«Мы не увидим лицо своей жертвы». Как дроны упростили применение насилия

Убивать на расстоянии

— Дорогой, у меня такое чувство, что ты где-то далеко <…>
— Прости. Нет, я скорее здесь. Ты знаешь, сложно переключаться
всякий раз, быть то там, то здесь. Это как жить одновременно
в двух местах. Словно в параллельных вселенных…

Рассказ о жизни пилота дрона, 2010

Целью военных технологий наблюдения, отмечает Харун Фароки, является не столько производство репрезентаций, сколько «„оперативные образы“, то есть образы, которые не представляют объект, а являются частью операции». То есть цель в данном случае нужна для выцеливания: она предназначена не для того, чтобы представлять объекты, а чтобы оказывать на них воздействие, превращать их в мишени. Функционал глаза соответствует функционалу оружия.

Связующим звеном между ними будет изображение на экране, которое само является не столько непосредственной репрезентацией, сколько наглядным изображением, созданным в оперативных целях. На него можно кликнуть, а клик означает убийство.

Но непосредственный акт убийства сводится к следующему: переместить указатель или стрелку на небольшие «интерактивные изображения», крохотные фигурки, которые заняли место того, что когда-то было вражеским телом во плоти.

Эта процедура напоминает старый прием забивания гвоздей: практика состояла в том, чтобы «вбивать гвозди или втыкать иголки в восковую фигуру человека, против которого было направлено заклинание, возможно, изначально действительно заключалась в забивании гвоздей… однако со временем, по причине неудобств и риска для производящего процедуру, был выработан более подходящий метод: заменить его восковым „proxy“ (англ. заместителем) живого человека.

Подобная практика была известна под латинским названием defixio». Эта гипотеза о происхождении восковых кукол, конечно, надуманна, но в ней есть то, над чем можно поразмыслить. В метафорах выбора цели, которыми пользуются операторы, можно услышать странные отголоски этой архаической практики: «to pinpoint» (приколоть), «to nail» (пригвоздить)… То, что когда-то было магической практикой, стало приемом из арсенала высоких технологий. Но само по себе колдовство, возможно, не исчезло.

Психолог и бывший военный Дейв Гроссман разработал теорию отвращения к убийству. Чем ближе человеческая цель, тем больше изначальное сопротивление, которое необходимо побороть, и наоборот, чем больше дистанция, тем проще перейти к действию. Следуя этой гипотезе, он построил кривую психических реакций, возникающих при использовании различных видов вооружения.

В ситуации, когда дистанция максимальна, когда они не видят своих жертв, военные, пишет Гроссман, «могут не считать, что они убивают живых людей». Именно по этой причине пилоты, уничтожившие тысячи мирных жителей, могут никогда не испытывать по этому поводу угрызений совести. По мере того как сокращается дистанция, снижается и возможность психологического отрицания:

«На близком расстоянии сопротивление убийству огромно. Когда противнику можно посмотреть в лицо, когда известно, стар он или молод, испуган или разгневан, невозможно отрицать, что человек, которого мы убиваем, не такой же, как мы. Именно в подобной ситуации встречаются отказы убивать».

Эту теорию можно критиковать с разных точек зрения, но меня сейчас интересует ее дальнобойность в эвристическом смысле. И правда, как поместить в эту схему дрон? В соответствии с критерием дальнобойности, физического расстояния, она должна располагаться в крайнем правом углу, на полюсе максимальной дистанции. Но камеры позволяют оператору видеть цель, как если бы она находилась вблизи. В соответствии со вторым критерием — перцептивной близости — дрон должен располагаться левее по дистанционной стрелке.

Проблема в том, что так называемая дистанция охватывает самые различные измерения, которые смешиваются в обыденном опыте, а технологии размыкают и перераспределяют их в пространстве. Теперь становится возможным быть одновременно далеко и близко, в зависимости от неравноценных измерений прагматического соприсутствия. Физическая дистанция совершенно необязательно предполагает дистанцию перцептивную. Чтобы вписать дрон в эту схему, необходимо разложить на составные части унитарный термин «дистанция» и преломить горизонтальный луч, который стал рассеиваться.

Операторы видят своих жертв: в этом состоит первая особенность опыта дистанционного насилия, который они получают. Когда они их преследуют, это может длиться неделями. Они следуют за ними в их повседневных делах, иногда вырабатывая странное чувство близости: «вы видите, как они просыпаются по утрам, идут на работу, ложатся спать»; «я вижу матерей вместе с их детьми, отцов с детьми, отцов с матерями, вижу детей, играющих в футбол».

