Будь здоров, дорогой дедушка, для счастья народов: как отметить юбилей, если вы — Лев Толстой

Юбиляр поневоле

Готовиться к торжественному празднованию 80-летия Льва Николаевича принялись еще в начале 1908 года. 7 января на литературно-музыкальном вечере в честь Толстого, устроенном Петербургским обществом народных университетов, прозвучало предложение устроить юбилейное чествование писателя. На том же вечере был создан «Комитет почина», который поставил своей задачей «сорганизовать желающих чествовать восьмидесятую годовщину рождения великого писателя и выразить ему в этот день любовь и благодарность многих миллионов его восторженных почитателей».

Прогрессивная печать тут же откликнулась на призыв комитета. В газетах стали регулярно появляться заметки и статьи о грядущем празднике. Предполагалось, что чествование Толстого пройдет с еще большим размахом, чем Пушкинские дни, организованные в 1880 году в Москве. Со всех концов России и из-за границы в комитет начали поступать заявления о желании участвовать, предложения программ, услуг и пожертвований. Аналогичные организации появились в других городах страны и за ее пределами. В организационные комитеты намечались самые громкие и популярные имена. Так, в Париже образовался комитет с участием Анатоля Франса и Жана Жореса, инициатором берлинского комитета был известный драматург Герхардт Гауптман, а в числе участников лондонского присутствовал Редьярд Киплинг. Свои комитеты собирали местные учреждения — библиотеки, театры, университеты.

Увлеченные подготовкой к пышному торжеству, организаторы забыли о самом главном — посоветоваться с его виновником.

А тот, между прочим, был совсем не рад их стараниям. В марте 1908 года секретарь «Комитета почина», политический деятель и близкий друг семьи Толстых Михаил Александрович Стахович получил письмо от Льва Николаевича, в котором говорилось:

«Просьба моя в том, чтобы вы прекратили этот затеянный юбилей, который кроме страдания и хуже чем страдания — дурного поступка с моей стороны, не доставит мне ничего иного».

Проповедник «опрощения», Толстой вел аскетичный образ жизни и отвергал любые излишества. В своих дневниках он нередко писал, как тяготят его сословные привилегии, дарованные ему как потомку аристократического рода. Разумеется, растущее внимание к собственной персоне, сопряженное с пышными торжествами, претило Льву Николаевичу. Однако желание писателя было продиктовано не только его жизненной позицией: здоровье яснополянского старца оставляло желать лучшего, и волнения по поводу праздника только ухудшали его состояние. «…3-го заболел, б[ыл] обморок. Юбилеем меня тревожат», — жаловался он в записной книжке 9 марта.

Была и другая причина. Известия о юбилее вызвали очередную волну упреков в адрес Льва Николаевича со стороны ревностных христиан. Как известно, плоды духовных исканий Толстого — «Исповедь», «В чем моя вера» и другие — привели к отлучению его от Церкви: он отвергал догмат Святой Троицы, отрицал божественность Христа, не принимал церковных таинств, не верил в непорочное зачатие и загробную жизнь. «…по поводу юбилея ежедневно получает ругательные от черносотенцев, утверждающих, что он продался жидам, получил от них куш», — писал в своем дневнике 9 апреля 1908 года лечащий врач писателя Душан Петрович Маковицкий. О том, как выглядел праведный христианский гнев, можно судить по письмам ниже:

«Издохнешь ты, враг церкви, и погибнет твоя память и тебя ожидает смерть лютая, смерть грешнику люта, по глаголу псалмопевца, и будешь ты, как Иуда и все гонители святой церкви, погибнет твоя память с шумом. Пустил ты из уст твоих богомерзких учение на святую церковь, но все это возвратится на твою седую главу, старую, сколько ты лет прожил ― 81, и ума не нажил, сын ты погибельный, и если бы я был дома, я бы тебя давно закопал, чтобы ты людей не убивал…»

---

«Демон, злой дух. Я, когда был моложе (ныне мне 59 лет), всегда смотрел на ваши сочинения, как на злейшую мерзость, как на демонскую блевотину…»

К слову, Стаховичу Толстой решил написать после вежливого предостережения одной богобоязненной дамы. «Я вчера получил письмо от княжны Дондуковой-Корсаковой, которая пишет мне, что все православные люди будут оскорблены этим юбилеем. — объяснял он Стаховичу в том же письме. — Я никогда не думал про это, но то, что она пишет, совершенно справедливо. Не у одних этих людей, но и у многих других людей [праздник] вызовет чувство недоброе ко мне. А это мне самое больное. Вы знаете, что… [для меня] нет ничего дороже любви людей».

