Паук серебряного века. Алфавит Александра Тинякова, самого одиозного русского поэта всех времен

А — Ахматова

Люди для Тинякова — те же твари, и, в сущности, здесь нет ничего обидного: каждый из нас и зверь, и тварь Божья. Этот ракурс помог Александру Ивановичу «расчленить» королеву серебряного века — в своем посвящении Ахматовой он превращает ее обаявший многих (но не его) образ в анамнез, с холодностью медика перечисляя симптомы:

И как истинный лекарь тут же предлагает рецепт — раскрепоститься, разбудить «сердце спящее» и хлынуть в мир «волною пенную». Заботливо предупреждает о побочных эффектах: радость после пробуждения может быть хоть и небывалой, но страшной, а то и страдание явится.

Б — Бабочки вьюжные

Своеобразие натуры Тинякова отражалась в умении мыслить противоположностями. Надо же было увидеть в снегопаде не «жалящих мух» (расхожий образ), а «вьюжных бабочек»:

Как энтомолог Александр Иванович был крайне удачлив: открытые им насекомые уникальны. Бабочки — но роятся как пчелы и звенят как комары. А их касания, которые прежде более традиционным исследователям казались укусами мошек, действуют как анестетик: «В сердце погибшее впейтесь, тишью его успокойте, бархатом крыл обласкайте», — погибать, так с прохладными бабочками.

В — Водка

Один из основных экспериментов, который регулярно ставил над собой Тиняков — беспробудное пьянство. Химическое соединение человека с алкоголем, разумеется, не ново, но это не значит, что неинтересно, ведь продукты реакции у каждого свои. Так, смесь Тинякова с водкой однажды дала примечательный лирический реактив — «Гимн водке», в котором неприятие собственного и мирового несовершенства смешивается с радостью от существования «микстуры»:

Г — Гадкий утенок

Интересно, что текст, написанный Тиняковым «на мотив сказки Андерсена», мог бы оказаться в репертуаре еще одного маргинала и поэта-анималиста — Бориса Усова. Что Усов, что Тиняков — гадкие утята своего поколения, но не кроткие, как в сказке, а неприкаянные и шумные. Право, добавь сюда гитарный грохот формейшена, и будет неотличимо от записей «Соломенных енотов»:

В предисловии к третьей книге стихов, «Ego sum qui sum», Тиняков делится антропологическим соображением: «…в современном человеке много гадкого, но он — не гад, он всего-навсего „гадкий утенок“ из андерсеновской сказки, то есть существо, еще само не знающее, насколько оно прекрасно и какие великие возможности скрываются в нем». Следуя этому же представлению о человеке как о существе, которое не завершило эволюцию, Тиняков кончает стихотворение не андерсоновским хэппи-эндом, а созерцанием лебедей и мучительной надеждой на лучшее.

Д — Дантистка

Беспорядочность сексуальной жизни Тинякова, как и его пьянство, стали одной из его визитных карточек. Но если в любви к «проституточкам-голубкам» были замечены многие, испытать возбуждение на приеме у зубного врача удавалось не каждому.

В тексте «У дантистки» Тиняков вновь смешивает — на сей раз медицинскую помощь с радостями плоти. Лирический герой любуется инструментами, ценит интимность врачебных манипуляций и, по всей видимости, испытывает болезненное удовлетворение от проникновения в рот шприца и других острых приспособлений:

Е — Евреи

«И что это Вы все антисемитсвуете?» — с насмешливым недоумением интересовался в письме к Тинякову от 15 января 1914 года писатель Иван Рукавишников. «Дорогой Еврео Мережкович», — по-товарищески подтрунивал над Тиняковым в письме от 27 мая 1915 года поэт Борис Садовской.