Видеонаблюдение позволяет им увидеть последствия атак. В этом существенная разница с опытом обычных пилотов: «Когда вы проноситесь на скорости восемьсот-девятьсот километров в час, сбрасываете двухсоткилограммовую бомбу и тут же улетаете, вы не видите, что именно там происходит… но, когда Predator запускает свою ракету, вы следуете за ней вплоть до поражения, и это, скажу я вам, производит впечатление, потому что происходит у вас на глазах. И да, это — личное. Ведь оно потом долго не выходит у вас из головы».

Это специфическое сочетание физической дистанции и визуальной близости обманывает классический закон дистанции: большая дальнобойность не делает насилие более абстрактным или обезличенным, наоборот, более «графическим» и личным.

Однако эти факты могут быть уравновешены другими и вписываться в техническую структуру диспозитива. Если операторы видят, что делают, то перцептивная близость все же остается частичной. Она пропускается через фильтр в виде интерфейса. Помимо того что вся гамма чувств ограничена визуальным измерением, разрешения, которого хватает для обозначения мишени, все же недостаточно, чтобы различать лица. Это весьма ограниченное видение. Операторы различают лишь крохотные безликие аватары.

Бывший офицер ЦРУ рассказывает: «После взрыва вы можете видеть эти разбегающиеся во все стороны фигурки, но, как только дым рассеивается, остаются лишь развалины и обугленные остовы». Феномен фигуративной редукции человеческих мишеней способствует тому, что убивать людей становится проще: «На вашем экране нет живой плоти, только координаты». Вас не забрызгивает кровь противника. Это отсутствие пятен в физическом смысле вполне соответствует тому, что совесть также остается незапятнанной.

Еще один важный момент. Оператор видит, сам не попадая в поле зрения. Или, как предположил Мильграм: «Возможно, намного проще вредить человеку, когда он не способен наблюдать за нашими действиями, чем когда он может это делать». Тот факт, что убийца и его жертва не находятся во «взаимном перцептивном поле», упрощает управление насилием. Это избавляет актора от смущения или чувства стыда, которое может возникнуть, если его действия кто-то увидит.

Гроссман добавляет: «Цена, которую приходится платить большинству человекоубийц, если они действуют с близкого расстояния, — воспоминание об этом „ужасном лице, искаженном болью и ненавистью, да еще какой ненавистью“, — эту цену нам не придется платить, если мы всего лишь не будем смотреть в лицо своей жертве».

Именно этого позволяет добиться дрон. Он показывает его лишь для того, чтобы иметь возможность прицелиться, но этого совершенно недостаточно, чтобы по-настоящему разглядеть лицо. Но, что важнее всего, он защищает оператора от вида того, кто смотрит на него и понимает, что он делает.

Этот незначительный психологический дискомфорт способствует тому, что Мильграм называет разрывом «феноменологического единства действия». Я нажимаю здесь на кнопку, а где-то там, в зареве взрыва исчезает силуэт: «Существует физическое и пространственное разделение между действием и его последствиями. Субъект нажимает рычаг в одной комнате, а крики слышны в другой.

Два события связаны, однако отсутствует убедительное феноменологическое единство. Собственная структура означающего акта распадается по причине разнесенности в пространстве». Разбивка акта между двумя удаленными точками, как между стрелками гигантского компаса, раскалывая единство его восприятия, подрывает его непосредственный феноменологический смысл. Чтобы помыслить акт в его единстве, субъект должен быть в состоянии объединить две стороны расколотого феномена.

Как пишет один пилот о своем первом ударе: «Мне потребовалось некоторое время, чтобы в конце концов привыкнуть к реальности того, что происходит где-то далеко, чтобы „реальное“ стало по-настоящему реальным».

Чтобы удар, который обладает для нас реальностью на рациональном уровне, проявил свою реальность в качестве унитарного акта, требуется определенное время и работа по реализации. Единство действия не дано, чтобы проявиться, оно должно стать объектом интеллектуальной работы по реунификации, рефлексивного синтеза. Вместе с этой неустранимой сложностью, возникающей из-за того, что только одна сторона этого гемиплегического акта доступна проживающему его сознанию оператора.

