В никуда — откуда? Как выражения «в никуда» и «в никогда» переместились из поэтического авангарда в обыденный язык

Ахматова, 1940-й:

Один идет прямым путем,
Другой идет по кругу
И ждет возврата в отчий дом,
Ждет прежнюю подругу.

А я иду — за мной беда,
Не прямо и не косо,
А в никуда и в никогда,
Как поезда с откоса.

Герои фактически не названы, на них пошел минимум слов и образов: «один», «другой». Небытие, куда невозможным образом — и не прямо, и не косо — идет лирическая героиня, обозначено тоже минимально конкретно: «в никуда», «в никогда».

И, эм-м… если честно, вот это в никуда всегда казалось мне слишком знакомым.

«Всё приходит и уходит в никуда из ничего, / Всё проходит, но бесследно не проходит ничего». Помните? «Жизнь моя, кинематограф, черно-белое кино…» — популярная некогда песня на стихи Юрия Левитанского. А у группы «Телевизор» «под землей спешат поезда, бегут в никуда беспомощно, слепо…» (песня «Моя станция „Звездная“», Михаил Борзыкин). У Бродского — «…хоть строчи донос / на себя в никуда, и перо ― улика» («Полонез: вариация», 1981).

Но не только в стихах — сейчас этот оборот попадается всюду.

«Дорога в никуда» — крик души эколога, статья о совершенно реальном строительстве, уничтожающем остатки Волжской поймы. Известная блогерша в свежем посте дважды «уходит в никуда» — от отца и от мужчины. И так далее. Кстати, последний случай — типичное в никуда повседневной речи с вполне прозаическими смыслами: уйти от стабильной зарплаты, из-под крыши над головой, от «кормушки» — в общем, от чего-то материального, что при этом требует неприемлемых душевных издержек. Может, первично это приземленное употребление, а не поэтическое?

А если первично поэтическое употребление, то, возможно, Ахматова его и придумала? И потом его начали повторять другие поэты, а вскоре и все подряд?

А может, выражение было всегда, как «в лес, в деревню, в поле»? Нет, не может. В никуда — конструкция нарочито неправильная: наречие места не требует предлога, «отправился далеко», а не «отправился в далеко», «пойдем туда», а не «пойдем в туда»…

…Какое счастье, что мы живем в дни, когда можно не останавливаться на предположениях, а рассмотреть заинтересовавший элемент языка с помощью специальных инструментов. Например, Национального корпуса русского языка — электронной базы текстов, где доступны разные параметры поиска, причем не только в основном корпусе (он содержит худлит, мемуары, СМИ, научные, технические тексты и проч.), но и в отдельных — поэтическом, газетном (с 2000 года) и т. д.

Ощущение, что перед нами выражение из современной речи, не обманывает. В XXI веке оборот действительно востребован и обитает главным образом в СМИ. Уходят в никуда бизнес, репатриация, пас, солидные суммы денег, электронные сообщения, проекты… Часто авторы констатируют: нечто — «навешивание этого всего на муниципалитеты», «отрицание этого факта» и т. д. — «это путь в никуда». Оборотом охотно пользуются герои газетных материалов: «— Съезжаем в никуда. К знакомому у гаража вещи сложим» (lenta.ru, «Коллекторы ворвались к россиянке и захотели у нее жить», 2019). Встречается в никуда и в художественной прозе, внимательной к языку персонажей, — и в «Петровых в гриппе и вокруг него» Алексея Сальникова (2016), и в повестях Дины Рубиной.

В целом за последние два десятилетия выражение встретилось около 400 раз в основном корпусе, вдвое больше в газетном, в устном — 30, но он и сам невелик; а вот в поэтическом, по количеству слов почти равном устному, всего четырежды. Современная поэзия — явно не приоритетное место его обитания.

Но когда и где в никуда появилось впервые? И откуда?

Мама — авангардная поэзия, папа — английский язык (но это не точно)

В истории русского языка, зафиксированной Нацкорпусом, сочетание «в никуда» впервые возникает в стихах. В 1918-м. В этом году один и тот же поэт (не Ахматова) употребил оборот четырежды.

