Миллион плато: бесконечная история Делеза и Гваттари

Тысяча мгновений ризомы

Если обратиться к какому-нибудь вузовскому учебнику, где есть раздел о философии XX века, с вопросом, что такое ризома — ключевой термин философии Делеза и Гваттари, то ответ будет примерно такой:

Ризома — это концепция, описывающая модель мышления и организации, которая отличается от традиционных иерархических систем. Слово «ризома» происходит из ботаники, где оно обозначает подземный стебель, который распространяется горизонтально и порождает новые растения. В качестве метафоры ризома используется для описания нелинейных, гибких и многоуровневых систем, в которых любая точка может быть соединена с любой другой, а пути между точками могут меняться и адаптироваться. Это представление образует альтернативу стандартным, древовидным структурам мышления и организации, которые предполагают иерархию и линейность.

С одной стороны, на самом деле всё так и есть и добавить можно немного, но с другой — всё совсем не так.

Ризома (визитная карточка не только Делеза и Гваттари, но и почти всей философии, которую принято называть постмодернистской) всё время ускользает от определений.

Этим она, конечно, отлично передает настроение текста, в котором о ней подробно говорится, — настроение «Тысячи плато». Делез и Гваттари после успеха «Анти-Эдипа», первого тома «Капитализма и шизофрении», наконец выпускают второй. На дворе 1980 год. Атмосфера изменилась, и по-настоящему взрывоопасный, революционный и одновременно сложнейший философский текст публика принимает холодно. Ушли настроения «Красного мая», а молодые люди, которые в свое время зачитывались главами о шизоанализе и дикарях, повзрослели и утратили пылкий интерес. Тем более на такой действительно ризоматический и объемный труд у многих просто не было времени.

Но Делез и Гваттари не отчаивались, зная, что такие книги пишутся не для одного столетия, а тем более десятилетия. Неслучайно Ник Ланд будет говорить, что вся мощь Делеза и его текстов заключается в том обстоятельстве, что он преуспел «в отделении себя от парижской темпоральности куда больше, чем многие из его современников… Время делезовского текста гораздо холоднее, гораздо рептильнее, гораздо более немецкое — либо, по крайней мере, антинемецкое в духе таких немцев, как Шопенгауэр и Ницше, глядевших на целые тысячелетия с пренебрежением». Именно с таким взглядом, безразличным ко времени, но при этом прекрасно передающим его дух, Zeitgeist, сталкивается читатель «Тысячи плато».

В этой книге-ризоме, или, лучше сказать, антикниге, нет центра, а вместо привычных глав — плато (еще одна междисциплинарная метафора, на этот раз из геологии). Плато не нужно читать последовательно, они не идут друг за другом, а перекликаются подобно корням растений под землей. Все те определения, которые обычно дают ризоме, можно дать и организации текста «Тысячи плато». Вот, например, названия некоторых частей, усложненные, помимо всего прочего, расстановкой дат перед ними: «1914 — Один волк или несколько?», «1227 — Трактат о номадологии: машина войны», «Ноябрь 28, 1947 — Как сделаться телом без органов?». Можно начать с любого плато и отправиться в путь, создавать новые варианты прочтения и устанавливать связи, которых не было до этого. Писать новую историю и события.

Параллель между текстом Делеза и Гваттари и их концептом ризомы интересна еще и потому, что они создали оригинальную стратегию мышления, а затем в соответствии с этой стратегией написали целую книгу. Это своеобразное единство теории и практики. Главный враг ризомы — дерево, а главный враг «Тысячи плато» — прежняя иерархическая организация философии. Дерево — это иерархия, и древесная структура проникла во все способы мыслить. С этим Делез и Гваттари не только выступают против засилья «структур», «структурности» в гуманитарных теориях их времени, но и одновременно проводят ревизию всей истории философии и дают мощный импульс для будущих концептов. На топливе горизонтальности до сих пор работают многие актуальные философские тенденции — от социологии вещей до плоских онтологий.

Делез и Гваттари пишут:

«Любопытно, как же дерево стало господствовать над западной реальностью и всей западной мыслью, от ботаники до биологии и анатомии, а также над гносеологией, теологией, онтологией, над всей философией… — фундамент-корень».

Дерево — не просто философская метафора, но и сама форма реальности и жизни: семья, образование, работа — мы буквально обитаем в лесу из различных иерархий. В этом глобальность проекта Делеза и Гваттари: перестроить жизнь, совершить космическую революцию всех вещей и событий.

Продолжая линию противопоставления, они говорят, что ризома не начинается и не заканчивается, она всегда посреди, между вещей, всегда ускользает.

