Смерть аутентичности. Почему транскультурность — лучшая концепция для объяснения современного мира

Чем же отличается транскультурный подход? Для начала стоит установить происхождение термина. Впервые приставку «транс-» к «культуре» добавил аж в 1940 г. кубинский антрополог Фернандо Ортис, написавший книгу о формировании кубинской культуры «Кубинский контрапункт табака и сахара».

В то время культурный обмен между метрополиями и колониями обычно описывали термином «аккультурация»: то есть передача более высокой культуры колонизаторов недостаточно развитым колониям.

Ортис же небезосновательно предположил, что это слишком простая модель: хоть Куба и была много веков испанской колонией, она не стала Испанией в миниатюре, а создала свою собственную уникальную культуру из смешения испанских, местных и африканских элементов — за счет многочисленных чернокожих рабов.

Во времена Ортиса к ним еще прибавилось мощное и всестороннее влияние США, которое, правда, как мы знаем, вскоре резко оборвалось. Таким образом, культурный процесс на Кубе, по Ортису, был не аккультурацией местного населения пришлым, а транскультурацией всех очутившихся на острове элементов и рождением чего-то нового.

Сейчас это может показаться странным, но для своего времени идея Ортиса оказалась весьма авангардной и развития не получила. Вновь термин возник в научных публикациях на Западе лишь к концу холодной войны, а программное значение приобрел впервые в начале девяностых благодаря немецкому философу Вольфгангу Вельшу.

В отличие от Ортиса, Вельш говорил не о «транскультурации», а о «транскультурности», то есть не о процессе, а о состоянии, причем распространял его на весь мир. В то время многие интеллектуалы пытались найти новый способ описания мира после того как рухнула четкая и понятная схема противостояния двух систем. В России более известны такие подходы, как «конец истории» Фрэнсиса Фукуямы или «столкновение цивилизаций» Сэмюэля Хантингтона, однако концепция транскультурности Вельша тоже ложится в этот ряд.

По Вельшу, к концу ХХ века переплетение и взаимопроникновение культур стало настолько всеобъемлющим, что уже невозможно провести между ними четкие границы и однозначно определить свою индивидуальную идентичность. Он противопоставил ситуацию транскультурности трем другим моделям — идее отдельных изолированных культур, интеркультурности и мультикультурности.

Первая восходит еще к эпохе Просвещения и Гердеру и, в общем, давно себя дискредитировала и без помощи Вельша. Под интеркультурностью понимается мирное и даже продуктивное взаимодействие культур, но через четкие границы — примерно как это было в дошенгенской Европе.

Наконец, уже упомянутая мультикультурность описывает примерно такое же взаимодействие, но уже внутри отдельной страны. На этой идее и была основана политика мультикультурализма, которую с разным успехом проводил ряд стран: существует доминирующая культура большинства, а также энное количество культурных меньшинств, которые так или иначе оказались по соседству; эти группы взаимно уважают друг друга, избегают сегрегации, но при этом остаются самими собой.

Другими словами, этнический турок в Германии или пакистанец в Великобритании остается турком или пакистанцем, даже если он родился в этой стране и окончил в ней школу — к концу века в Европе как раз подросло первое поколение детей иммигрантов, родившихся уже на новой родине.

Поначалу идеалы мультикультурализма нареканий не вызывали: мирное сосуществование радикально различающихся по языку и религии этнических групп выглядело в послевоенной Европе залогом прочного и безоблачного будущего. Однако скоро выяснилось, что всё не так просто.

Благая вроде бы цель поддержания культурных различий вела к геттоизации, на поверхность снова выходила взаимная неприязнь и недоверие. А самое главное — выросшим в Лондоне и Франкфурте потомкам переселенцев оказалось не так просто определить свою идентичность, как это казалось придумавшим ее за них европейским интеллектуалам.

И, что не менее важно, сами принимающие страны тоже не остались прежними, а их культура — в самом широком смысле — незаметно вбирала в себя все новые элементы, от архитектурных форм, характерных для чужеземной традиции, до забегаловок с этнической едой.

Во всем этом можно заметить фундаментальную проблему: если мы продолжаем думать о «культурах» как об изолированных островах, то становится всё сложнее определить границы этих островов и отделить свое от чужого.

Является ли шашлык блюдом русской кухни? Пуристы скажут: нет, он пришел с юга. Но имеет ли это значение в XXI веке, когда летом шашлык готовят буквально в каждом дачном поселке России?

До какого-то момента можно было худо-бедно разделять составляющие культуры: в каждой есть определенное ядро, набор заимствованных элементов и что-то совсем чужеродное. Но Вельш справедливо заметил, что заимствований и переплетений уже настолько больше, чем «чистых» элементов (которые на поверку часто оказываются тоже заимствованными, просто гораздо раньше), что внимание пора сместить с отдельных культур, которых на самом деле уже нет, на смешение и взаимодействие, то есть транскультурность. Именно ее он назвал ключевой характеристикой современного мира.

В своем описании транскультурности Вельш использует такие ключевые слова, как нетворкинг, то есть интенсивные горизонтальные связи, и гибридизация — одно из ключевых понятий постколониальных исследований. По его словам, в мире уже нет ничего абсолютно иностранного — в том смысле, каким был, скажем, Китай для Марко Поло. Теперь любая культура и любая точка на глобусе в пределах досягаемости.