Дондуковой-Корсаковой Толстой отвечал, что приготовления к празднику для него мучительны, а потому он постарается «избавиться от этого дурного дела».

«Комитет почина» прислушался к просьбе Толстого и сложил с себя полномочия. Но было поздно: пресса уже подхватила юбилейную лихорадку и заразила ею широкую общественность. Количество статей о Толстом в печати стремительно росло по мере приближения праздника. «То, что вы пишете о моем ужасном юбилее, наверное, не так тяжело для вас, как это тяжело для меня, — говорил Толстой писателю Ивану Федоровичу Наживину. — Я делаю все, чтобы прекратить этот шум, но вижу, что я бессилен…» Сам Наживин вспоминал:

«Он [Толстой] чувствовал во всем этом шуме много лжи, он понимал, что его имя просто делают тараном для борьбы с ненавистным правительством, что во всей этой суете много стадного, нездорового, но он действительно ничего сделать не мог: его просьбы, его воля, его отчаяние во внимание не принимались…»

Петля на шею

Прослышав о душевных терзаниях Толстого, остряки из газеты «Биржевые ведомости» поместили в первоапрельском номере язвительный фельетон о сыне писателя:

«В виду того, что отказ гр. Л.Н. Толстого от юбилейных чествований ставит общество в затруднительное положение относительно формы толстовского празднования, сын юбиляра, граф Лев Львович Толстой, предлагает себя в качестве объекта чествования.

Самопожертвование юного (конечно, относительно) графа простирается до готовности предложить для юбилейного издания свои произведения вместо отцовских».

Лев Львович действительно занимался литературной деятельностью, но не смог повторить успеха отца (видимо, в этом и заключался юмор). Однако едва ли он захотел бы принять почести, адресованные Льву Николаевичу, с которым находился, мягко говоря, в очень непростых отношениях.

Предложений по поводу того, как отметить 80-летие великого писателя, было великое множество. Одни разрабатывали проект памятника Толстому, другие переименовывали в его честь улицы, читальни и школы, третьи готовили литературные вечера. Были и более интересные варианты. Например, 8 марта (здесь и далее даты выхода номеров указаны по старому стилю. — прим. Л.Е.) в газете «Новое время» опубликовали письмо журналиста Владимировича Поссе, который предлагал, чтобы «все, кому дорог Толстой», отказались от спиртных напитков и «нездоровых, развращающих душу развлечений», а деньги, которые тратятся на это, вносили «хотя бы в кооперативные учреждения».

Памятуя об отношении Толстого к государственному устройству в целом и судебной системе в частности, некоторые предлагали посвятить праздник борьбе за права заключенных. 1 мая в «Русском слове» напечатали письмо общины свободных христиан, которые советовали использовать юбилей в целях освобождения из тюрем осужденных за политические и религиозные преступления и возвращения в Россию эмигрантов. Толстой ответил одному из членов общины:

«…хотя совет ваш очень хороший, но я, однако, не могу им воспользоваться, так как с самого начал относился совершенно отрицательно к странной затее моего юбилея, столь несвойственной моим взглядам. Я за правило поставил себе не выражать никаких желаний по случаю этой затеи. Кроме того, я уверен, что если бы я и заявил это желание, о котором вы пишите, то нет никаких вероятий, что оно было исполнено».

