«Ревизор» в фашистской Италии и Мел Брукс в «Двенадцати стульях»: 6 самых необычных экранизаций русской литературы
Вечная классика имеет свойство бронзоветь, но не сама по себе, а из-за статичного, неменяющегося взгляда тех, кто на нее смотрит. Академические костюмные постановки могут навевать скуку, выхолащивая живую жизнь из великих текстов. Поэтому иногда классическим произведениям нужна встряска: перенос событий в современность, добавление актуальной тематики и даже ревизионизм. Елена Кушнир рассказывает о необычных экранизациях русской литературы, позволяющих по-новому взглянуть на всем известных героев.
Италия, 1930-е годы. В безымянном провинциальном захолустье ожидают проверяющего из Рима, который должен прибыть инкогнито. Профашистская администрация в панике: городок далек от образцового, сельское хозяйство в упадке, в кабинетах царит коррупция, на улицах — нищета. В это время в город приезжает простоватый страховой агент и страстный поклонник дуче (Нино Манфреди), которого важные шишки принимают за столичного инспектора. Пока дочка мэра (звезда франшизы «Анжелика» Мишель Мерсье) строит ему глазки, чиновники строят потемкинские деревни.
Итальянские Хлестаков и дочь городничего
У итальянского кинематографа эпохи неореализма были особые отношения с русской классикой: почти по-ученически почтительные. Левые политические активисты с кинокамерой черпали вдохновение в литературе об «униженных и оскорбленных», переводя ее легкий морализм на язык борьбы с бездушием власти. Можно сказать, что весь неореализм передавал привет стране родных осин, например в «Евангелии от Матфея» Пазолини звучала музыка Прокофьева из «Александра Невского», народная песня «Ах ты, степь широкая» и революционная песня «Вы жертвою пали в борьбе роковой». Недаром к итальянскому кинематографу терпимо относились в СССР.
Перенеся действие «Ревизора» в самый темный исторический период Италии, Луиджи Дзампа отнесся с большим вниманием к рекомендациям Гоголя, чем отечественные режиссеры. Если российский Хлестаков — персонаж обычно гротескный и отталкивающий, то национальное достояние Италии Манфреди играет по заветам классика:
«Больше всего надобно опасаться, чтобы не впасть в карикатуру. Ничего не должно быть преувеличенного или тривиального. Напротив, нужно особенно стараться актеру быть скромней, проще и как бы благородней».
В назидательности Дзампа превосходит Гоголя: его герой открывает для себя бедность и страдание народа. Но происходит не дидактическое «перевоспитание», как в левых голливудских фильмах. Неореализм всегда был искусством не идеологии, а гуманизма, может быть, самым трогательным в истории кино. Нищие передают «ревизору» письмо для дуче с просьбой о помощи. Немая сцена.
«Двенадцать стульев» (1970)
The Twelve Chairs
Как первая в мире экранизация Булгакова («Собачье сердце» Альберто Латтуады), так и первая экранизация романа Ильфа и Петрова появилась не в СССР. Мел Брукс поставил «Двенадцать стульев» на год раньше Леонида Гайдая и сам сыграл дворника Тихона. Это был второй авторский эксперимент Брукса после «Продюсеров». И если первый фильм великого режиссера был комедией в чистом виде, то в «Стульях» разудалый фарс окрашен в драматические тона. Звезда подмостков Рон Муди, сыгравший Воробьянинова, как и все большие клоуны вроде Юрия Никулина, — трагический артист с лицом, вымазанным белилами. Молодой и безбожно красивый Фрэнк Ланджелла в роли Бендера легко мог бы перенести свой ироничный прищур из авантюрной комедии в драму о потерянной юности. Особенно это заметно в сцене, где Воробьянинов отказывается попрошайничать, приводя великого комбинатора в ярость.
«Никогда не попросите милостыню? Я прошу милостыню всю свою жизнь!»
Брукс отказался от финала романа, в котором Воробьянинов убивает Остапа. Двое незадачливых компаньонов в конечном итоге остаются вместе, продолжая дурачить почтеннейшую публику. Сквозь карикатуру на «отдельных советских граждан» проступают человеческие черты. А отыскать их в истории жадности от довольно циничных авторов — всё равно что найти бриллианты в дореволюционных стульях.