На попытки друзей намекнуть ему на незрелость его взглядов, Александр Иванович реагировал агрессивно, но вряд ли потому, что действительно был таким уж правильным антисемитом. Не секрет, что Тиняков в принципе не стремился заводить твердых убеждений, умудряясь писать как для либеральных, так и для крайне правых, черносотенных газет, а во всей его лирике пресловутое слово «жид» встречается лишь однажды — маловато для юдофоба. И даже там, где оно есть, не юдофобский, а интернациональный контекст (начало стихотворения «Проститутка»):

Отнести эти строки можно и к самому Тинякову, что он понимал. В стихотворении «Я гуляю!» поэт сам сравнивает себя с женщиной легкого поведения: «…торгует всяк собой: проститутка статным телом, я — талантом и душой!». Так что, похоже, антисемитизм Тинякова вырос из его, возможно, не до конца отрефлексированной потребности всегда и во всем быть окружающим поперек горла. Не случайно один из самых известных его псевдонимов — Одинокий.

Между тем, если поискать в стихах Александра Ивановича слово «еврей», обнаружится «Рассказ римского солдата», где вояки скрутили «еврейского бродягу», а потом распяли, так и не узнав, что это был Христос. И нет там со стороны автора ни глумления, ни тем более антисемитизма — скорее, наоборот.

Ж — Животное двуногое

Анатомический подход не только к другим, но и к себе. В стихотворении «Homo Sapiens» Тиняков делает авторскому «я» лирическую лоботомию, превращая в менее сложный организм вроде собачьего, оставляя из интересов только еду и желание покоряться сильной кормящей руке:

Понятно, что на деле операция по созданию «Шарикова» невозможна, поэтому текст — не столько декларация, сколько завуалированная мольба об упрощении мироздания. Такие фантазии не от хорошей жизни — голод и прочие лишения вымечтали для Тинякова мир, где нет духовности, а все помыслы о материальном. И это не стыдно, поскольку и стыда тоже нет, а еду выдают даром, как в детстве — за прилежность и послушание.

З — Земля

В 1904 году Тиняков использует свое перо в качестве ядерной кнопки и убивает Землю, удалив с нее все живое, дабы насладиться полным одиночеством. Тем самым он предвосхищает сюжеты «атомной» постапокалиптики XX века, а заодно фантастику о безумных ученых, которые уничтожают мир не корысти ради, а потому что хочется.

Читая «Желание пустоты», так и представляешь Тинякова в лабораторном халате: скрестил руки и любуется радиоактивной зарей и видом разрушенных городов. «Стихи надо писать так, что если бросить стихотворением в окно, то стекло разобьется», — этот знаменитый афоризма Хармса был записан после чтения поэзии Александра Ивановича. Ну а тут не камень даже, а целая водородная бомба:

И — Исступленные быки

Тиняков — мастер стихотворений о смене времен года. В отличие от Тютчева, который в известном «Зима не даром злится…» сводит все к экшен-конфликту двух своего рода супергероинь, доброй и не очень — этакий «Марвел» XIX века, — Тиняков в «Весне» сразу берет быка за рога. Буквально:

С одной стороны — традиционное для русской поэзии любование природой, с другой — трезвая убежденность, что жизнь пробуждается не просто так, а для радостных утех. Тут и аллеи темнеют не просто так, а для того, надо думать, чтобы было где уединиться. А небеса стали выше, чтобы сверху никто не смотрел. Правда, все равно наблюдает некий «златокудрый царь», но не осуждает. Биология — что уж тут.

К — Кость

Лозунг-название картины Ярошенко «Всюду жизнь» применим и ко многим текстам Тинякова, но, разумеется, если понимать его не в изначальном (социальном), а в биологическом ключе. В «Кости» многие современники увидели эпатаж — пусть так, но Тиняков, безусловно, прав, когда наблюдает живое не только там, где принято, но вообще во всем, что его окружает, и особенно в неприятном.