Строфа из стихотворения с названием «Тематический круг»:

Всё течет в никуда. С каждым днем отмирающим
Слабже мой
Вой
В покорной, как сам тишине.
Что в душе громоздилось небоскребом вчера еще,
Нынче малой избенкой спокойствует мне.

А вот отрывок из произведения, названного не менее интересно — «Принцип поэтической грамматики»:

Возвращаясь с какого-то пира
Минус разум плюс пули солдат,
Эти нежные вёсны на крыльях вампира
Пролетают глядеть в никуда.

Мимоходом отмечаем еще одну современно выглядящую конструкцию: «минус разум плюс пули» Видимо, она появилась как авторская поэтическая находка впервые больше века назад, причем дважды в одном стихотворении:

День минус солнце плюс оба
Полюса скрипят проселком веков.
Над нами в небе пам-пам пляшет злоба,
Где аэро качается в гамаке ветров.

Кто же этот автор — экспериментатор, любитель аэро, конструктор эпатажно корявых строк и странных словосочетаний? Футурист какой-нибудь?

Да, футурист, но в истории поэзии оставшийся как один из основателей — вместе с Есениным и Мариенгофом — имажинизма: Вадим Шершеневич. Как поэт он почти забыт, а когда-то соперничал с Маяковским. Как видим, Шершеневич — это не только подпись под имажинистскими манифестами: он стал безымянной частицей языка поэзии, а там и просто русского языка. Парадоксальная судьба для «самовлюбленного графомана», как назвал его еще один футурист, Бенедикт Лившиц.

Породил ли Шершеневич в никуда из ничего? («Бог создал мир из ничего, учись, художник, у него», — советовал Бальмонт, для имажинистов — один из «бумеров лысых», как именовались символисты в манифесте 1919 года.)

Скорее всего, не из ничего. Вероятно, это калька английского to nowhere. По крайней мере, возникновение в английском языке оборота road to nowhere словарь Online Etymology Dictionary датирует 1916 годом, возводя его к зафиксированной еще в 1831-м конверсии наречия nowhere «нигде, никуда, негде, некуда» в существительное nowhere, non-existent place, «несуществующее место» (например, в романе Чарльза Рида 1856 года It is never to late to mend, «Никогда не поздно исправиться», читаем: «led now from nowhere to nowhere» — «вел сейчас из ниоткуда в никуда»). Но всё равно источник русской кальки, по-видимому, Шершеневич.

Период высокой поэтической моды

С легкой руки одного из отцов имажинизма и любимца поэтической эстрады оборот зажил.

Ну как зажил… По «валу» в первые 20 лет его жизни контекстов раз в шестьдесят меньше, чем в наше время — в первые десятилетия XXI века: всего 23.

Но зато исходное в никуда — явный поэтизм. В 1920 году в никуда самовлюбленно мчится в стихах еще один имажинист, друг Шершеневича Александр Кусиков: «Я мчался на коне крылатом / В нельзя, за грани, в никуда…».

В том же году цветаевская Царь-девица повествует возлюбленному: «― Нигде меня нету. / В никуда я пропала». Это уже верхние слои поэтической атмосферы. У Цветаевой же в следующем, 1921 году о комете: «Косматая звезда, / Спешащая в никуда / Из страшного ниоткуда».

И в 1920-м же — впервые в прозе: «Так подбираю я вожжи растрепавшихся мыслей и мчу в никуда свой шарлатанский шарабан». Это «2×2 = 5» — теоретическое эссе о содержании и форме поэзии всё того же Вадима Шершеневича, который, получается, ввел оборот в обе литературные стихии почти одновременно. Прямо евангелист любимого выражения!

Но и в прозе пользуются им в эти годы в основном поэты! И те, кто описывает поэтов или передает их речь. Никаких газет, никакой бытовухи!

