Великая регрессия. О победоносном шествии воинствующих инфантилов по миру

Времена сейчас тяжелые. Люди работают всё больше, а зарабатывают всё меньше. Новости страшно даже открывать, а от прогнозов на будущее на лбу выступает холодный пот. Мужчины и женщины всё реже занимаются сексом и дольше живут с родителями. Некоторые вообще предпочитают спрятаться под тяжелым одеялом и, окружив себя книжками с картинками, убежать в детские фантазии. Если в 1930-е годы на всём была печать Великой депрессии, в 2010-е годы — Великой рецессии, то сейчас, можно сказать, мы живем в эпоху Великой регрессии, то есть с ужасом отказываемся становиться взрослыми. Подобная радикальная инфантилизация проявляется в том, что мы потребляем, в том, как мы проводим время, и даже в том, как политики управляют обществом.

Кризис ли это? Может, это просто очередная вариация вечного конфликта отцов и детей? Достаточно вспомнить, как Джоан Дидион критиковала недостатки молодых бумеров в 1960-х годах: «Мы были последним поколением, отождествлявшим себя со взрослыми», — заявила она о собственном «молчаливом поколении», предшествовавшем тем самым бумерам. Позже бумеры набросились на поколение X, выставляя их законченными лоботрясами. Ну а потом взрослые всех возрастов обрушились на миллениалов за то, что те казались им привилегированным, сверхчувствительным «народом детей» (baby-people). Неудивительно, что осуждению подверглось и поколение Z. Однако сейчас всё как будто выглядит по-другому, ибо Великая регрессия пересекает границы поколений и государств.

Критики утверждают, что «Британия — нация детей», и что Соединенные Штаты переживают «пандемию Питера Пена», а порой даже провозглашается «смерть взрослой жизни в американской культуре». И они правы. Взрослые по всему миру, похоже, действительно отказываются от атрибутов взрослой жизни в пользу второго детства.

Но где критики ошибаются, так это в предположениях, что Великая регрессия — это кризис или что-то даже более страшное.

Великую регрессию легко представлять в мрачных тонах, поскольку западные общества долгое время относились к идее инфантилизации с искренним презрением. Считается, что если взрослый обладает детской чувствительностью — он страдает некой дисфункцией, психическим заболеванием, отказывается от собственной автономии, а некоторые даже делают из этого вывод о нездоровом состоянии всего общества, коль скоро оно допустило подобное.

«Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал; а как стал мужем, то оставил младенческое», — сказано в Библии.

В аграрную и индустриальную эпохи, когда самодостаточность и трудолюбие ценились больше всего, кто был более беспомощным, чем младенец? В XIX веке Алексис де Токвиль, автор книги «Демократия в Америке» (1835–1840), описал, как деспотизм стремится удерживать подданных в «вечном детстве». А на рубеже XIX и XX веков Зигмунд Фрейд переосмыслил регрессию в психологических терминах, определив ее как самосаботаж, вызванный неразрешенной травмой. Даже в наше, явно более благоприятное для молодежи время вести себя моложе своего возраста считается постыдным. Именно поэтому упреки вроде «повзрослей!» и «не будь ребенком!» по-прежнему звучат достаточно обидно.

Заманчиво считать Великую регрессию всего лишь реакцией на кризисы, затронувшие западные страны в XXI веке, своего рода побочным продуктом нашего депрессивного и нервного десятилетия. Но на самом деле наше глобальное второе детство уходит корнями в далекое прошлое, еще до появления COVID-19, до популизма 2010-х годов и даже до банкротства Lehman Brothers в 2008 году. В 1990-х годах Великая регрессия проявилась в одной стране за десятилетия до того, как это произошло в остальной части планеты.

Этой страной была Япония, и ее опыт показывает, что когда молодежь в гиперсоциализированном постиндустриальном обществе теряет веру в будущее, наступление Великой регрессии неизбежно.

Критикам, которые считают наличие детской чувствительности у взрослых своего рода социальной болезнью, подобный вывод может показаться достаточно мрачным. Но на деле опыт Японии предполагает поразительное следствие: при некоторых обстоятельствах регрессия к детству может быть позитивным опытом, она может быть формой прогресса и игры, а также проявлением тяги к эксперименту. Может проложить путь к новому образу мышления. Может породить новые тенденции, идентичности и стили жизни. Всё это, в свою очередь, помогает людям ориентироваться в весьма странных реалиях современной жизни — и по мере того, как мы понимаем их всё лучше, само это понимание меняет наши представления о том, что значит вести здоровый «взрослый» образ жизни.

Разрушенная Второй мировой войной, Япония в 1960-е годы превратилась в настоящего экономического хищника, и к 1970-м стала второй по величине экономикой планеты — во многом благодаря дешевым и качественным японским товарам, которые с каждым годом становились всё более конкурентоспособными и вскоре распространились по всему миру: сперва это были транзисторные радиоприемники, затем — телевизоры, бытовая техника и автомобили.