Опыт — посмотреть на мир глазами кости, которую грызут собаки. Вывод — кто сказал, что кусок материи, утратив изначальную форму, делается предметом? Нет, кость жива, просто законы жизни теперь для нее не те, что раньше. Но способность кости влиять на мир не хуже, чем у пресловутой бабочки из рассказа Рэя Брэдбери:

Л — Леопард Лыко

В дилогии 1913 года, публикуемой с заголовком «<Два стихотворения>», Тиняков словно бы опять ненадолго становится Борисом Усовым. В первом тексте герой едет по Сиаму, а его самого принимают за Браму — сразу вспоминается «Весна в Сиаме» и увлеченность Усова индийской культурой. Дальше — конфликт с «наглым мандрилом» и прямо-таки рок-н-рольный слог, которого никак не ждешь от поэзии серебряного века:

Видимо, «нестильность» — невыносима, и здесь история обрывается. Следом идет черно-юморная зарисовка о Леопарде Папуасовиче Лыко. Его жена мучилась истериками, но Леопард Папуасович придумал, как ее излечить — «стал гвоздить он ее сапогами». Страшно рассуждать вслух, о чем это, чтобы не получить сапогами от современных леопардов. Но даже вне содержания картинка в духе советского комикса о приключениях Макара Свирепого в Африке вышла ярче не бывает.

М — Миктлантекутли (Мировой паук)

Пауки расплодились у Тинякова по всему наследию. И сам он, согласно тексту «Ретроспективных воспоминаний», был первым в мире человеком-пауком:

Пауки виделись Александру Ивановичу всюду, сравнить с ними он мог что угодно: «…облака, как пауки, повиснут низко», «паук безжалостный, Любовь!» И, конечно, мир — тоже паук, и не простой, а, согласно тексту «Миктлантекутли (Мировой паук)», ацтекский владыка подземного мира, в чьи сети каждый попадает по праву рождения:

Вообще интересно, что, кажется, пока никто не делал попыток сопоставить Тинякова с еще одним «спайдерменом» русской культуры — Сергеем «Пауком» Троицким из «Коррозии металла». А ведь общего много — специфическое отношение к морали, нацеленность на контркультуру и, в конце концов, длинные волосы и борода. Не то что бы, конечно, стоило заявить, что Троицкий — в культурном смысле инкарнация Тинякова. Но в каком-то «паучьем» смысле не без этого.

Н — Нищий

Еще один важный эксперимент, который предпринял над собой Александр Иванович в рамках не литературы, но жизнетворчества, — нищенство. В анкете, которую Тиняков заполнил в 1928 году, в графе «Служба и др. биографические данные» им указывается: «Не служил и не служу. С 1926 г., ввиду отсутствия литературной работы, занимаюсь нищенством».

В повести «Перед заходом солнца» Михаил Зощенко описывает встречу с попрошайничающим Тиняковым:

Сегодня сказали бы — перфоманс, акция, но тогда Зощенко назвал увиденное самым ужасным из всего, что видел в жизни. Впрочем, перформативности это не отменяет: разве искусство не может быть страшным?

Нищенство Тинякова можно трактовать как анархо-юродство, выпад не только против тогдашней советской системы, но и против миропорядка вообще. Разумеется, есть в этом что-то от детского «ну и пожалуйста, ну и не нужно» из мемного видео с котенком, который раскидывает кубики:

Но размах и драматизм «моноспектакля» получился совсем не детский. Для горожан, особенно для литераторов, которые Тинякова знали, это был хоррор-предупреждение о том, что выйдет, если не сумеешь встроиться в систему.

Нищим в поэзии Тиняков попробовал стать гораздо раньше — в 1913 году он пишет «Слепого» от лица незрячего попрошайки. Несмотря ни на что нищий умеет выцыганивать у своей незавидной судьбы своеобразные радости жизни:

О — Овца

«Настал июль: [сношаются] пчелы», — так начинается у Тинякова стихотворение о лете. И не только насекомые тешатся, но и все со всеми: «с неграми монголы» и «с крепостными господа».

