Акрополь «Аушвиц». Как искусство помогает говорить об исторических травмах и что случается, если оно молчит
В феврале 1945 года, во время бомбардировки Дрездена союзническими войсками, погибли 25 тысяч человек. Однако немцы не так часто вспоминают об этой истории — помнят о ней главным образом неонацисты и бывший американский военнопленный, а затем — знаменитый фантаст Курт Воннегут, разбиравший после бомбардировок завалы. О том, как это повлияло на самосознание немцев, рассказывает Мария Фокеева.
Из истории аналитики травмы
Как ни страшно это утверждать, исторические катастрофы, подобные войне, геноциду, терроризму, существовали всегда, однако отправной точкой для рефлексии над этими событиями послужила именно история ХХ века.
Первая мировая война изменила общекультурные представления о войне как таковой. Впервые более или менее отчетливо была сформулирована идея об опыте войны как о психологической травме, сформировались представления о посттравматическом стрессовом расстройстве (ПТСР). В 1915 году британский психиатр Чарльз Сэмюэл Майерс в научной публикации впервые использует понятие «снарядный шок» для обозначения боевой психической травмы. В 1941 году американский антрополог и психоаналитик Абрам Кардинер издает важнейшую в контексте исследований травмы работу «Травматические неврозы военного времени». Этот текст важен не только как систематизация симптомов военных неврозов, но и по причине того, что Кардинер сосредотачивается на таких проявлениях травмы, как невозможность адаптации к внешнему миру.
Война во Вьетнаме стала еще одним мощнейшим импульсом для изучения ПТСР, однако в самостоятельную дисциплину исследования травмы оформились только в 1990-е годы.
Основные разработки исследований травмы опираются на теорию отца психоанализа Зигмунда Фрейда. Именно он сформулировал главные проявления травматического опыта: навязчивость травматических переживаний, фрагментированность воспоминаний, частичное или даже полное вытеснение из памяти травмирующего события.
Наконец, посредством исследований, использующих метод нейровизуализации, было установлено, что травма и посттравматическое стрессовое расстройство отключают зону Брока. Зона Брока — один из речевых центров мозга, благодаря которому люди могут рационализировать и выразить словами свой опыт. Таким образом голландский психиатр, исследователь травмы и ПТСР Бессел ван дер Колк обосновал неспособность придать травматическому опыту вербальное выражение.
Изыскания исследователей травмы на стыке социологии и культурологии показали, что очень многие процессы оказываются опосредованы из индивидуальных в коллективные. Социологи Джеффри Александер и Петр Штомпка сформулировали понятие культурной травмы. Она проистекает из ужасающих событий, которые потрясают жизнь целого сообщества, оставляют следы в коллективной памяти и необратимо меняют структуру общественной идентичности. Вследствие этого разрушается если не вся культура сообщества, то какая-то ее часть. Культурная травма — результат исторической катастрофы.
Из истории нацистской Германии
История ХХ века предлагает чудовищно богатый материал для изучения культурных травм. Характерным и очень сложным кейсом такой травмы можно назвать союзнические бомбардировки нацистской Германии 1943–1944 годов. Сложным этот кейс можно считать не только потому, что невозможно представить себе огненные смерчи, унесшие жизни десятков тысяч людей. Проблема также в том, что Германия была агрессором и проигравшей стороной. Именно из этой совокупности факторов культурной травмы Германии, связанной с темой бомбежек, вытекает несколько обстоятельств. Самое главное — скупые свидетельства выживших, которые мало чем отличаются друг от друга. С точки зрения работы травматического опыта это более чем объяснимо: невозможность описать пережитое скрывалась за общими, обезличенными словами. Дополнительно осложнялась возможность высказаться с позиций пережитой травмы на фоне обнаружения и расследования преступлений нацистов.
Другой момент — то, что немецкий писатель В.Г. Зебальд назвал «общественной жизнью». В своем эссе, посвященном бомбардировкам немецких городов, он пишет, что «способность людей забывать то, чего они не хотят знать, не видеть того, что находится прямо перед глазами, редко подвергалась столь эффективной проверке, как тогда в Германии». Способность забывать, конечно, связана с переживанием травмы, следствием которой является бессознательная или даже сознательная амнезия. Однако Зебальд отмечает социальный аспект проблемы: чтобы построить новое общество на обломках, нужно забыть о том, что случилось. Но о травме нельзя просто забыть, навязчивые отголоски и воспоминания будут преследовать сообщество до тех пор, пока оно не обратится к своему травматическому опыту, чтобы его переосмыслить.