Михаил Кузмин об Андрее Белом: он «прыгает не „в никуда“, как уверяет, а в ту же литературу» («Мечтатели», 1921). А вот о Есенине журналист Владимир Рындзюн (псевдоним А. Ветлугин), одно время его секретарь и переводчик: «Голова, запрокинутая в безбрежность, глаза не в небо и не в землю, а так, поверх присутствовавших, в „никуда“…» («Воспоминания о Есенине», 1926). Некогда числившийся в первых стилистах Андрей Соболь, автор прозы, но насыщенной поэтическими образами и ритмом, использует оборот в финальной реплике героя, мечущегося между бегством из Советской России и любовью: «А в никуда, но подальше, но со мной? Но спасти меня?» («Человек за бортом», 1923).

«За всей трезвой логикой его рассуждений была какая-то грань пропадания в никуда», — тоже о поэте, о символисте Иване Рукавишникове, вспоминает тот же Вадим Шершеневич уже в 1934-м («Великолепный очевидец»; мемуары не публиковались при жизни автора).

И тогда же, в наступившее время мемуаров, Андрей Белый вспоминает мистика Анну Минцлову, фигуру из «Башни» Вячеслава Иванова, таинственно и бесследно исчезнувшую в 1910 году: «…в черном своем балахоне она на мгновение передо мною разрослась; и казалось: ком толстого тела ее — пухнет, давит, наваливается; и — выхватывает: в никуда!» («Между двух революций»).

Только в 1938-м в частной переписке Татьяны Луговской, сестры поэта Владимира Луговского, впоследствии известной мемуаристки, с драматургом Леонидом Малюгиным, впервые в Нацкорпусе появляется в никуда бытовое: «Вы не дали мне адреса ― я же не могу писать в никуда?»

В 1930-е в поэтическом корпусе оборот несколько раз мелькает в стихах очень разных авторов: и прославленного эмигранта Давида Бурлюка, и забытой эмигрантки Анны Присмановой, и знаменитого советского Константина Симонова… Не факт, что оборот в тот период шел «прямым путем» и литераторы последовательно заимствовали его друг у друга: в каких-то случаях он мог быть калькирован разными авторами независимо.

Это другое

Так что в никуда к моменту использования его Ахматовой — это совершенно другое в никуда, чем то современное, которое можно встретить и в газетном заголовке, и в бытовом диалоге.

Вообще любые стихи с течением времени ощущаются иначе, чем в момент их создания: меняется и язык поэзии, и обыденный язык.

И то, что в 2021 году может восприниматься как предельная клишированность или неправильное ударение, в 1960-м или в 1821-м как раз и было незаметным обычным ударением и поэтической новацией.

Увы, мы не можем по-настоящему ощутить этого, мы можем только осознавать.

Большинство современных читателей строк

Но вы, разрозненные тóмы
Из библиóтеки чертей,
Великолепные альбомы,
Мученье модных рифмачей…

возможно, страдает, продираясь не только через устаревшие смыслы (что еще за альбомы, при чем тут черти и томы?), но и через устаревшие ударения в словах тóмы и библиóтека. А то и вовсе не понимает: куда вдруг подевался стихотворный размер? Меньшинство читателей этими старинными ударными ó наслаждается, находя в них дополнительное очарование (хоть и не предусмотренное автором). И лишь одно никому из нас недоступно: прочитать эти строки, не заметив ничего необычного в упомянутых словах, как читали их в 1828 году, когда четвертая глава «Евгения Онегина» только вышла в свет.

Строка «В никуда и в никогда» в момент написания тоже звучала не так, как звучит для нас в 2021 году, потому что на тот момент оборот еще не мог примелькаться. Относительно редкие контексты с ним еще и относятся к разным текстовым потокам, доступным разному читателю: литературы, публиковавшейся в СССР; литературы эмигрантской; наконец, литературы не публиковавшейся, «подземной», известной ближайшим друзьям автора.

Но дело не только в меньшей обычности.

В большинстве «доахматовских», да и послеахматовских поэтических контекстов в никуда пролетают, протекают годы, века, дождик, абстрактное «всё» (что, собственно, констатация очевидности) или устремляется душой персонаж не от мира сего, поэт, мистик и т. д.