Лишь лирический герой в отстающих, сидя в заплеванном углу, занимается онанизмом. Отец дает ему совет — пойти на скотный двор и выбрать овцу. Герой слушается родителя, но в момент соития с животным его настигает беда: баран, подкравшись, от всей души вручает ему по заднему месту. Финал печален:

Итак, стихотворение «Овца», будучи интересным предчувствием фильма Вуди Аллена «Все, что вы всегда хотели знать о сексе, но боялись спросить», в то же время несет воспитательную функцию. Во-первых, мы узнаем, что не стоит слушаться родителей бездумно — иногда стоит думать самостоятельно. А во-вторых, что зоофилия — зло уже потому, что многие звери способны давать сдачи.

П — Плевочек

Александр Иванович продолжает побег от человеческой природы и поиск вожделенной пустоты методом трансформаций. Теперь он чей-то плевок — не знаем чей, но это и неважно. По Тинякову, среда определяет человека, а значит, каким бы изначальным импульсом не наделил его «отец», главное то, где он и с чем соприкасается сейчас:

К слову об отношениях с отцом: у поэта они были своеобразные. Известно, что однажды Тиняков-старший за непослушание «выплянул» сына в сумасшедший дом. Вырвавшись оттуда, Александр Иванович укатился в сторону «окурков». Полноценного примирения несмотря на то, что именно отец дал денег Тинякову на выпуск первой книжки, не случилось — так ведь и плевок, даже если захочет, редко возвращается в рот хозяина.

Р — Рыдающий чибис

Стихотворение «Чибис» — одно из ранних у Тинякова. Поэту 16-17 лет, но картина мира, где есть «я» и «плохие они» кажется уже сформированной. Нет, правда, привычного читателям Тинякова образного ряда и оригинальных рифм. И пока жива надежда, что можно куда-то сбежать от того, что так не нравится и мучает:

Чибис-то, может, и улетел, а вот Тиняков остался. Вряд ли из-за того, что, как у Ахматовой, «не с теми я, кто бросил землю на растерзание врагам». Скорее просто потому, что не чибис.

С — Старухи

Что ни говори, а вот эйджистом Тинякова ни в коем случае не назовешь. В его любовной лирике можно встретить дам самого разного возраста.

В стихотворении с громким названием «Любовь» Тиняков откровенничает:

А текст «В чужом подъезде» отметает стереотипы, связанные не только с годами, но и внешними данными и социальным положением:

Не обходится, правда, без стеба: саундтрек для романтического свидания обеспечивает пастух с недвусмысленным именем Сифил. Александр Иванович честно предупреждает, что любовь без границ — не для робких духом, это дело жертвенное. Что ж, всякому удовольствию своя цена.

Т — Труп

«Тиняков — это выходец из другого мира. Живой мертвец», — с осуждением писал в 1913 году по поводу его сочинений критик Печерский. Но ведь именно «иномирное» происхождение дало Тинякову оптику, которой не было ни у кого, и вещать он мог из тех далей, которые другим не снились.

Отношение Александра Ивановича к смерти — всегда физиологично, даже тогда, когда мистично. Монолог «Мысли мертвеца» — будто стихотворное дополнение к рассказу Достоевского «Бобок», с той разницей, что герою Тинякова не нужны собеседники, а автору — посредник-повествователь, который может подслушать беседы лежащих в могиле трупов.

Уравнение «Cogito ergo sum», называющее мысль залогом существования, здесь раскладывается наоборот: сперва угасает жизнь, а затем ее свидетельства и корни — мысли. Смерть уравнивает в свойствах телесное и духовное: запертые в черепе, словно герой фильма «Погребенный заживо», мысли отчаянно пытаются вырваться наружу. Но «крепок череп, смертью спаянный», и понемногу они подвергаются тлену, а затем достаются на обед могильным падальщикам.