Некий С.Н. Майборода считал, что «юбилей Толстого следует использовать для борьбы за отмену смертной казни». Здесь нужно сделать небольшое отступление. Это предложение было отправлено Льву Николаевичу личным письмом 16 апреля и предвосхитило его знаменитый манифест «Не могу молчать», где Толстой выступал против казней, говорил, что нельзя жить среди виселиц и требовал намыленной веревки на собственную шею. Статья вышла тем же летом и усилила шумиху вокруг Льва Николаевича и его грядущего юбилея. Манифестом восторгались, переводили его на разные языки, печатали в газетах по всему миру (русские издания за публикацию штрафовали). Но были и недовольные. Неизвестная женщина, подписавшаяся как «Русская мать», прислала писателю необычный «подарок» — веревку и письмо, в котором Толстому предлагалось на этой веревке повеситься. Другое послание неизвестного автора, адресованное детям юбиляра, гласило:

«Дети своего отца, когда вы заставите его молчать? Как он, подлый, старый лицемер, английский шпион, смеет писать против наказаний разбойников? Ах, он подлый, гнусный кривляка, пустомеля, жидовский лапсердак, английская кляча! Смотрите, Бог накажет вас и вашего отца. <…> Издохнет он, как змея в навозе…»

Только один проект праздника понравился Толстому. Весной 1908 года помещик Александр Михайлович Бодянский разослал по разным газетам открытое письмо, где говорил, что, «согласно с законами, а потому и принятой правдой, Льва Николаевича следовало бы посадить в тюрьму ко дню юбилея, что дало бы ему глубокое нравственное удовлетворение». К слову, в 1907 году Бодянского арестовали за распространение литературы об учении духоборов, и Толстой просил Столыпина о его освобождении. Призыв не решилось опубликовать ни одно издание. Толстой, узнавший об этой инициативе от своего секретаря, пришел в восторг и написал Бодянскому благодарное письмо:

«Действительно, ничто так вполне не удовлетворило бы меня и не дало бы мне такой радости, как именно то, чтобы меня посадили в тюрьму, — в хорошую, настоящую тюрьму, вонючую, холодную, голодную. <…> …не могу воздержаться от того, чтобы не желать всей душой того, чтобы то, что вы предлагаете, было принято не как шутка, а как поступок, действительно могущий успокоить всех тех, которым мои писания и распространение их неприятны, а с другой стороны, который доставил бы мне на старости лет, перед моей смертью, истинную радость и вместе с тем избавил бы меня от… тяжести готовящегося юбилея».

Хотя распространение крамольных сочинений Толстого тоже грозило тюремным заключением, отправлять за решетку самого писателя не собирались.

Спрятаться от народной любви, груз которой становился невыносимым, было некуда. «Одни строили для него из газетных листов какой-то Олимп, в котором он не нуждался, другие посылали ему веревки, а он хворал и чувствовал приближение смерти, — вспоминал Наживин. — Все слышнее в необыкновенной симфонии этой жизни слышатся вдали черные, рыдающие аккорды последнего реквиема». 9 июля в дневнике Толстого появилась запись: «Не могу не желать смерти. Хотя хочу, как могу, использовать то, что осталось».

Прелюбодей мысли и слова

Призывы отказаться от юбилейных торжеств появлялись на страницах прессы едва ли не так же часто, как и предложения по их проведению. 24 февраля года газета «Раннее утро» опубликовала заявление историка Дмитрия Ивановича Иловайского:

«Я строгий националист.

Поэтому я решительно не могу сочувствовать затее некоторых людей праздновать предстоящий юбилей графа Толстого.

Дело в том, что деятельность Толстого в последнюю эпоху антинациональна и поэтому крайне вредна… Как же я буду праздновать юбилейный день такого зловредного человека? Конечно нет, нет и нет!»

Члены черносотенной организации «Союз русского народа» высказывались в более резких выражениях. Так, в 15–16-м номерах «Тульских епархиальных ведомостей» опубликовали речь члена Боголюбского отдела «Союза…» Николая Троицкого «Крест Христов — щит от соблазнов», где говорилось:

«…понятно, почему зарубежные приятели Толстого, и прежде всех перебежные иудеи всего света, готовы ему праздновать юбилей; ведь такого работника на пользу юдаизма, социализма и анархизма, и такого изменника своему народу ни в одном народе всего мира не найдешь… <…> Но мы, добрые русские люди, будем ли мы на празднике изменника церкви христовой? Будем ли мы на этом торжестве человека, который изменил Христу, православному царю и родному народу? О, нет! Нет, православные!»