Именно особенности перцептивной фильтрации, фигуративной редукции противника, невзаимность перцептивных полей, нарушение феноменологического единства акта являются теми факторами, которые в сочетании создают мощный эффект «моральных амортизаторов». Взамен оптической близости этот диспозитив дает операторам действенные средства дистанцирования.

Но у подобной формы опыта есть еще одна существенная черта: она осуществляет военное насилие, находясь в мирной зоне.

Для обычных солдат переход от войны к миру — момент особо деликатный. Именно здесь, в этом переходе от мира морального к иному миру, могут проявляться сложности адаптации или «реинтеграции» — возвращение к мирной жизни требует некоего пространства «декомпрессии». Даже в том случае, если операторы дронов никогда не покидают страну, «телепортируясь в зону боевых действий», они должны кувыркаться подобным образом два раза в день в экспресс-режиме, практически без пауз.

Проблема состоит в этом постоянном перемещении туда-сюда между совершенно противоположными мирами. «Это очень странно, — говорит полковник Майкл Ленахан, пилот Predator и начальник операций 196-й разведывательной эскадрильи. — Ведь это совсем не одно и то же: вы переходите от запуска ракет к походу со своим сыном на футбольный матч. Убийца утром — отец семейства вечером. Ежедневное кувыркание между „мирным Я“ и „Я военным“».

Это ощущение двойственности часто проскальзывает в их свидетельствах: «Возникает когнитивный диссонанс… когда вы физически находитесь в самолете, ваше сознание переключается автоматически. Для нас, я полагаю, это был скорее вопрос когнитивного выбора — теперь я на войне. Поэтому нахождение на поле боя служило разделительной стеной — не только на физическом, но и на когнитивном уровне. Постоянно возникала проблема, ведь на самом деле мы по своему усмотрению должны были создавать для себя этого когнитивное пространство. Мы никогда не пребывали в состоянии мира. Мы все время были где-то между миром и войной».

Другой оператор, описывая столкновение тихой семейной жизни и жестокостей войны на работе, а также свои постоянные усилия по поддержанию ментальной границы между двумя мирами, объясняет:

«Иногда сложно переключаться в постоянном режиме, перемещаясь туда и обратно. Это как жить одновременно в двух местах. В параллельных вселенных… В этом есть что-то такое, что может сделать пилота Predator шизофреником».

Условием психологической ассимиляции подобной формы опыта будет способность переживающих к изоляции. Как свидетельствует один из них: «Вы должны уметь включить и выключить рубильник». Но именно эта способность оказывается под угрозой в тот момент, когда акторы насилия возвращаются в мирную зону.

Как пишет один военный, пришедший на выручку операторам дронов, которых его коллеги атаковали на одном из военных форумов, называя их доходягами и другими обидными словами: «Сегодня сложно быть „at home“ (англ. дома). Хиппи ненавидят все то, что мы делали в Ираке, и кричат об этом все громче. Подумайте, сколько антивоенных плакатов видят пилоты по дороге на работу и возвращаясь домой».

Так он указывает на центральное противоречие данного диспозитива. Перемещая акторов вооруженного насилия в домашнее пространство, их помещают в социальное и политическое окружение, скорее всего не способное их понять, но при этом в состоянии прямо у них на глазах протестовать именно против того насилия, акторами которого они являются.

Мужчины на войне нуждаются в том, чтобы выстроить особый нравственный мир, в котором убийство, и в этом его отличие от мира гражданского, является доблестью, а не находится под запретом. Противоречие между этими нормативными режимами всегда латентно, но в этом случае оно становится открытым и устойчивым именно потому, что в одном месте накладываются друг на друга противоположные вселенные.

В каком-то смысле операторы одновременно находятся в тылу и на фронте, они застряли между двумя совершенно различными системами нравственности, между которыми разрываются их жизни. Через них проходят противоречия обществ, ведущих войны за пределами страны, но живущих так, как если бы они находились в состоянии мира. Только они одновременно находятся и там и там, разрываясь между двумя полюсами.

Они переживают двойственность систем морали так называемых демократических государств, которые также являются империалистическими военными державами.

Возможно, то, что писал Киган о современном призывнике, станет актуальным для оператора дрона, то есть он, в свою очередь, начнет «думать, что с учетом тех видов вооружения, которые дает ему государство, его кодекс гуманного поведения говорит либо об отталкивающем лицемерии, либо о психотической неспособности увидеть связь между своими действиями и их последствиями».