Ахматовские же в никуда довольно конкретны, а не просто многозначительны, — это ее возвышенный синоним репрессий, ареста, казни, гражданской смерти, запрета на публикации. Она как будто присвоила этот смысл обороту, да и сам оборот присвоила (больше контекстов с ним только у вероятного автора Шершеневича).

Все ахматовские тексты с в никуда относятся к «подземному», непечатному пласту. Первый из них, «Семнадцать месяцев кричу, зову тебя домой…» (впоследствии часть «Реквиема»), написан, видимо, в августе 1939-го, если прибавить 17 месяцев к 10 марта 1938 года, дню ареста Льва Гумилева. В нем возникают «следы / Куда-то в никуда…». Следующий, согласно датировке источников, — то самое «Один идет прямым путем…».

В никуда уходят конкретные люди с типичной для эпохи судьбой. Только следы остаются. В никуда уходит написанное самой поэтессой без надежды на публикацию после известного постановления 1946 года: «так в никуда слова мои ведут» (у этого текста — «Стихи из ненаписанного романа» — даты нет, но упоминаемые в нем Коломенские ворота Ахматова впервые увидела и очень впечатлилась в 1952-м).

В ноябре благоприятного 1956 года (февраль — ХХ съезд, май — вернулся из лагеря Лев Гумилев, июнь — предложили издать сборник стихов) она пишет стихи «Меня и этот голос не обманет…» со строками «Все уезжают — я должна остаться / Стоят оледенелые года / И с кем-то можно наспех попрощаться / У лестницы, ведущей в никуда», которые можно трактовать по-разному: возможно, это взгляд на десятилетия в прошлое, оглядка на тот момент, когда каждый из круга автора не просто жил, а уезжал или оставался. И тогда лестница в никуда — жизнь после выбора.

И даже в 1961 году, при выходе книги, Ахматова утверждает, что те, кто ее читает, идут «по дороге в никуда», что им «…несомненно ясно, / Каких за это ждать наград, / Что оставаться здесь опасно, / Что это не Эдемский сад».

В поэзии так же конкретно разве что у Бориса Слуцкого в стихотворении «После реабилитации» история бросает в никуда, «снимая с доски как пешку», конкретного человека — «Гамарника, НачПУРККА», который при этом успевает ее опередить, стреляя в «веселом, подмосковном, пустяковом» лесу себе в висок (1956–1957, впервые напечатано в 1988-м).

Собственно, это присвоение смысла и было возможно потому, что тогда, 60–80 лет назад, выражение еще не успело «забытовиться» и одновременно стать газетным клише.

...И в никогда

А что с в никогда? В никуда с самого начала заметно любит пары. В нельзя, в никуда… Из ниоткуда в никуда… Последняя пара — соответствие английскому from nowhere to nowhere, которое мы видели еще у Чарльза Рида, — особенно типична, начиная с пустых поездов «Из „Ниоткуда“ в „Никуда“», мчащихся «по дороге по Окрýжной, / Забытой всеми и ненужной» в стихотворении 1926 года Татьяны Щепкиной-Куперник о дачном Владыкине.

У Ахматовой пара другая: «в никуда и в никогда». Второй компонент совсем не такой клишированный. Найденные в Нацкорпусе сочетания при ближайшем рассмотрении почти всегда оказываются совершенно другой конструкцией: в никогда не виденный мной Стокгольм, в никогда не убираемых снегах — одним словом, вставкой причастия с отрицанием и наречием «никогда» между предлогом в и существительным в предложном или винительном падеже (в чем? куда?).

Единичные оставшиеся после этого настоящие в никогда в записках Нины Берберовой, Анатолия Якобсона, Василия Катаняна, Эльдара Рязанова при внимательном прочтении оказываются цитатой из ахматовского стихотворения 1940 года. «…его назвали Димой ― в память того, исчезнувшего с лица земли „в никуда и в никогда“» (Василий Катанян, «Прикосновение к идолам», 1998). Вот поэтому оборот тоже на слуху — вся ахматовская строка стала крылатым выражением, причем оставила за собой зловещее значение.