У — Упырь-осьминог

В 1991 году в эфире программы «Пятое колесо» арт-микологи Сергей Шолохов и Сергей Курехин предложили теорию, согласно которой организм Владимира Ильича Ленина относится к грибам.

Уместно увидеть в этом полемику с Тиняковым, который в 1927 тоже допустил, что Ленин — не человек, но и не гриб, а представитель головоногих-моллюсков.

Правда, доказательная база у Тинякова скромнее, но она ему и не требуется. Александр Иванович явно не биолог-наблюдатель, а биоинженер, создатель гибрида, которому, задумавшись рядом с Инженерным замком о судьбе отечества, по-франкенштейновски привил не только щупальца, но и несколько революционных голов:

«Размышления у Инженерного замка» — одно из последних известных стихотворений Тинякова. В 1920-е, будучи совершенным отщепенцем, он позволял себе писать о ком угодно и что угодно, почти ни в чем себя не ограничивая. Как в этом тексте 1926 года:

Ф — Фаллофоры

Современники отмечали в Тинякове не только пороки, но и разнородную, довольно сумбурную, зато обильную ученость. Так это выглядело в рассказе «Александр Иванович» Георгия Иванова:

Словно натуралист, путешествуя по различным мирам, Александр Иванович «привозил» оттуда самых разных персонажей и существ и описывал их в поэтической форме. Не заботясь о сносках, он ставил (и ставит) среднего читателя в положение невежды. Вот стихотворение «Фаллофоры» — выяснить, кто это такие, в эпоху интернета несложно, да и само устройство слова намекает, что где-то здесь притаился фаллос. Но подробности — когда старцы с оливковыми ветвями (так пишет о фаллофорах словарь Брокгауза и Ефрона) превратились в необузданных вакханок, и не случилось ли это непосредственно в фантазии Тинякова, — требуют отдельного осмысления.

В любом случае зрелище примечательное, а особенно хорошо, что размер позволяет исполнять «Фаллофоров» на мотив революционной «По долинам и по взгорьям». Так возникает еще один, расширяющий изначальное содержание слой:

Х — Харакири

Нарочно или нет, но большую часть стихов о дальних странах, древних божествах, обычаях и т.д. Тиняков адаптирует на околофольклорный манер родных степей. Скрещивая экзотические миры со слогом а-ля рюсс, селекционер Александр Иванович выводит причудливые коллажи, вроде тех же «Фаллофоров», которые на ходу превращаются в красноармейцев.

А в тексте «Харакири» самурай, который решил совершить самоубийственный ритуал «нынче» и как в романсе сетует на то, что «ничего мне более не надо в опустелом человечьем мире», — явный наш соотечественник, возможно, участник гражданской войны (стихотворение написано в 1921-м). А финальное «И не раз „банзай!“ воскликнет хором молодежь над тихою могилой» — это ведь почти что гайдаровское «Пройдут пионеры — салют Мальчишу!»

Но кто в этом случая микадо? Эх, сдвинуть бы год написания до 1924-го, сразу стало бы ясно, что речь о смерти Ленина, а самурай — старый большевик, который был в партии еще до революции 1905 года, но после кончины вождя понял, что боролся-то он не за рабочий класс и не за светлое будущее, а за одного единственного и неповторимого Владимира Ильича.

Ц — Цветы

В качестве ботаника Тиняков вырастил целый небольшой садик — раздел «Цветочки с пустыря» из первой книги Navis nigra, который он посвятил тени Ф. П. Карамазова. На пустыре произрастают и «Кость», и «Плевочек», и «Старый сюртук», который жив благодаря тому, что в нем живут пауки, а он видит в их спинах отраженье вселенной.