«Дерево — это преемственность, а ризома — альянс, только альянс. Дерево навязывает глагол „быть“, а ризома соткана из конъюнкций „и… и… и…“. В этой конъюнкции достаточно силы, чтобы растрясти и искоренить глагол „быть“. Кто мы? Откуда мы? Куда мы идем? — вот самые бесполезные вопросы».

Бесполезные потому, что Делез и Гваттари предлагают постоянно заниматься пересборкой. Находить новую основу и не бояться ее утратить. К слову, тема оснований интересовала Делеза еще с раннего периода, когда он посвятил этой теме целый курс, и он возвращается к ней в работе «Различие и повторение», а в «Тысяче плато» продолжает линию интерпретации: основывать что-либо — означает начинать с середины. «Пускаться в путь с середины, посреди, входить и выходить — но не начинать и не заканчивать» — это справедливо не только для объяснения того, как работает ризома, но и для объяснения механизмов всей книги Делеза и Гваттари. Это тысяча и одно плато, а потом еще одно, и еще одно, и так до бесконечности — без начала и конца.

Стоп-слово «номадизм» по ту сторону движения

Свежесть стиля «Тысячи плато», несмотря на попытки множества подражателей повторить его, до сих пор удивляет. Конечно, дело здесь не только в стиле письма, но и в новом стиле мыслить. Делез и Гваттари действуют в логике освобождения и ограничения. Самые различные процессы они рассматривают через этот дуализм: есть то, что свободу ограничивает, и есть то, что освобождает. Они вводят множество оппозиций, связанных с этим: детерриторизация — это освобождение, а ретерриторизация — это возвращение к несвободе, гладкие пространства — свободные, а рифленые — нет, организм — ограничивает, а тело без органов — снимает все границы и т. д. Сейчас нет цели объяснить каждый из этих концептов, но — попробуем понять внутреннюю машинерию этой логики освобождения/ограничения, в рамках которой они все существуют.

В определенной степени философия почти всегда занята установлением «законов» или принципов того, как именно надо мыслить: эти законы и принципы необходимы, чтобы философский текст имел право на существование и чтобы ему можно было «поверить». Закон создается самим автором для себя и для его потенциальных читателей. Отчасти такой закон служит объяснением личного опыта философа, связывая его биографию и теорию. Стремление философии к законодательству — одна из тем, сильно интересовавших Делеза. Например, исследуя Канта, он будет критиковать его за то, что кантовский субъект свято уверен в регулятивном принципе, который сам же себе и создает. Делез называет это трибуналом разума: «осмотрительное использование познавательных способностей, покорность, еще более лицемерная в силу того, что нас самих называют законодателями», — будет говорить он в «Письме суровому критику».

Историю философии можно рассмотреть через призму ее законодательств (бытие точно есть, а небытия точно нет, по-другому быть не может; мыслю, следовательно, существую, и никак иначе), но «Тысяча плато» является важным исключением на этом пути. Еще в «Анти-Эдипе» Делез и Гваттари будут настраиваться на преодоление внутреннего диктатора, испытывающего желание властвовать — даже на уровне повседневности. В «Тысяче плато» эта идея получит полноценную философскую реализацию и найдет выражение в концепте номадизма.

Делез и Гваттари пишут:

«Никогда история не включала в себя номадизм, никогда книга не включала в себя внешнее. В течение долгой истории Государство было моделью книги и мысли — логос, философ-король, трансцендентность Идеи, интериорность концепта, республика Ума, трибунал разума, функционеры мысли, человек как законодатель и субъект».

Номадизм выступает против законов и создает свой антизакон с новыми, постоянно меняющимися основаниями для идей: они бродят, кочуют, перемещаются, обращаются к материальному миру и порой вовсе забывают о философии.

Из номадизма часто делают модный термин, обозначающий образ жизни, связанный с путешествиями, туризмом и перемещениями. Такая трактовка совсем не понравилась бы Делезу и Гваттари (в особенности Делезу, который был ненавистником путешествий). Лучше всего номадизм объясняет крылатое выражение из «Алисы в Стране чудес»: «Нужно бежать со всех ног, чтобы только оставаться на месте».

К нему часто обращался Делез, говоря, что номад — это как раз тот, кто умеет быстро бегать, оставаясь в одной точке. Он совсем не турист: номад путешествует по философии, по романам и истории, но его тело отдано одному пространству.

Описывая номадизм, Делез и Гваттари создают апологию умения пересобираться, придумывать себя заново, становиться кем-то новым, не прибегая к властным практикам или изначально заданным установкам (реальное путешествие, даже по незнакомым местам, это тоже выполнение чего-то уже известного). Они обращаются к антропологии за дополнительными примерами, чтобы увидеть, как менялась жизнь кочевников и как это можно перенести на философию.

