Сирийские мистики

Максим Калинин (далее Максим): Я очень рад встретиться с вами — теперь на страницах книги. Все вводные слова оставим в предисловиях, надеюсь, их кто-нибудь читает.

Филипп Дзядко (далее Филипп): И я тоже рад! Раз мы уже знаем, что сирийские мистики относятся к христианской традиции, то мне бы хотелось начать с главной заповеди Христа — «возлюби ближнего твоего, как самого себя». Максим, у вас есть соседи?

Максим: Ну конечно, я живу в многоквартирном доме.

Филипп: И какие у вас с ними отношения?

Максим: Соседи снизу обычно недовольны шумом, который издают мои дети, остальные вроде не жалуются. А у вас как?

Филипп: А у меня ровно наоборот.

Максим: Что, жалуются соседи сверху?

Филипп: Нет, наоборот — это мне на них хочется пожаловаться. Они бесконечно делают ремонт: постоянный шум, пыль, стук. И еще они запредельные хамы. Я не могу сказать, что я их ненавижу, но к этим людям я испытываю сильные негативные чувства, а хотел бы не испытывать ничего. А если следовать Евангелию, хорошо бы их вообще полюбить. Но я совсем не могу заставить себя это сделать. Что бы на это ответили сирийские мистики? Максим: Я, может быть, вас разочарую, но сирийские мистики отвечают, что вы можете не любить своего ближнего.

Филипп: Как это возможно внутри христианства? Они что, Нагорную проповедь не читали?

Максим: Конечно, читали. Более того, они решили буквально актуализировать ее в своем опыте. О том, в чем эта актуализация заключалась, мы еще поговорим. Сейчас я хочу сосредоточиться именно на опыте. Описывая его, мистики говорят: любовь к ближнему возможна только тогда, когда ты можешь посмотреть на него глазами Бога. Для этого нужно добраться в самом себе до того божественного света, который есть в глубине каждого. Но, находясь в бытовой данности, человеку трудно это осуществить. Помните, как у Достоевского Иван Карамазов говорит, что любить другого человека искренне невозможно, можно только переступать через себя и любить «из-за натащенной на себя эпитимии».

Филипп: Но как же тогда быть с Нагорной проповедью?

Максим: Нагорная проповедь призывает к определенному действию: возлюби. А что значит «возлюби»? Почему побудительная форма? У Исаака Сирина есть теория о добродетели воли и добродетели духа. Первая связана с усилием человека: ты делаешь себе установку и следуешь ей. Вторая охватывает человека, как может охватить, например, вдохновение. Ты чувствуешь мощный порыв внутри себя и не нуждаешься в том, чтобы себя принуждать. Так вот, Исаак Сирин говорит, что искренняя любовь — это добродетель духа. Ты не вы мучаешь ее. Она рождается в состоянии, когда человек чувствует Бога настолько близким, что сам начинает смотреть на мир его глазами. Это не значит, что установка не нужна. Вдохновению сопутствует работа. И сирийские мистики говорят: простой мысли о том, что у другого человека такие же плоть и кровь, как у тебя, достаточно, чтобы не причинять другому зла и не проливать крови. Но чтобы любить людей от всего сердца, нужно смотреть на них глазами Бога. То есть это не про долженствование — люби, потому что это утверждает общество, или потому что тебя мама так учила, или потому что батюшка в церкви сказал. Мистики говорят: так не получится. Ты как комната с грязными стеклами: пока ты окно не помоешь, свет не проникнет в твою комнату. И не надо создавать искусственное освещение, надо просто помыть окно — тогда любовь к ближнему возникнет сама собой. Как в мультике «Рыбка Поньо на утесе»: там есть колодец — если его открыть, то все захлестнет вода океана. Мы с моими детьми очень любим этот мультфильм.

Филипп: Получается, первый шаг — это сказать себе: ты вообще-то ничего не должен, кроме того, чтобы признать, что ты еще далеко не совершенен.

Максим: Да.