«Цветочки» Тинякова должно быть неслучайно отсылают к «Цветочкам Франциска Ассизского» — Александр Иванович примеряет на себя роль проповедника, который в грубоватой манере — «люблю я вас, огрызки!» — призывает обращать внимание на маленьких существ, сорные травы и даже сломанные одинокие вещи:

Через два с небольшим десятилетия Тинякову будет вторить Николай Олейников — правда он в своей симпатии к маленькому и «незначимому» концентрировался скорее на насекомых:

Но были у Тинякова другие, не по-тиняковски нежные стихи о цветах, такие как «Корни и цветы», где он беседует с корнями растений, уговаривая не роптать в ожидании влаги. А в стихотворении «Памяти Чехова» несколько ванильно, но неожиданно он рисует Антона Павловича собирателем вечерних цветов, из которых автор «Чайки» плетет душистые венки.

Ч — Черви

Мы знаем два стихотворения Тинякова с названием «Весна» (а еще была книга с очень тиняковским заголовком «Весна в подполье»). Одно, про исступленных быков, написано, как водится, весной — в марте 1914 года. Зато второе почему-то в декабре, в 1908 году.

Быть может, Александр Иванович соскучился по теплым денечкам, но, что не удивительно, тоска по теплу и свету призвала на ум образы червей и падали. Не без некрофилии, но с биологической точностью Тиняков опять видит торжество жизни там, где оно действительно происходит — и где никто, кроме поэта-анатома и не подумает его искать, а уж тем более воспевать:

В увлечении червяками — желание Тинякова любой ценой проникнуть в непостижимые процессы. Точнее он формулирует это в тексте «Вера в жизнь»:

Ш — Шудра

«Шудра темный, в низшей касте я рожден, чтоб быть рабом», — так ритмично, словно считалочку, Тиняков начинает рассказ о любви индуса к браманке златокудрой, чувства к которой испытывать ему не положено по законам индийской социальной иерархии. «Ну и пожалуйста, ну и не нужно» — решает шудра и задумывает показательно умереть: «одинокий, но блаженный».

Эпиграф к «Шудре» — цитата из Зинаиды Гиппиус. В их отношениях с Александром Ивановичем по всей видимости, присутствовало нечто от сюжета индийской кастовой мелодрамы, по крайней мере, симпатия с неприятием одновременно.

Литературовед Ксения Муратова, племянница Тинякова, вспоминала:

Таким образом, Тиняков сконструировал этакий расширитель контекста, предлагая нам прочитать условный мир Индии через отношения двух знаковых фигур серебряного века. Или наоборот: мир поэтов через индийские порядки, касты и социальное неравенство.

Щ — Щелкающие зубы

В начале 1920-х Тиняков пробует принять «красную таблетку» и пишет несколько «правильных» стихов, прославляющих революцию, власть советов и пролетариат. Читать их сегодня, зная, кто автор, любопытно, тем более что в них встречаются оригинальные образы, иногда забавно диссонирующие с автором, а иногда удачно дополняемые его неоднозначной фигурой.

В тексте с заголовком-посвящением «Современному грабителю» Александр Иванович распекает неназванного охотника до чужого имущества:

Интересно, как все идет в одну кассу — и грабеж, и пьянство, и даже веселье. Судить за веселость — вот уж воистину мир победившего Тинякова. Не говоря уже о том, что порицание пития от автора строк «Кто назвал разгул пороком? // Думать надо, что — дурак! // Пойти, девки, песни хором, // Пейте, ангелы, коньяк!» звучит не вполне убедительно.

«…на тройке с бубенцами // Ты катался меж домов, // Где мы щелкали зубами // Без припасов и без дров», — продолжает укорять Александр Иванович. Но кто такие «мы»? Зная, насколько порой специфичен мог быть круг общения поэта, представляется этакий дом ужасов, полный Тиняковых с клацающими острыми зубами, которыми любого грабителя можно враз перекусить напополам. Страшный, но по-своему и впрямь поучительный для криминальных элементов «агитплакат».