Неожиданный экономический успех Японии сперва вызвал насмешки, и в отчете Европейского экономического сообщества в конце 1970-х годов японцы были названы «нацией трудоголиков, живущих в кроличьих норах». Но по мере того, как разработки Sony, Honda, Toshiba и других производителей распространялись по всему миру, «Сделано в Японии» превратилось из шутки в угрозу, став открытым вызовом европейской и американской гегемонии. Японское экономическое чудо стало возможным благодаря «белым воротничкам». В те годы труд клерков подавался не столько как профессия, сколько как вдохновляющее призвание, подразумевающее ответственность, компетентность и мужественность — «взрослые» качества. В 1960-х и 1970-х годах, когда японских школьников спрашивали о том, кем они хотели бы стать, когда вырастут, они почти всегда отвечали, что хотели бы стать клерками.

Долгое время эта культура беззастенчивого трудоголизма приносила свои плоды. К 1980-м годам, когда японская экономика достигла пика, досуг японцев вызывал зависть во всем мире.

Японские туристы в огромном количестве путешествовали по разным уголкам света, останавливаясь в самых изысканных отелях и отовариваясь в лучших местах.

«Просто я японка, — так в интервью американскому журналу женщина объясняла подобострастие, с каким к ней обращались в бутиках на Пятой авеню. — Я вижу это в их глазах, эдакий подмигивающий огонек: а вот и денежки!»

Дома японские нувориши посыпали свой послеобеденный кофе золотой пылью, коллекционируя произведения искусства и роскошные автомобили, словно это фишки с покемонами. На корпоративном же фронте японские фирмы демонстративно скупали такие американские жемчужины, как поле для гольфа Pebble Beach в Калифорнии, Рокфеллеровский центр в Нью-Йорке и Columbia Pictures, что еще больше усилило мировое недовольство и спровоцировало яростные заявления об «экономическом Перл-Харборе».

К концу того десятилетия в вечерних новостях нередко можно было увидеть кадры, на которых обиженные американцы по тому или иному поводу разбивают японские товары в знак протеста. Клерки в черных костюмах стали главными злодеями в голливудских фильмах, действие которых часто происходило в США, где улицы, однако, были увешаны угрожающим неоновыми иероглифами. Вершиной этого феномена стала картина «Восходящее солнце» (1993), пользующаяся откровенно расистской риторикой, хотя на первый взгляд это выглядит как обычный развлекательный боевик (и мне по-прежнему доставляет удовольствие смотреть, как Шон Коннери выкрикивает ломаные японские слова с резким шотландским акцентом).

Не обращая внимания на кризисы и социальные волнения, японцы вкладывали свои постоянно растущие корпоративные активы в недвижимость, поднимая благосостояние своей страны еще выше. В конце 1980-х годов японский рынок недвижимости стоил в четыре раза дороже, чем весь рынок недвижимости в США, а территория Императорского дворца в Токио (участок земли размером с Центральный парк на Манхэттене) стоила дороже, чем вся земля в Калифорнии. В 1991 году эксперты прогнозировали, что Япония к началу XXI века может обогнать США и превратиться в крупнейшую экономику мира. Экономическое господство Японии казалось почти гарантированным.

Но в том же году японский экономический «пузырь» лопнул. Стремительно растущий фондовый рынок сначала заколебался, а затем рухнул, увлекая за собой весь рынок недвижимости. Началась стагфляция, которая свела к минимуму некогда завидный экономический рост Японии. Многие граждане обнаружили, что их инвестиции оказались заморожены. Череда неэффективных премьер-министров не сумела добиться каких-либо значимых изменений. Американские политики перестали ездить в турне по Азии. Japan Inc. обанкротилась. По мере того как страна уступала ценные отрасли обрабатывающей промышленности нетерпеливым конкурентам в Китае, Корее и Юго-Восточной Азии, мечты о глобальном и даже региональном господстве становились миражами. Японские экономисты теперь называют 1990-е и 2000-е годы в целом «потерянными десятилетиями» для своей страны.

Но у этих событий была не только финансовая сторона, но и эмоциональная — в стране началась эпидемия депрессии. Разбитые мечты миллионов привели к одному из самых высоких показателей самоубийств в индустриальном мире.

Компании поумерили свои амбиции, а студенты, поступившие в университет в надежде найти работу на всю оставшуюся жизнь, столкнулись с тем, что японцы с сожалением прозвали «ледниковым периодом найма». В лексиконе появились новые термины для описания ранее неизвестных социальных проблем. «Одинокие паразиты» продолжали жить с родителями, тратя свои зарплаты на модную одежду и клубы и отказываясь строить планы на будущее. Хикикомори вообще предпочитали выключаться из общества, отказываясь от работы или образования и редко покидая свои дома. «Вольные» (freeters) были вынуждены всю свою карьеру работать неполный рабочий день — предвестники гиг-экономики. А еще были «кароши» — леденящее душу слово, означающее работу на одном месте до смерти.