Делез и Гваттари замечают, что кочевники не предшествуют оседлому образу жизни:

«…скорее, номадизм — это движение, становление, которое аффектирует оседлых, так же, как переход к оседлости — это остановка, фиксирующая кочевников. <…> cамый древний номадизм может быть в точности приписан только тому населению, которое оставляет свою квазигородскую оседлость, или свое первобытное странствование, дабы начать кочевой образ жизни».

Иными словами, Делез и Гваттари пытаются показать, что кочевой образ жизни — это не часть эволюции или процесса развития человека, точно так же, как номадизм в философии — это не какой-то новый ее виток, к которому она шла на протяжении всей истории.

Номадизм — внеисторический концепт; эпитет «номадический» можно применить к искусству, литературе и музыке любой эпохи и любого времени, главное, чтобы они умели или учили ускользать: от власти, от закона, от правил, от строгой рационализации и регулятивного мышления.

Так же? как и ризома, номадизм является концептом, пронизывающим всю книгу Делеза и Гваттари. И так же, как и она, номадизм отлично объясняет машинерию и механизмы работы «Тысячи плато», где предпринимается серьезная попытка освободить жизнь и философию всюду, где она заперта человеком.

Над пропастью с машинами войны

Нельзя сказать, что Делез и Гваттари осуществляют свою дерзкую ревизию философской традиции безоружно. Их книга — это машина войны, которая, как известно, на самом деле не связана с войной: напротив, она связана с попыткой придумать новую мирную интенсивную «жизнь», создать свой витализм.

«В этом смысле цель „машины войны“ — не война; ее цель — совершенно особое пространство», — скажет Делез.

В этом особом пространстве старые слова звучат по-новому и становятся настоящим концептами: «для своего обозначения концепт либо нуждается в новом слове, либо использует обычное слово, но сообщает ему сингулярный смысл» — именно такой смысл получает привычно страшное слово «война». Машина войны появляется почти всегда, когда речь заходит о номадизме. Но что она значит?

Здесь мы вновь сталкиваемся с логикой ограничения и освобождения. Машина войны — освобождает, а машина государства — ограничивает, создает свой закон. Как пишут Делез и Гваттари, «внешний характер машины войны в отношении аппарата Государства проявляется повсюду, но остается трудным для продумывания». Говоря проще, машина войны является тем, что устраняет или изменяет государство, потому что в корне противоречит ему: она номадична и революционна. Делез и Гваттари приводят несколько примеров: от кочевников, из-за которых рушились целые империи, до вооруженных банд и группировок. Это интересно, потому что банды у животных — это тоже метаморфозы, вариации машины войны, которая не обязательно является человеческой:

«Даже в бандах животных совет вождей — это сложный механизм, не способствующий выдвижению самых сильных, но, скорее, тормозящий консолидацию устойчивых властных полномочий в пользу ткани имманентных отношений».

Делез и Гваттари обращаются к Пьеру Кластру, французскому антропологу, который отождествляет войну в первобытных обществах с механизмом, направленным против формирования государства. Война поддерживает рассеивание и сегментарность групп, а сам воин вовлечен в процесс накопления своих подвигов — процесс, ведущий его к одиночеству и престижной, но безвластной смерти. Таким образом, пишут Делез и Гваттари, идеи Кластра могут сослаться на естественное gраво, пересматривая одновременно его главное положение: «уже Гоббс понимал, что Государство выступает против войны, а война — против Государства и делает последнее невозможным».

Еще одна иллюстрация, хорошо объясняющая различие между этими двумя машинами, это игры — шахматы и го. Для Делеза и Гваттари го воплощает простые арифметические и анонимные действия, ее фишки работают коллективно и могут захватывать целые пространства одним ходом. К слову, это отличный пример не только для машин войны, но и для концепта множества (он был важен для Делеза на протяжении всей его философской работы): фишки го воплощают собой именно такое множество, одновременно интенсивное и выражаемое в определенной сингулярности — всего лишь в одной фишке. С этой концентрации, мощной, множественной, для Делеза и начинается жизнь — философская и реальная. Но вернемся к сравнению. Шахматы, в отличие от го, представляют собой «игру императорского двора». Шахматные фигуры никогда не действуют коллективно, поэтому шахматы — война, но институционализированная, урегулированная, закодированная, с фронтом, тылом и сражениями — говоря короче, со своим законом и бесконечными ограничениями. Делез и Гваттари продолжают это сравнение:

«Но что свойственно го, так это война без линии боя, без столкновения и отступления, а в пределе даже без сражения: чистая стратегия, в то время как шахматы — это семиология. Наконец, тут и пространство не одно и то же — в случае шахмат речь идет о том, чтобы распределяться в закрытом пространстве, а значит, двигаться от одной точки к другой, занимать максимум мест минимальным числом фигур. В го же речь идет о том, чтобы распределяться в открытом пространстве, удерживать пространство, сохранять возможность появиться в любой точке — движение уже не идет от точки к точке, а становится непрерывным, без цели и направления, без исхода и прибытия».