25 августа в газете «Вечер» появилась новость о том, что «Союз русского народа» попросил у правительства Петербурга разрешения устроить в день юбилея несколько собраний среди рабочего населения в разных концах столицы «с целью разъяснения деятельности гр. Толстого, как безусловно вредной для государства и православной церкви».

26 августа газета «Русское знамя» — печатный орган «Союза русского народа» — напечатала сообщение неизвестного, подписавшегося как «Чернотелый»:

«Лев Толстой, по нашему глубокому убеждению, пользуется незаслуженной славой. Авторитет его раздут единомышленниками. <…> Будь он на самом деле таковым, — и мы почтили бы его седины в день юбилея!

Между тем Лев Николаевич Толстой — явный погубитель душ и телес соотечественников.

За доказательствами ходить недалеко: стоит только обратиться к тем сочинениям этого «прелюбодея мысли и слова»<…> которыми наводняют страну«.

Кто-то попытался запугать писателя. 15 июля в «Петербургской газете» появилось «краткое поучение», написанное якобы Иоанном Кронштадтским, который обращался к богу со словами: «…прекрати мятеж и революцию, возьми с земли хульника твоего, злейшего и нераскаянного Льва Толстого и всех его горячих, закоснелых последователей, друга евреев Витте». 14 августа в той же газете напечатали опровержение. «Я молюсь о нем [Толстом] постоянно, чтобы Господь направил его на путь истины… — говорил Иоанн Кронштадский корреспонденту издания. — Но такой молитвы я не говорил никогда и нигде».

Епископ саратовский Гермоген, напротив, от своих слов не отказывался. 24 августа газета «Братский листок» (а позже и другие издания) опубликовала его «Архипастырское обращение к духовенству и православному народу по поводу нравственно беззаконной затеи некоторой части общества приветствовать, чествовать, даже торжествовать юбилейный день анафематствованного безбожника и анархиста-революционера Льва Толстого». Обращение было наполнено такой страшной бранью, что, по сообщению «Голоса Москвы», саратовская полиция «запретила газетам печатать объявление о речах против юбилея Толстого, которые намерен произнести в кафедральном соборе епископ Гермоген…»

Толстой отреагировал на яростный выпад примирительным письмом, где обращался к Гермогену «с любовным словом укоризны и увещания», упрекал его в том, что тот отдался «недоброму чувству раздражения» и напоминал, что «основной закон Христа и бога есть закон любви». Письмо завершалось словами: «Я ничего не желаю, кроме добра, тебе. Буду очень благодарен, если ответишь мне. Любящий тебя брат Лев Толстой». Однако отправить ответ писатель не решился и отдал письмо на хранение своей сестре, монахине Марье Николаевне.

За несколько дней до юбилея Святейший Синод обратился ко «всем верным сынам церкви» с призывом «всем воздержаться от участия в чествовании графа Толстого и тем избавить себя от суда Божия». При этом служители культа признавали, что Лев Николаевич действительно является «одним из великих писателей не только русской, но и всемирной литературы», однако его духовное учение разрушило все, что «составляет единственную основу истинно-разумной, нравственной частной и общественной жизни, — твердую живую веру в Христово учение». Отказ от празднования юбилея был не только молчаливым протестом против духовного учения Толстого, но и проявлением заботы о подрастающем поколении. «Чествование лица, отрекшегося от Христа, отпавшего от церкви и признанного в 1901 году стоящим наравне с язычниками, может произвести соблазн среди незрелых возрастов, некрепких верою», — поясняли в обращении.