Тем не менее, когда экономика Японии рухнула, фантазии поп-культуры стали просто безудержными. Я прожил там год в середине 1990-х и увидел реальную трансформацию ориентиров и образа жизни молодых японцев. В США я представлял себе этих людей как марширующих в ногу клерков — солдат на передовой в экономической войне между Востоком и Западом. Но на улицах всё выглядело совершенно по-другому.

Во-первых, теперь молодым людям стало намного труднее стать ответственными взрослыми клерками. Японцы почти перестали выезжать за границу или даже далеко от дома. В салоне игровых автоматов, где я проводил тогда больше времени, чем, вероятно, следовало бы, я часто видел группу взрослых, которые искренне восхищались видеоиграми. В модных токийских районах Харадзюку и Сибуя я встречал взрослых, одетых по какой-то совершенно дикой моде, и ярых косплейщиков. Новые потребительские модели изменили целые районы: Акихабара, токийский район, где продавалась электроника, постепенно переходил от техники к софту и развлечениям, ориентируясь скорее на поклонников мультяшных персонажей и игр, чем на потребности более традиционных покупателей, ищущих радиоприемники, фотоаппараты и телевизоры. А на фестивалях аниме и манги толпы взрослых фанатов видели в играх и мультфильмах не просто способы провести досуг, а важнейшие элементы собственного образа жизни и идентичности.

И это было нечто большее, чем просто нишевая субкультура. На протяжении большей части 1990-х годов самый популярный в Японии журнал комиксов Weekly Shonen Jump продавался тиражом шесть миллионов экземпляров в неделю. В 1995 году четверть миллиона посетителей собралось на крупнейшем фан-съезде Comic Market, что сделало его самым массовым фан-сборищем в мире. Однако в то же время мейнстримная Япония презирала этих гиперпотребителей поп-культуры: они получили прозвище «отаку» — слово, означающее тех, кто сосредотачивается на своих хобби в ущерб всему остальному. Ирония заключалась в том, что на фоне отчаянного стремления стимулировать потребительские расходы в 1990-х годах отаку были одними из последних, кто всё еще что-то увлеченно потреблял. Тем не менее критики ругали их за то, что они покупали «неправильные» вещи, то есть вещи, неподобающие взрослым: игры, мультфильмы, комиксы.

Клерки, возможно, в самом деле возвели величественное здание Japan Inc., но когда оно рухнуло, новое поколение принялось собирать его осколки. Законодателями моды стали молодые женщины, начиная от школьниц и заканчивая «офисными леди» — женской версией клерков. Юные японки беззастенчиво внедряли символы женского детства в свою взрослую идентичность, переозначивая целые пласты культуры благодаря силе «кавай» — это японское слово, перекликающееся с «миловидностью», но также оно обозначает тип личности и состояние ума, характеризующееся манерой быть очаровательной, игривой, милой, как котенок или младенец. К 1992 году один женский журнал назвал кавай «самым широко употребляемым, любимым и привычным словом в современном японском языке».

В течение десятилетия новое поколение гипермиловидных поп-идолов отказалось от сексуальной привлекательности ради по-детски высоких голосов и детской же моды. Молодые японские женщины восприняли Hello Kitty, эту икону детской невинности, как ироничный символ единения и женской силы. Они превратили карманные пейджеры, предназначенные для бизнесменов, в устройства для переписки с подругами. Фотобудки, печатавшие миниатюрные портреты-наклейки для визитных карточек, теперь стали селфи-машинами — из таких фотографий составлялись целые альбомы с фотографиями дружеских компаний.

И когда в 1999 году в Японии появился первый популярный мобильный интернет-сервис (за несколько лет до того, как он начал распространяться за рубежом), те же молодые японки заложили основу для совершенно нового онлайн-арго: эмодзи.

Японские женщины могли создавать или разрушать целые отрасли промышленности, следуя якобы «детским» импульсам. В 1990 году Sanrio — компания, стоящая за Hello Kitty, — была в глубоком минусе, а к 2000 году фирма стоила более миллиарда долларов. И когда Apple в 2007 году с большой помпой выпустила первый айфон, он мгновенно стал хитом во всем мире — за исключением Японии, поскольку эмодзи изначально не были включены в операционную систему нового смартфона. Такова была сила кавая на протяжении потерянных десятилетий.