Филипп: И, видимо, дальше есть некоторое количество шагов на этом пути, прохождение разных испытаний? Как в истории о Кунг-фу Панде или в фильмах с Брюсом Ли?

Максим: Да, у мистиков была целая теория о пяти ступенях. По-другому они называются созерцаниями. Не уверен, что стоит сейчас говорить о каждой, но о начальном этапе я расскажу. Первая ступень — это выключение бесконечного потока мыслей и сосредоточение внимания на явлениях этого мира. У меня был такой случай: я гуляю с коляской, прекрасная погода, солнце светит. И вдруг мне вспоминается какой-то человек, который мне насолил. Я начинаю про себя с ним спорить и вдруг понимаю, что раздражен.

Филипп: Да, такое бывает, это ужасно бесит!

Максим: Вот и мне это испортило настроение. И тогда я задумался. Вот мой сын, вот солнце, вот лягушки квакают в Яузе, на набережной стекляшки валяются. Эти стекляшки реальные, а вот мусор в моей голове — он только в моей голове, у него нет реальности, по крайней мере материальной.

Филипп: Это то, что говорят сирийские мистики?

Максим: Ну, мне потом сказали, что это называется заземление, но я был темный человек, ничего этого не знал. Меня в школе учительница математики ругала, что я прихожу к решению задачи через двадцать шагов, когда можно через три. И вот здесь я тоже через сирийские рукописи пришел к тому, к чему, в принципе, можно было бы прийти через современную психологию. Но мы не психологи и не коучи, поэтому — да, это говорят сирийские мистики. Марина Цветаева в письмах тоже говорит о чем-то таком: «Каждая вещь в свой час должна просиять, это тот час, когда на нее глядят настоящие глаза».

Филипп: Я бы ответил стихами Введенского:

Мне жалко что я не зверь,
бегающий по синей дорожке,
говорящий себе поверь,
а другому себе подожди немножко,
мы выйдем с собой погулять в лес
для рассмотрения ничтожных листьев.

Максим: Да, эти слова говорят о похожем опыте. Осмотрись, увидь то, что находится вокруг тебя, постарайся остановить поток мыслительного мусора в своей голове, и ты сможешь увидеть замысел Бога, который лежит за всеми вещами, — говорят мистики. Но в отличие от тех аналогий, что мы привели, для этой традиции особенно важно то, что наступает вслед за этим опытом. Каким тебе открывается мир, на который ты смотришь прямо, без своих готовых моделей? Человек обретает равно заинтересованный, неутилитарный взгляд на все мироздание. Он учится изумляться — и тому, что восхищает его красотой, и тому, что остается странным и непонятным. Собственно, изумление и останавливает поток тревожащих, мешающих смотреть ясно мыслей. И изумления, как и любви, невозможно достичь через напряжение — по крайней мере, по мнению Исаака Сирина.

Филипп: Мне это очень близко. Немного в другом смысле о важности изумления я однажды даже высказался на обложке журнала «Большой город». Я был его главным редактором, и в 2011 году мы сделали номер, на котором написали: «Удивляйтесь, когда вас унижают, отправьте обоих в отставку, будьте здоровы». Мне и сейчас кажется, что удивление — это начало сопротивления. Но возвращаюсь к мистикам! Изумление останавливает поток тревожащих мыслей. Звучит очень здорово, но как именно достичь этого состояния? Мистики описывают какие-то способы?

Максим: Иосиф Хаззайа говорил, что этот тип созерцания достигается через либидо.

Филипп: Что?! При чем здесь либидо?

Максим: Конечно, он не использует современное психоаналитическое понятие, он называет это словом рэгфа (regṯā), которое означает «похоть», «вожделение». Мистики следовали античному делению души на три части: вожделевательная, яростная и интеллектуальная. И вот на первом этапе созерцания, когда ты останавливаешь поток сознания, начинаешь влюбляться в этот мир как в дар Бога. И эта любовь приводит тебя в такой восторг, что ты начинаешь прозревать божественный замысел. Поэтому сирийские мистики связывали созерцание творения с вожделевательной частью души.