Обратиться напрямую к столь страшному травматическому опыту практически невозможно. Весьма затруднителен выбор формы, как именно травма может быть осмыслена внутри целого сообщества.
Возникает вопрос: можно ли вообще сохранить память о произошедшем вне идеологических установок? Официальная версия социальной памяти часто сохраняет и делает видимой лишь малую часть реального события, постепенно затушевывая те фрагменты воспоминаний, которые в нее не укладываются.
На государственном уровне под сохранением памяти часто понимают организацию мемориальных мероприятий, что, например, и происходит в Дрездене 13 и 14 февраля. В эти дни в 1945 году авиация союзников разрушила город, зажигательные бомбы способствовали возникновению неконтролируемого пожара, погибли 25 тысяч человек.
Разрушение Дрездена — один из наиболее известных эпизодов бомбежек немецких городов, когда Германия сама стала жертвой. Говорить об этом затруднительно и неловко, возникает впечатление, что официальные мероприятия скорее скрывают те самые навязчивые отголоски культурной травмы. Ежегодно в эти дни в Дрездене проходят многочисленные неонацистские марши, и можно предположить, что ультраправые пользуются именно этой неловкостью и посттравматическими умолчаниями в собственных целях. Социальная память полна смутных и непоследовательных воспоминаний о пережитом насилии. На них помножены совершенные немецким государством преступления, которые были осмыслены гораздо лучше. Подобная диспропорция способствует легкости, с которой неонацисты присваивают себе положение жертвы, вытесняя при этом насилие и агрессию со стороны Третьего рейха.
Что может сделать искусство
Американский философ и теолог Шелли Рэмбо утверждает, что «травма — это страдание, которое остается». Подавляющая природа травматических переживаний препятствует человеческим процессам адаптации. Общество, которое существовало в условиях исторической катастрофы, сталкивается с проблемой интеграции. Социум, находящийся в посттравматической реальности, нуждается в том, чтобы наладить взаимосвязи с миром и восстановить доверие к нему. Если этого не происходит, то переживание травматического опыта не имеет адекватного разрешения, что чревато постоянной ретравматизацией, например в виде реваншистских настроений ультраправых в современном Дрездене.
Рэмбо утверждает, что посттравматическое является сложной территорией интеграционной работы. Интеграция затруднена не только в связи с разрушенными социальными связями или отсутствием доверия, основная проблема заключается как раз в отсутствии языка травмы.
Так сложилось, что искусство — та область человеческой деятельности, которая может выразить то, что сопротивляется вербализации. Силами искусства становится возможно преодоление молчания и восстановление памяти.
Бессел ван дер Колк указывает, что припоминание травмы активирует правое полушарие мозга, которое ответственно за эмоции, интуицию, зрение и тактильные ощущения. Вероятно, именно по этой причине танцы, музыка, иммерсивные театральные практики способствуют высвобождению боли, которая сопровождает человека, пережившего травму, в связи с чем он может испытывать терапевтическое воздействие.
Терапевтическую задачу решал польский режиссер Ежи Гротовский, когда ставил спектакль по пьесе Станислава Выспяньского «Акрополь» в 1962 году. Сама пьеса была написана в 1904-м. Место действия имеет символическое значение для истории Польши — Вавельский холм, который, по замыслу Выспяньского, является польским Акрополем. Акрополь стал объединяющим символом всей европейской цивилизации.
Гротовский перенес место действия в Аушвиц — «Акрополь и Вавель нашей эпохи». Персонажи Выспяньского — ожившие скульптуры и гобелены кафедрального собора и замка на Вавеле, персонажи Гротовского — ожившие узники лагеря смерти, которые в финале уходят в крематории, которые сами для себя построили.