Вечно молодому

Усилия противников писателя привели к тому, что многим пришлось отказаться от праздничных мероприятий. Так, 22 августа в «Голосе Москвы» появилась новость о том, что московская администрация запретила горожанам отмечать день рождения Толстого. Аналогичные распоряжения были отданы в Сибирской, Тамбовской и Тульской губерниях. Обеспокоенной общественности власти объяснили ограничительные меры исключительно желанием «предотвратить политические и антиправительственные демонстрации». Также московский градоначальник генерал-майор Адрианов запретил газетчикам публиковать протест против смертной казни, подготовленный неравнодушными гражданами специально к 80-летию писателя («Новая Русь», 27 августа 1908 года). В Ярославле всем типографиям настрого запретили печатать любые статьи, касающиеся юбилея, а в Ивано-Вознесенске литературному кружку пришлось отменить чествование Толстого из-за опасений «демонстраций со стороны реакционеров» («Голос Москвы», 24 августа 1908 года).

Несмотря на призывы и запреты, люди использовали все возможные способы для того, чтобы выказать юбиляру свое уважение. В прессе за Толстого вступались Василий Розанов (подписался как В. Варварин, Русское слово, 28 августа), Леонид Андреев (Петербургская газета 28 августа), Александр Блок («Золотое руно», № 7–9, 1908). «Демагоги реакции — о светские, и духовные, — взывают к тому суду, когда будут отделены овцы от „козлищ“, — писал литератор Петр Боборыкин, — а сами они постарались о том, чтобы выставить себя этим самым „козлищем“…» («Слово», 28 августа 1908). В газеты и журналы поступало огромное количество писем и телеграмм со словами поддержки и благодарности. В день юбилея Петроградская газета опубликовала стихотворение некоего В. Жукова, где говорилось:

И учитель, и философ,
И мыслитель, и поэт —
Разрешил он тьму вопросов,
Поучая пошлый свет!..
Перед рядом поколений
И в затишье и в разгул,
Целый ряд его творений
Ярким всполохом блеснул!

Лишенные возможности отметить праздник как следует, многие отправляли поздравления почтой прямо в Ясную поляну.

Поток писем, телеграмм и посылок, адресованных Толстому, начался задолго до юбилея и не иссякал на протяжении нескольких недель после.

Приветствия поступали из всех уголков России и из других стран от людей разного вероисповедания, социального статуса и рода занятий. Некоторые письма можно найти у Бирюкова. «Мы маленькие, незначительные люди, — обращалась к писателю группа московских учителей. — Мы молчим перед зверствами, нам не выразить того бремени, того ужаса перед совершающимся, что заставляет нас страдать, но тем больший отклик в сердцах наших находит ваше мужественное, яркое и талантливое слово обличения злых и в злобе неистовых». Неизвестная женщина писала, что у нее не хватает слов для выражения благодарности Льву Николаевичу, но она хочет принять заботу о больном ребенке только ради того, «чтобы получить возможность участвовать добрым делом в радости по поводу вашего 80-летия». «Вечно молодому от молодежи», — гласило лаконичное приветствие курсисток. «Другу природы посылаю на природе», — писал крестьянин на куске березовой коры. В потоке корреспонденции нашлось и простодушное стихотворение неизвестной слепой девочки:

О, гений земли православной,
Писатель России державной,
К спасению путь ты искал.
Ты пищи небесной алкал.
Нашел ты спасенья дорогу
И к тесным вратам ты идешь,
Ты трудишься, молишься богу,
По божией правде живешь.
За то ты получишь награду,
Когда минет жизни конец.
Получишь достойное, гений,
Получишь достойный венец.

Некоторые, опасаясь последствий, не сообщали своего имени. Так, одно чрезвычайно сердечное письмо заканчивалось припиской: «Простите, дорогой Лев Николаевич, что не пишу своей фамилии, так как я есть семейный человек и боюсь какого-либо преследования». «Какая характерная приписка, достойная увековечения на страницах истории! — с горечью замечал Бирюков. — В XX веке за приветствие гениальнейшему человеку, составлявшему гордость человечества, можно было бояться преследования. Обыватель „конституционной“ России XX века боялся преследования за мысли, выраженные в частном закрытом письме».