Э — Электричество

Во многом опередив свое время, русский протопанк и рокер Тиняков почему-то невзлюбил прогресс. Если в стихах у него зажигают электрический свет, то всегда «холодный», а то, что происходит рядом — неприемлемо даже по растяжимым авторским меркам: слабых убивают, униженных оскорбляют. Своего любимого Брюсова Александр Иванович превознес как победителя электроэнергии и машин, которые Тиняков уравнял с распутным образом жизни:

Возможно, в этом было что-то бессознательное: в безымянном стихотворении 1914 года Тиняков сам называл свой страх темным. Но все-таки не мог устоять перед тем, чтобы, сравнивая дохлого смердящего пса со «стальной мухой» — аэропланом, — сделать выбор в пользу первого:

Ю — Юность

Тиняков был из тех, для кого первый шаг ребенка — это первый шаг к смерти. В тексте «Юному» он убеждает молодежь, что в ее жизни нет ничего хорошего, потому что ощущение весны и пьянства не навсегда, а перспективы, которые рисует молодость, неосуществимы. Стало быть, юность — это один сплошной обман, который лучше всего поскорее раскрыть и проклянуть:

Здесь Тиняков наследует античной депрессивности, практически пересказывая «Эдипа в Колоне» Софокла:

Но заглядывает и еще дальше, в дочеловеческую эру. И судя по тому, что «Времена силурийской системы» для Тинякова — это когда земля пустынна, но по ней уже бежит «приспешник Смерти — Скорпион», даже этой изначальной юности мира он не доверяет. И предпочел бы, как следует из другого текста, «Я ненавижу человечество», чтобы не происходили «потомки полипов, медуз и червей» — люди, поскольку «идущие в бездну, рожденные бездной» — рабы, а жизнь — рабство.

Я — Я

Есть ощущение, что Тиняков, дай ему прожить заново, хотя бы из одного упрямства ничего бы не исправил, действуя в согласии со строкой из песни «25 к 10» Бориса Гребенщикова: «…никаких оснований гордиться своей судьбой, но, если б я мог выбирать себя, я снова бы стал собой». В схожем духе написано его стихотворение «Любовь к себе»:

Но что такое Тиняков? И поэт, и крестьянин, и нищий, и антисемит, и философ, и панк, и рокер, и паук, и плевок, и анархист, и либерал, и индус, и душнила. Да, Александр Иванович задолго до мемов и картинок с открывающимися окнами мог прочесть в рецензии на свою книгу: «А теперь, читатель, откроем скорее форточку… Душно» — Эразм Печерский для газеты «Раннее утро» (1913).

Но, конечно, не поэт Гумилев — ведь это его несут в гробу в шлягере «Радость жизни», в то время как лирической герой Тинякова рад, что жив и здоров. Тиняков потом оправдывался, что не знал, что Гумилева расстреляют через месяц. Но дело-то не в том, что угадал, а в том, что взгляды на юмор и стеб для начала XX века у Александра Ивановича были слишком уж экстремальными — это сегодня в соцсетях еще и не так шутят. Ему бы снабжать свои сборники словами Марти Макфлая, сказанными в первой части «Назад в будущее» после серии рок-н-ролльных безумств: «Наверно, вы к такому еще не готовы, но вашим детям это понравится».

Но если без шуток, то Тиняков — это и Гумилев тоже. И это не нонсенс, это биология. В «Едином», снабдив текст цитатами о родственности всего сущего из Плотина, Григория Сковороды, Тютчева и «Бхагавадгиты», Александр Иванович примыкает к высокой научной истине, что все и вся — части одного целого. И хотя каждый из нас — Я, которое с большой буквы, но и каждое Я — тоже все.

Так что, нравится вам это или нет, но и вы — тоже Тиняков, а Тиняков — это вы. Все мы немного (а кто-то, должно быть, и много) Тиняковы. И евреи — антисемиты, и либералы — черносотенцы, и поэты — пауки.