Что и начинает происходить на самом деле. Брендон Браянт, оператор дронов на протяжении пяти лет, решил покинуть ряды ВВС. Сегодня он говорит об этом открыто. Одно воспоминание особенно не идет у него из головы:

До попадания остается шестнадцать секунд.

— Секунды тянутся еле-еле, — вспоминает сегодня Брендон…

В этот момент он все еще может повернуть ракету. Три секунды. Брендон изучает каждый пиксель на экране. Внезапно к углу дома подбегает ребенок… Брендон видит вспышку на экране — взрыв. Стены дома обваливаются. Ребенок исчез. Брендону скручивает живот.

— Мы только что убили мальчишку? — спрашивает он у коллеги, который сидит рядом.

— Да, я думаю, это был мальчишка, — отвечает ему пилот…

Именно в этот момент вмешивается кто-то, кого они не знают, находящийся на командном посту в штабе армии и следящий за их атакой:

— Нет, это была собака.

Они еще раз просматривают запись. Собака на двух ногах?..

— На протяжении шести лет я видел, как умирали мужчины, женщины и дети, — рассказывает он. — Я никогда не мог представить, что убью столько людей. На самом деле, я никогда не мог представить, что убью хотя бы одного.

В те дни, когда выдавалась свободная минута, он вел свой походный дневник: «На поле боя не было солдат, только кровь повсюду, тотальная война. Я просто обмирал. Я хотел, чтобы мои глаза перестали видеть».

А потом, в какой-то момент, он перестал получать удовольствие от встреч с друзьями. Девушка, с которой он тогда встречался, жаловалась на его приступы хандры. «Нет никакого рубильника, я не могу просто взять и переключиться», — отвечал он ей. Когда он возвращался домой, то не мог заснуть и начинал качать мышцы. Он начал спорить с начальством… В один прекрасный день он рухнул на пол кабинета, свернувшись в три погибели и харкая кровью…

И тогда он понял, что не будет подписывать новый контракт, который ему предлагали. Именно в тот день, когда он вернулся в кокпит и услышал со стороны, как говорит своим коллегам:

«Эй, кого из этих сукиных детей мы разнесем сегодня?»

Подобные свидетельства крайне редки. Намного чаще от действующих операторов можно услышать совсем иные рассуждения: «Я не чувствую никакой эмоциональной привязанности к противнику <…> У меня есть долг, и я его выполняю». Это «очень сдержанный» военный, поясняет журналист.

Военный психолог Эрнандо Ортега настаивает на важности подобных процедур самоизоляции: «На базе ВВС, кажется, в Биле у них на двери есть табличка „Добро пожаловать в зону ответственности“, сама табличка окрашена в цвет пустынного камуфляжа. Как только они проходят через эту дверь, начинается игра, они теперь в зоне боевых действий. Когда они выходят наружу, они снова дома. Даже простые ритуалы вроде этого могут им помочь, но есть и критерии отбора, которые мы можем выработать, точно так же, как мы разработали медицинские стандарты для отбора пилотов за одиннадцать лет до изобретения самолета».

В процессе отбора на службу стоит отдавать предпочтение тем, кто спонтанно проявляет выраженные способности к разделению, к «переключению рубильника „работа“ и переходу в режим „дом“». Отбирать на службу тех, кто способен изолировать, развести по сторонам, больше не думать, не думать вообще.

Поэтому психопатология дрона была совсем не там, где ее искали, то есть не в непосредственном травматизме операторов, а, напротив, в производстве в промышленных масштабах психозов разгораживания, иммунитета против любой попытки рефлексии над своим собственным насилием, ведь их тела находятся вне возможной досягаемости для противника.

Я задался вопросом, в чем может состоять доблесть современных Гигов? Военная психология дает нам ответ. Это практическая способность разгораживать, разводить по сторонам. В самый темный час ХХ века Симона Вейль предложила замечательную интерпретацию платоновского мифа и одновременно возможность его принципиально новой формулировки сегодня.

Невидимым остается не носитель кольца, а оно само: «Кольцо Гига стало невидимым, это сам акт разведения по сторонам. Развести по сторонам свое Я и преступление, которое совершаешь. Не видеть между ними никакой связи». Гиг: «Я стал королем, а прежний король убит. Между этим нет никакой связи. Вот кольцо». Мы разводим по сторонам и забываем, что именно «эта способность разводить по сторонам делает возможным любое преступление».