В этом принципиальная разница с мультикультурностью — речь идет не о сосуществовании, а о смешении. Поэтому транскультурность существует не только на уровне общества, но и на уровне индивида — мы все сейчас в разной степени транскультурны, потому что относить себя к единственной культурной группе невозможно, да и не нужно.

Конечно, Вельша легко упрекнуть в идеализме и склонности к излишним обобщениям — во всяком случае, мир еще явно далек от единения в общей транскультуре. Но он выступал как философ, а не как ученый, то есть скорее задавал вектор мысли, чем скрупулезно фиксировал реальность.

Ученые же подхватили его идеи и стали на их основе разрабатывать методы транскультурного анализа. На двух ключевых моментах концепции Вельша — преодолении изолированности культур и смещении внимания с них самих на связи между ними — выстроилась молодая дисциплина транскультурных исследований, которая постепенно утверждается в западных университетах.

Современные транскультурные исследования отталкиваются от идей Ортиса и Вельша, но вместе с тем критикуют их. Прежде всего, критику вызывают два взаимосвязанных момента: концепция Вельша выглядит для них, во-первых, чересчур статичной, а во-вторых, ошибочно относится только к современности.

По сути, его транскультурность можно назвать синонимом гораздо более распространенного термина — глобализации. Однако более новый подход заключается в том, что культуры не просто перестали быть изолированными в какой-то момент — они не были такими никогда.

Глобализацию обычно отсчитывают с последних десятилетий ХХ века, максимум — с его середины. Но значит ли это, что до ее начала мир был поделен на четкие островки? Ведь вполне очевидно, что, скажем, в европейской культуре всегда было много общих черт, даже когда отдельные ее представители сражались друг с другом под национальными лозунгами. А эффект нескольких столетий европейского колониализма выражался не только в «бремени белого человека», как считал Киплинг, но и в проникновении в Европу многих новых явлений, например, чая и кофе.

Современные историки используют понятие «ранняя глобализация» и отодвигают ее как минимум на 500 лет назад, к эпохе Великих географических открытий. Но и до этого в разных частях мира случилась локальные глобализации — например, можно говорить о своего рода Средиземноморской глобализации времен поздней Античности.

Таким образом, культуры не просто слились в общую транскультуру, когда интенсивность связей в мире достигла критической массы, — они всегда находились в процессе становления и видоизменения.

Процесс — вот ключевое слово для транскультурной парадигмы. Культура — это не результат, а процесс, и чтобы уловить ее суть, надо не искать отличия от других, а смотреть на связи с этими другими.

Тем самым транскультурный подход бьет по охранительному консерватизму, который основан на убеждении, что есть свои и чужие, есть подпорченное настоящее и чистый идеал где-то в прошлом. Транксультурные исследования научно обосновывают тезис британского историка Дэвида Лоуэнталя о том, что «прошлое — это чужая страна».

Находя культурные связи даже в тех явлениях, где они скрыты глубоко под поверхностью, транскультурные исследования дискредитируют идею аутентичности.

Мы привыкли ценить всё то, что аутентично, и с меньшим вниманием относиться к тому, что вторично. Однако в мире, пронизанном связями, эти категории не работают.

Нет аутентичного и вторичного, есть только постоянный процесс культурного диалога и взаимодействия, а у всякого явления, которое кажется аутентичным, можно найти источник заимствования элементов.

Возьмем, к примеру историю русской архитектуры. Течения ХХ века, такие как конструктивизм и модернизм, очевидно находятся в общемировом контексте, они шире условных границ «русской культуры». Парадная архитектура и городская застройка XVIII–XIX веков — тоже во многом заимствованные из Европы формы. Допетровская архитектура, храмы и монастыри — казалось бы, что может быть более «русским» в архитектуре? — тоже основаны на византийских образцах, а строились нередко иностранцами.

Но всё это — и московский конструктивизм, и петербургские проспекты, и монастыри Золотого кольца — примеры не просто заимствования, а творческой переработки, другими словами, транскультурации архитектурных форм.

У них можно найти первоисточник, но это не делает их менее ценными, так как первоисточник есть у всего — а транскультурные исследования занимаются нахождением и исследованием этих первоисточников за пределами всяких идеологий.

В конечном счете современные транскультурные исследования далеко уходят от проблем «межкультурной коммуникации», с которыми их часто путают, и предлагают взглянуть на любые проблемы с новой — транскультурной — точки зрения. Это не идеология и не дисциплина, а скорее метод, оптика, образ мысли. Эта оптика отталкивается от простой идеи о том, что культуры представляют собой неоднородные по языку и этническому происхождению и разделенные границами сферы, которые постоянно меняются в результате интенсивных контактов и взаимодействия. Если принять такой образ мысли, можно взглянуть с транскультурной точки зрения и на историю, и на современность, и на искусство, и на массовую культуру.

Россия занимает весьма скромное место в транскультурных исследованиях в их нынешнем виде. Так сложилось, что многие ученые пришли в эту сферу из постколониальных исследований или востоковедения, поэтому большинство работ посвящены Индии, Китаю и другим странам Азии. Однако легко понять, что как история, так и современность России дают просто огромный простор для применения транскультурных подходов к нашей стране.

Сложная история России как многонациональной империи, ее постоянные поиски себя между Западом и Востоком, диаметральные смены ценностей в течение жизни всего нескольких поколений — всё это делает российскую (транс)культуру настолько наполненной различными связями, что транскультурный анализ можно применять к любому аспекту русской жизни. И кажется, в третьем тысячелетии применение этого подхода попросту неизбежно.