Филипп: Получается, что любовь и восторг приводят к прозреванию, а прозревание рано или поздно приведет к искренней любви — уже ко всем ближним.

Максим: Пожалуй. Но движение происходит и в другом смысле: испытав радость открытого взгляда, чутко реагируешь на помехи. Испытав радость созерцания, боишься засыпать глаза пылью. Про эту чувствительность писал и Бехишо Камульский, говоря, что у человека, научившегося всматриваться и изумляться, спадает с сердца пелена страстей. Взгляд на мир становится твоим измерителем — вместо и лучше книг, предписывающих, как поступать (в разных христианских традициях много писали о том, какие бывают страсти, как они классифицируются и так далее). Человек не хочет нарушать той радости присутствия, которая ему открывается. Вспоминаются слова маленькой девочки, которые как-то привел философ Григорий Померанц: «Мама, не говори громко, от этого засыхают деревья».

Филипп: У Айзенберга есть похожее:

Человек, пройдя нежилой массив,
замечает, что лес красив,
что по небу ходит осенний дым,
остающийся золотым.

Помелькав задумчивым грибником,
он в сырую упал траву
и с подмятым спорит воротником,
обращается к рукаву.

Человек куда-то в лесу прилег,
обратился в слух, превратился в куст.
На нем пристроился мотылек.
За ним сырой осторожный хруст.

Человеку снится, что он живет
как разумный камень на дне морском,
под зеленой толщей великих вод
бесконечный путь проходя ползком.

И во сне, свой каменный ход храня,
собирает тело в один комок.
У него билет выходного дня
в боковом кармане совсем промок.

Максим: Да, здесь много дополнительных смыслов, но идея радости как силы — собрать тело в один комок через созерцание — мне в этом стихотворении тоже слышится. У Иосифа Хаззайи есть еще другой образ — образ огня. Он говорил, что божественный замысел разлит во всех предметах этого мира подобно огню, находящемуся в каждой вещи, и человек в опыте созерцания этот огонь вскрывает. В момент созерцательной паузы поневоле иногда думаешь: если бы этот огонь разгорелся во всех людях!

Филипп: Вот и Введенский заканчивает свое стихотворение словами «мне жалко, что я не огонь».

Максим: Вот это да, Филипп! Я хотел бы замолчать здесь. Но наш редактор требует, чтобы я завершил этот поэтический баттл, — у Заболоцкого есть стихотворение:

…Что есть красота
И почему ее обожествляют люди?
Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?

Если попробовать ответить на этот риторический вопрос, исходя из сирийской мистической традиции, можно сказать, что оба ответа верны. Про огонь мы уже говорили, но и красота пустоты в философии сирийских мистиков занимает важное место.

Филипп: Красота пустоты? Что вы имеете в виду?

Максим: Когда ты смотришь на человека, ты видишь какую-то часть его образа, и всегда есть соблазн его дорисовать. Полюбить пустоту — значит удержаться от этого соблазна и получить удовольствие от того, что этот образ дорисовывается совсем не так, как ты того ожидал.

Филипп: То есть это тоже об умении находиться в моменте, в созерцании того, что есть на самом деле.

Максим: Да, так и есть.

Филипп: Знаете, мне немного неловко, но у меня в ответ на теорию мистиков о пяти ступенях созерцания есть моя собственная теория о трех степенях похмелья. Знакома вам такая ситуация?

Максим: Похмелья?

Филипп: Ну да, это очень похоже на то, о чем вы говорите. Есть три степени похмелья. Первая — это когда вы испытываете физическую боль: вам неприятно, у вас болит голова, вас подташнивает и так далее. Это нестрашная ситуация, есть разные способы с ней справиться: борщ, бургер, свежевыжатый сок — неважно. Вторая степень — угрызения совести: когда ты вспоминаешь все, что происходило накануне, неосторожные высказывания, стыдные поступки или, наоборот, что-то, что ты должен был сделать, но не сделал из-за опьянения или похмелья. Это ужасно. И третья стадия — ради нее некоторые и выпивают — это ощущение абсолютного спокойствия и пребывания в текущем моменте. Ты смотришь на все вокруг — и тебя это веселит, ты останавливаешь тревожные мысли, становишься внимательным и начинаешь все любить. Правильно ли я понимаю, что это и есть первая ступень созерцания, о которой вы говорите?

