — хотя бы по пять минут. Я обычно задаю своим студентам большую домашку, но мне приходится им растолковывать: «Забудьте про школу. Мы не делаем домашку за день до пары. Я специально задаю ее вам таких размеров, чтобы вы растягивали».

— Наконец, не могу не спросить последнее — почему «латынька»?

— Студенты мои придумали, у них подхватил. Группа, из которой вышла Люба Елисеева, моя теперь уже коллега. Подосинова эта латынька раздражает: «Что за мерзость, как презрительно звучит». А мне нравится!