Некоторые послания сейчас вызывают интересные ассоциации.

«Будь здоров, дорогой дедушка, для счастья народов, — писал один рабочий. — Для меня и многих других людей вы уже, дорогой дедушка, никогда не умрете».

Толстого называли «защитником всех угнетенных пролетариев», «великим учителем», «духовным вождем всех трудящихся на ниве народного образования». Другие письма содержат обращения религиозного характера: «апостол света», «пророк», «богом вдохновляемый старец» и даже «дающий нам хлеб насущный». «Любви ж Льву Николаевичу много, понимания настоящего мало», — позже скептически замечала в своем дневнике Софья Андреевна.

Не обошлось и без подарков. Софья Андреевна рассказывала о посланном официантами петербургского театра «Буфф» никелированном самоваре с вырезанными на нем надписями: «Не в силе бог, а в правде», «Царство божье внутрь вас есть». Московское общество любителей художеств презентовало юбиляру роскошный альбом с рисунками лучших русских художников — Репина, Поленова, Васнецова, Коровина и других.

Кондитер Борман прислал четыре пуда шоколада, из которого 100 коробок предназначалось для раздачи яснополянским детям.

Кто-то прислал 100 кос для крестьян, кто-то — 20 бутылок вина St. Raphael «для желудка Льву Николаевичу». Ученый Дмитрий Николаевич Анучин рассказывал о диковинном подарке одного изобретателя, который прислал аппарат для увлажнения воздуха, объяснив это тем, что «так как Лев Николаевич страдает иногда бессонницей, то аппарат может содействовать успокоению нервов и лучшему сну». 13 октября 1908 года газета «Столичная молва» рассказала о конфузе, который вышел с табачной фирмой «Оттоман». Ее сотрудники подарили писателю ящик папирос. Как противник курения, Толстой был вынужден отказаться от неуместного подарка, но, не желая обидеть табачников, вернул папиросы с приложенным к ним благодарственным письмом, где сообщал, что пристрастия к табаку не имеет, но оставляет себе папиросный ящик, в котором будет хранить бумаги.

Слава людская

А что же тем временем происходило в Ясной Поляне? Летом 1908 года здоровье Льва Николаевича начало стремительно ухудшаться. Это вызывало такое беспокойство у поклонников писателя, что в газетах начали печатать отчеты о его самочувствии (снова вспоминается Ленин и «бюллетени» о его здоровье в советской прессе). 22 августа газета «Русское слово» опубликовала письмо Софьи Андреевны, которая просила поздравителей не утруждать себя личным визитом в Ясную Поляну, поскольку болезнь Льва Николаевича «до такой степени изнурила его что он лично никого решительно, даже самых близких, к сожалению, принять никак не может». Сам Толстой, кажется, уже смирился с происходящим. «Буду рад, когда это [празднование] кончится, хотя рад тоже тому, что совершенно равнодушен к тому или к другому отношению людей ко мне», — писал он в дневнике 21 августа.

А 26 августа сообщал: «Шумят по случаю юбилея, и я рад, что чувствую себя спокойным совсем».

Но небольшой праздник в усадьбе Толстых все же состоялся. Писатель провел его в тесном кругу родственников и друзей. «Нас за столом было 22 человека, и всё почти одни родные», — вспоминал член государственной думы Михаил Сергеевич Сухотин. «Чужих» к Льву Николаевичу не пускали, но многочисленные визитеры продолжали с надеждой стоять у дверей. Исключение сделали только для секретаря Лондонской библиотеки Чарльза Райта, который принес письменное приветствие с подписями 700 человек, в том числе известных ученых, писателей, общественных деятелей и людей искусства. «Нехорошо было то, что никто не подумал о тех людях, которые большею частью пешком шли к дому из Тулы или со станции и ни с чем, даже без ласкового слова, возвращались назад», — сожалел Сухотин. Кем бы ни была предпринята эта суровая мера, она являлась вынужденной, так как с самого утра Толстой чувствовал себя неважно. Он почти оправился от болезни, но силы к нему еще не вернулись. «Голос слабый, вид усталый — не спал больше трех часов», — констатировал в дневнике Маковицкий.