И лишь в поэтическом корпусе можно обнаружить один-единственный нужный, настоящий, первый случай употребления в никогда. И снова почти тот же год: 1919-й. И снова поэт-авангардист, футурист, словотворец, только куда более прославленный:

Лени друг и враг труда,
Ты поклялся, верю чуду,
Что умчимся в никогда
И за бедами забуду,
Что изменчив, как вода.

Так Русалка упрекает Ветер; оба — персонажи маленькой, сказочной, полной звукописи и свежих словосочетаний драмы «Лесная тоска», написанной Председателем Земного Шара Велимиром Хлебниковым в 1919 году в психиатрической лечебнице Харькова, где поэт спасался от призыва в деникинскую армию. В никогда вместо свежевозникшего в никуда — прямая иллюстрация крученыховской «сдвигологии» (как и почти всё у Хлебникова, чего уж там): «Эпитет контрастирующий заменен эпитетом ни с чем не сообразным; стрельба в обратную сторону требует в работе над стихом особо важные части произведения отмечать словом, которое „ни к селу, ни к городу“. Разряжение творческого вещества происходит в сторону случайную!» (А. Крученых, «Сдвигология русского стиха. Трактат обижальный». М., 1922. С. 20).

У Ахматовой «сдвинутый» оборот усиливает «исходник», присутствующий здесь же; заимствование у Хлебникова, сознательное или нет, не исключено: как раз в том же 1940-м она взяла хлебниковскую строчку «Падают Брянские, растут у Манташева, нет уже юноши, нет уже нашего».

Такая вот стихотворная сцепка двух революционеров слова в одной строке 20 лет спустя.

Подобьем итоги

Представление, что настоящий поэт абсолютно уникальным образом создает вещество поэзии, переплавляя в него обычный язык, не соответствует реальности: поэтические средства «общего пользования» существуют и применяются даже гениальными поэтами. Во второй половине ХХ века в никуда продолжало жить как часть такого общепоэтического словаря, употребляясь и поэтами, выросшими в эмиграции (Игорь Чиннов, Борис Нарциссов), и поэтами, сформировавшимися в СССР, с разной степенью эмиграции внутренней, которая могла на разных этапах становиться внешней. В 1960-е, 1970-е, 1980-е встречаем оборот у Ивана Елагина, Анны Барковой, Давида Самойлова, Олега Чухонцева, Алексея Цветкова, Ольги Седаковой, Ивана Жданова, у Бродского в конце концов: «А как лампу зажжешь, хоть строчи донос / на себя в никуда, и перо ― улика» («Полонез: вариация», 1981).

И кажется, что век его как поэтизма подходит к концу: в первые 20 лет XXI века в поэтическом корпусе в никуда гораздо меньше, чем, допустим, в последние 20 лет века прошлого. Но это не удивительно при таком явном переходе в медийное и бытовое клише.

Это немножко зеркальная история того, как бывает обычно. Трепет, чаять, дымка, смутный, шальной… Все эти слова когда-то пришли в язык поэзии из языка обыденного. Простецкая частица чай свидетельствует, что люди употребляли возвышенный сейчас глагол чаять («Я чаю, скоро и учители придут» — фонвизинская госпожа Простакова) так же запросто, как мы говорим «надеюсь».

В никуда — прямо противоположный случай. Оборот сбежал в обыденный язык из поэзии, а первой «станцией» была поэзия авангардная.

Поэтам действительно случается быть «звонкими подмастерьями» «народа-языкотворца», как назвал Маяковский Есенина, при этом их вклад в язык неочевиден, неявен.

Так и должно быть со словами, которые стали общими. Это разные «крылышкуя» и «смеюнчики», оставшиеся авторскими, бросаются в глаза и размножаются в цитатах.

Вообще судьба того или иного поэтизма непредсказуема. Конечно, чаще всего, став расхожим и популярным в стихах, он просто спускается во всё более нижние слои, пока не обоснуется в наивной поэзии, она же графомания. Иногда, как видим, бывает иначе — и поэтизм становится просто частью языка.