Го — это игра кочевников, подлинная машина войны, она воплощает номадизм и действует схожим с ризомой образом — через утрату центра, через горизонтальность и коллективность. Шахматы, как и машина государства, иерархичны, строги и ограничены централизованностью.

Конечно, столь подробные метафоры и примеры нужны Делезу и Гваттари для самоцели или, как тоже может показаться, не для попытки создать новую антропологию. И собственно антропология, и этнография, и другие науки, а также все эти последовательные сравнения работают на масштабную философскую цель — показать, что сама философия устанавливает и заставляет работать машину государства внутри себя, остерегаясь номадических практик и машин войны. Но есть моменты, когда происходит отказ или смена и мысль переходит в свободное состояние, в свободное пространство. «Тысяча плато» показывает, что в этом свободном пространстве есть чем заняться, оно не лишено проблем и впереди еще много этапов освободительной работы, несмотря на то, что предшественники уже пытались ее провести: Спиноза, Ницше, Бергсон…

Выход на плато или остановка на вершине?

Опыт прочтения «Тысячи плато» хорошо передается в лозунгах, которые придумали сами Делез и Гваттари, находясь в поиске «краткой философии» для нефилософов. Вот как они звучат:

«Создавайте ризому, а не корень, никогда не сажайте! Не сейте — втыкайте! Не будьте ни единым, ни многим — будьте множественностями! Создавайте линию и никогда — точку! Скорость превращает точку в линию! Будьте быстрыми, даже стоя на месте! Линия шанса, линия бедра, линия ускользания. Не культивируйте Генерала в себе! Никаких справедливых идей, только одна идея! (Годар). Обладайте кратковременными идеями. Картографируйте — и никаких фотографий или чертежей. Будьте Розовой Пантерой так, чтобы ваши любовные страсти стали подобны осе и орхидее, коту и бабуину».

Но что было после? Можно ли как-то суммировать не только опыт сотрудничества Делеза с Гваттари, но и опыт всей делезовской философии? Ответ простой: нельзя. Делез погибает в 1995 году, в возрасте 70 лет, когда в его планах была еще не одна книга. Но философия Делеза продолжает свое прорастание — из середины, заметно и невидимо, разными ускользающими путями. В опыте их сотрудничества с Гваттари есть несколько важных моментов, которые дополнительно объясняют и раскрывают философию Делеза.

Книга Франсуа Досса, биографа Делеза и Гваттари, показывает процесс и значимость их встречи как события, в котором нуждались оба.

До Гваттари Делез был сильнейшим, но аполитичным метафизиком, ищущим с определенного момента выход в практику (на это в том числе повлияли исторические события — случился 1968 год), а Гваттари до Делеза — наоборот, являлся талантливым практиком, нуждающимся в концептуализации своего медицинского и политического опыта.

Досс обращает особое внимание на фигуру Сартра в интеллектуальной биографии обоих: в раннюю пору Сартр был ориентиром для Гваттари и Делеза, так как он не только предлагал оригинальную философию, но и воплощал собой образ публичного интеллектуала — и участвующего в политике, и пишущего свои тексты. В определенном смысле сотрудничество Делеза и Гваттари было попыткой занять это ампула.

Эта попытка была успешной, о чем говорит не только мировая известность их главных книг, но и то влияние, импульс освобождения, который Делез и Гваттари передали философии и публичному пространству.

После выхода «Тысячи плато» их соавторство, по сути, завершится, а книгу «Что такое философия?» Делез напишет в одиночку (имя Гваттари на обложке — дань уважения их творческому союзу). После 1980 года Делез вернется к своим прежним — аполитичным, эстетическим и метафизическим — темам, но след сотворчества сохранится, и Делез продолжит выстраивать свою философию как «политику жизни». В своем последнем прижизненно опубликованном тексте «Имманентность: некая жизнь…» он напишет: «Некая жизнь — <…> это полное могущество, полное блаженство». Пожалуй, именно к этому и стремился Делез в своей философии.