Немало хлопот вызвала у домашних Льва Николаевича разборка полученной ко времени его юбилея корреспонденции.

По словам Анучина, одних только телеграмм 28 августа было получено около двух тысяч. Но даже утопающие в бумагах, коробках и телеграфных лентах почтовые работники (незадолго до юбилея их число было увеличено, но это не помогло) нашли время прислать приветствие, в котором они сообщали, что рады потрудиться по такому случаю.

К обеду Толстого вывезли к гостям в кресле. Во время праздничной трапезы он сидел за отдельным столом. Когда подали шампанское, юбиляр попросил не подходить к нему с поздравлениями и произнес небольшую речь, в которой выразил радость по поводу встречи. Вечер он провел за игрой в шахматы и беседой с гостями, быстро утомился и рано лег спать. Несмотря на плохое самочувствие, и ему, и гостям праздник доставил большое удовольствие. Софья Андреевна писала в дневнике:

«Настроение было тихое, спокойное и умиленное у всех, начиная с Льва Николаевича, который только что выздоровел и выехал в кресле к обеду. Чувствовалось что-то любовное и извне — от всего мира, и в душе каждого из присутствовавших в этот день. Когда вечером Лев Николаевич ложился спать, и я, по обыкновению, затыкала ему за спину теплое, мною вязанное одеяло, он мне сказал: „Как хорошо! как все хорошо! Только за все это не было бы какое-нибудь горе“…»

После того как праздничная суматоха начала утихать, Софья Андреевна записала в дневник: «Пережили так называемый юбилей восьмидесятилетия Льва Николаевича. В общем — сколько любви и восхищения перед ним человечества. Чувствуется это и в статьях, и в письмах, и, главное, в телеграммах…» Первое время Лев Николаевич читал послания лично, но их было так много, что в конце концов он делегировал значительную часть работы секретарям. От чтения уставали не только глаза, но и нервы. «…во избежание чрезмерного утомления, [Толстому] можно было прочитывать только особенно интересные [письма], но тут оказалась другого рода опасность, — вспоминал писатель Александр Модестович Хирьяков, — интересные письма слишком волновали. Я могу сказать по собственному опыту, что мне трудно было удерживаться от слез при чтении некоторых…»

Не имея ни душевных, ни физических сил на то, чтобы ответить на каждое послание, Толстой решил обратиться к своим почитателям публично.

Осенью 1908 года в русских и иностранных газетах напечатали письмо Льва Николаевича, в котором он благодарил всех за поздравления:

«Когда я, еще несколько месяцев назад, услыхал о намерениях моих друзей праздновать мое восьмидесятилетие, я печатно заявил о том, что очень бы желал, чтобы ничего этого не делали. Я надеялся, что мое заявление будет принято во внимание и никакого празднования не будет.

Но случилось то, чего я никак не ожидал, а именно: начиная с последних дней августа и до настоящего дня я получил и продолжаю получать с самых разных сторон такие лестные для меня приветствия, что чувствую необходимость выразить мою искреннюю благодарность всем тем лицам и учреждениям, которые так доброжелательно и ласково отнеслись ко мне. <…>

Сердечно благодарю всех приветствовавших меня, и в особенности тех из них, которые… совершенно неожиданно для меня и к великой моей радости выражали в своих обращениях ко мне свое полное согласие не со мною, а с теми вечными истинами, которые я старался, как умел, выражать в моих писаниях. Среди этих лиц, что было мне особенно приятно, было больше всего крестьян и рабочих».

И все-таки писатель был рад, что внимание к его персоне наконец-то начало ослабевать. Какими бы ни были его недуги, одного все-таки удалось избежать: шумиха не спровоцировала у него приступа «звездной болезни». «Юбилей — много приятного для низшей души, но трудное сделал для высшей души, — писал он в дневнике 14 сентября. — Ох, слава людская! Как она путает нас! Как важно освобождаться от нее».