Максим: Надеюсь, меня никто не побьет камнями, но, я думаю, это соотносимые состояния. Вопрос только в том, каким и куда ты из этих состояний вернешься.

Филипп: Я хочу заметить, что мы вовсе не занимаемся пропагандой алкоголизма. И лично моя цель, простите за откровенность, — достигать третьей стадии похмелья без алкоголя.

Максим: Да, но я хочу добавить, что сирийские мистики свое состояние часто обозначали словом равваюфа (rawwāyūṯā), которое означает «опьянение». Был у них и мотив похмелья — правда, все это относилось не к буквальному, а к духовному опьянению и состоянию подавленности и помрачения, которое накатывает после мистического опыта. Более того: именно об опыте открытого взгляда, который бывает в созерцании природы, Исаак Сирин говорил как о вине, веселящем сердце человека.

…Поистине это есть то прекращение [молитвы], которое выше молитвы: оно заключается в том, [что человек] пребывает в постоянном изумлении перед всяким созданием Божиим наподобие тех, кто обезумел от вина. Это и есть то вино, которое веселит сердце человека.

Филипп: Максим, понятно, что все, что вы сейчас описали, — это образы, но имеют ли они какую-то материальную основу? Мистики что-то ели, пили, курили, чтобы прийти в эти состояния?

Максим: Ничего интересного. В их трудах не встречается никакого упоминания веществ, говорится только о телесных практиках, и то достаточно сдержанно. Вообще, они уделяли отдельное внимание «правильному» способу подниматься к просветлению. Еще Евагрий Понтийский заметил: после взгляда на солнце какое-то время видишь все вокруг с пятнами-фосфенами. После достижения просветления через «черный вход» (к примеру, через реальное опьянение) тебе потом будет трудно вернуться к этому состоянию или удержаться в нем. Поэтому важным для них понятием было амминуфа (ʔammīnūṯā), которое точно так же, как еврейское «амен» (наше «аминь»), происходит от корня «алеф-мем-нум», указывающего на стабильность и надежность. Поэтому, резюмируя, можно сказать, что сирийские мистики призывают подниматься по ступеням созерцания без помощи алкоголя и учиться себя в этом состоянии удерживать.

Филипп: Хорошо, но все-таки, пока мы не достигли просветления и не можем искренне полюбить всех вокруг, что же нам делать? Или это уже вопрос не к сирийским мистикам?

Максим: На самом деле для мистиков это был не менее актуальный вопрос. Они ведь не сразу уходили в пустыню или в затвор, а сперва годами жили вместе с другими монахами в монастыре. Эти люди только начинали свой путь к лестнице пяти этажей, и сожительствовать им бывало непросто. Ситуации доноса настоятелю или высшему церковному начальству, упрека и обесценивания их богословских исканий хорошо известны из монашеской литературы того времени. Палестинский монах Дорофей Газский писал, как один его сосед мочился у его изголовья, а другой подбрасывал ему клопов, так что несчастный Дорофей не мог спать.

Филипп: Ужас какой. Но что же мне тогда делать, если я не люблю ближнего? Мочиться под его дверью, кидаться в него яйцами? Как встать на путь принятия другого человека?

Максим: Сирийская мистическая традиция строго разграничивает мир вещей, которые подчинены объективным закономерностям, и сознание, с которым случаются сотни непредсказуемых перемен. Мы часто совершаем одну и ту же познавательную ошибку: воспринимаем других людей так, будто это предсказуемые физические объекты или уравнения, которые можно решить. Мистики же предлагают принять как данность, что в этом уравнении есть неизвестное и решить его вам не удастся, пока это неизвестное не откроет себя само.

«Ситуации доноса хорошо известны из монашеской литературы». Любовь к ближнему, или Как ужиться с вредными соседями

Читайте также