И те и другие разыгрывают значимые для европейской культуры библейские сюжеты. Пьеса завершается воскресением Христа, который приносит весть об освобождении. В интерпретации Гротовского Христос — обезглавленная, растерзанная тряпичная кукла, которую актеры-заключенные сперва носят на руках, а потом забирают с собой в печи крематориев.
Постановку Гротовского до определенной степени можно оценивать как иммерсивный спектакль: зрители сидят разрозненно среди актеров. Дистанция, которая выстраивается в театре посредством сцены, в «Акрополе» разрушается, а зрители оказываются в положении свидетелей. Гротовский разыгрывает на сцене травматическую реальность истории, но художественный язык его представления далек от официальных способов выражения культурной травмы послевоенной Польши.
Новые — символические — пути выражения травмы, которые использует Гротовский, становятся еще одной формой памяти, способом социальной коммуникации, которая обнаруживает травму и способна на терапевтическую проработку.
Особая ценность литературы
Искусство также может формировать нарратив травмы, который, в свою очередь, может воспринять общество. И в этом отношении особую ценность для преодоления культурной травмы имеет литература.
Бессел ван дер Колк указывает на слабые стороны словесной терапии при ПТСР, потому как человек, переживший травму, часто просто не может рассказать о случившемся. То же справедливо и в отношении сообщества, поскольку очевидцы катастрофы оказываются ненадежными свидетелями, в результате сообщество просто не имеет языка травмы.
Для терапевтического процесса при ПТСР большое значение имеет вербализация травматического переживания.
Социальный психолог Джеймс Пеннебейкер начиная с 1980-х годов проводил исследования экспрессивного письма, которые подтверждали, что большинство людей чувствуют себя лучше — как психологически, так и физически — после того, как напишут о болезненном опыте.
Но письмо может оказывать терапевтический эффект не только на того, кто его пишет, но и на того, кто читает. В ситуации исторической катастрофы множество людей оказываются травмированы одними и теми же событиями, целое сообщество не может выразить свое состояние. И литература травмы дает язык для артикуляции опыта, что объясняет огромную популярность писателей «потерянного поколения» и литературы о холокосте.
Литература и тема бомбежек
Романы Ремарка и Хемингуэя, представителей «потерянного поколения», сделали видимой травму, нанесенную Первой мировой войной. Литература о холокосте обнаружила страшную травму нацистских лагерей смерти.
Однако некоторые культурные травмы остались в тени, в том числе союзнические бомбардировки Третьего рейха.
Фолькер Хаге, журналист и литературный критик, составил внушительный обзор немецкой литературы, посвященной теме бомбежек. Выводы, к которым он приходит, указывают на то, что были попытки описать произошедшее, однако они всегда оставались в стороне от основной линии послевоенной литературы.
Некоторый всплеск можно наблюдать в 1990-е годы, когда стали описывать свой опыт жизни под бомбами те, кто тогда были детьми. Хаге совершенно прав в суждении о том, что людям потребовалась целая жизнь, чтобы попытаться изложить свой травматический опыт.
Хаге также ссылается на слова нобелевского лауреата, писателя Гюнтера Грасса, который замечает, что «даже в послевоенной литературе воспоминание о многочисленных жертвах ночных бомбардировок и массового бегства нашло лишь незначительное место».
Тема, не нашедшая отражения в литературе, не нашла отражения и в общественных настроениях, что продлевает культурную травму послевоенной Германии.
В этом плане уникальный и терапевтический взгляд на бомбардировку Дрездена принадлежит американскому писателю Курту Воннегуту. Один из самых известных его романов «Бойня номер пять, или Крестовый поход детей» ярко воспроизводит опыт самого Воннегута, который в 1944 году был в Дрездене в качестве военнопленного. На следующий день после бомбардировки он участвовал в разборе завалов и видел множество обгоревших тел.
Взгляд американского военного, который в иной ситуации мог бы приветствовать эти бомбардировки, с особенной остротой обнажает сущность катастрофы. Роман Воннегута осуществляет интеграцию вопреки умолчанию: его оптика «с другой стороны», со стороны победителей, необходима немецкому обществу как возможность признать травму, к которой с такой осторожностью подходят писатели Германии. Признание, а в дальнейшем выражение — основные этапы на пути преодоления травмы.