В начале 1990-х я был американским старшеклассником, заядлым собирателем «Лего», коллекционером игрушечных роботов и читателем комиксов. Полагаю, что многие из моих одноклассников вполне разделяли некоторые из моих интересов, но мало кто продолжил говорить обо всем этом, оказавшись в университете. Игрушки и комиксы предназначались для детей. Мы собирались пройти прямо через двери во взрослую жизнь, какой она виделась американскому среднему классу: нужно было получить водительские права, поцеловаться с девушкой, выпить первое пиво. Мы искренне хотели сделать всё это, поскольку, как ни крути, это предполагало острые ощущения. Кроме того, это означало свободу и независимость. В ту пору атрибуты взрослой жизни, все эти машины и свидания, карьеры и дома, прямо-таки искрились вокруг нас, зазывая и находясь в пределах досягаемости — только руку протяни. В стране был экономический бум, и даже те, кто бросил колледж, основывали многомиллионные технологические компании. Будущее было в наших руках.

По крайней мере, в теории. Я изучал японский язык, но мне не повезло окончить университет в середине 1990-х годов, как раз в то время, когда японская экономика переживала кризис. Не сумев найти хорошо оплачиваемую работу, я провел еще несколько лет в родительском доме. Сегодня я смотрю на этот период сквозь розовые линзы ностальгии: это были последние годы, когда мы собирались всей семьей и всё еще были молоды и здоровы. Но тогда я ощущал происходящее по-другому. Возможно, только в богатом первом мире кто-то может с горечью подумать о том, что у него есть образование, надежная крыша над головой и трехразовое питание. Тем не менее я воспринимал жизнь дома с родителями как унизительную личную неудачу.

Но вообще я думаю, что просто опередил события. В 2020 году исследование Pew показало, что более половины американцев в возрасте от 18 до 29 лет живут с родителями. Многие миллениалы, обремененные долгами за учебу, получающие небольшую заработную плату и сталкивающиеся с нестабильностью на рынке жилья, вернулись в свое гнездо — не столько ради комфорта, сколько ради выживания. И теперь они, как и японская молодежь потерянных десятилетий, несут на себе основную тяжесть критики за «детификацию» чувств современных взрослых.

Cloudy (2012), короткое видео авторства художников Сэмюэля Борксона и Артуро Сандовала направлено на то, чтобы зритель почувствовал покой и радость

Примеры подобной детификации можно найти повсюду, стоит только поискать. Взрослые частенько снабжают свои беседы в интернете эмодзи и подростковым сленгом, например говорят «кайф» и «друзяшки», чем весьма напоминают японских школьниц прошлых десятилетий. Взрослые читают книги в жанре young adult чаще, чем дети и подростки, для которых они якобы были написаны. Из голливудских фильмов пропали сексуальные сцены, а в прокате доминируют мультфильмы. Инвестиционный мир захвачен NFT-карикатурами на обезьян, Christie’s выставляет на аукцион NFT кавайных персонажей под названием fRiENDSiES. А на другом конце спектра находится kidcore, ретро-эстетика, вдохновленная детской одеждой, которая завоевывает модные подиумы.

Знаете, какой самый популярный запрос на PornHub в 2021 году? «Хентай».

Это не случайно: те самые комиксы, мультфильмы и видеоигры, против которых выступали японские официальные лица в XX веке, в конечном итоге стали одними из самых популярных товаров японского экспорта в XXI веке. В захватывающем дух репортаже NBC 2006 года взрослые японцы, смотревшие аниме, были названы «одержимыми» и «странными» — сегодня большинство из 220 млн подписчиков Netflix смотрят аниме, а The Hollywood Reporter объявляет аниме «самым прибыльным жанром в мире». Учитывая, что взрослые по всей планете охотно потребляют японские игрушки, комиксы, мультфильмы и видеоигры, можно было бы сказать, что теперь мы все отаку.

Это и есть главный вывод наших размышлений. Будь то увлечение японских женщин Hello Kitty, зацикленность Америки на Диснее или увлечение «Лего», детские забавы часто маскируют различные способы установления связей, а благодаря этим связям расцветают новые смыслы.

Каждое новое поколение изо всех сил пытается определить себя на фоне мира, созданного теми, кто был до них. Раздвигание границ и постановка под сомнение иерархий неизбежно приводит в замешательство пожилых людей, которые забыли свои собственные юношеские трудности. Вот почему сварливые циники так часто воспринимают крушение ценностей «взрослой жизни» как оскорбление собственного достоинства и отражение упадка общества. Но это не просто ссора между поколениями; в начале XXI века происходит нечто особенное. Великая регрессия пересекает границы поколений. Это заставляет нас столкнуться с еще более дезориентирующим фактом: фиксированная концепция взрослой жизни всегда была миражом, наряду со многими другими ограничениями и определениями, которые мы считали само собой разумеющимися. Потребовался глобальный эпидемиологический, социальный и политический хаос, чтобы напомнить нам об этом.