«Пилат и другие. Фильм на Страстную пятницу» (1971)
Pilatus und andere — Ein Film für Karfreitag
Для первой экранизации «Мастера и Маргариты» польский классик Анджей Вайда взял только библейскую линию, без московской. Ленту снимали для западногерманского телевидения — вроде бы потому, что в социалистической Польше опасались экранизировать роман Булгакова, особенно в свете того, что во вступительной сцене Вайда эзоповым языком кроет социализм: баран с рогами, выкрашенными в цвет красного знамени, рассказывает журналисту о своей ответственной работе — водить овец на бойню. Режиссер гнет свою линию, смешивая два временных пласта: центурионов сопровождают современные полицейские, Пилат (Ян Кречмар) машет народу с трибуны букетом, который ему вручает девочка, как Гитлеру или Сталину. Лысая гора — городская свалка, на которую выкидывают сломанные государством жизни.
В политическом авангарде слегка затерялся Иешуа — любимец Вайды Войцех Пшоняк, который, может быть, был не лучшим актером для роли благородного идеалиста. Вот на роль дьявола в одноименном хорроре Анджея Жулавски и пламенного палача Робеспьера в «Дантоне» Вайды он подходил идеально. Зато другая польская звезда, Даниэль Ольбрыхский, замечательно сыграл Левия Матвея — хиппующего журналиста, который ведет для нас репортаж о событиях, случившихся 2000 лет назад, словно они происходят у нас под окнами.
На протяжении пяти лет французский театральный режиссер Андре Грегори и воплощение нью-йоркского интеллектуала Уоллес Шон (марксист, политический комментатор, комик) разыгрывали чеховскую пьесу «Дядя Ваня» где придется — от квартир друзей до заброшенного театра «Новый Амстердам», где, строго говоря, нельзя было находиться по закону. Луи Маль, снявший Шона и Грегори в полубиографическом фильме-диалоге «Ужин с Андре», предложил сделать из их репетиций фильм, ставший для Маля последним.
«Ваня» с Шоном в титульной роли и истерически-неотразимой Джулианной Мур совсем не похож на завещание классика. Кажется, что это фильм вовсе без режиссера. Вот артисты с картонными стаканчиками кофе заходят с главной улицы Манхэттена в полутемное помещение, сетуют, что не пообедали и не выспались, а вот уже не пообедал и не выспался доктор Астров (Ларри Пайн). Всё по Чехову: они пили чай, пока рушились их жизни. Да и были ли жизни? Пожалуй, чеховский проклятый вопрос еще никогда не звучал так открыто и обнаженно, как на этой сцене без декораций, бутафории и режиссера, со стаканчиками, на которых написано: I Love NY.
Кажутся излишними разговоры об универсальности чеховского текста, пусть даже в обработке Дэвида Мэмета, драматурга настолько умного, что обычно обходится без человека, одними символами, архетипами и математическими выкладками. Конечно, чеховский текст универсален. Конечно, это история всего человечества, которое либо страдает, либо жирует, либо обо всём этом думает и тоже страдает. Невообразимой глупостью было бы рассуждать, правильно ли понимают французские и американские интеллектуалы русскую классику; там, где ставят Чехова, там и есть русская классика. Ну а то, что Маль в своем предсмертном фильме не верит в мечты Сони (гениальная роль Брук Смит) о небе в алмазах, так Чехов в них тоже не верил.
«Двойник» (2013)
The Double
Клерк конторы непонятного назначения Саймон Джеймс (Джесси Айзенберг) живет в абсурдистской реальности, смикшированной из произведений Терри Гиллиама и Франца Кафки. Юношу окружают люди-манекены с прорезанными желтушным освещением неприятными морщинами. Среди них единственный живой человек — мечтательная блондинка в русском платочке (Миа Васиковска), в которую он безнадежно влюблен. Однажды на работе появляется новый сотрудник — Джеймс Саймон (тоже Айзенберг), точная копия зашуганного героя, только наглый и самоуверенный, поэтому все от него без ума. Окружающие же отказываются замечать между ними какое-либо сходство.
Сатирический курьез от британского комика Ричарда Айоади («Компьютерщики») интригует визуально, даже слишком. По телевизору показывают неоновый ретровейв, по радио играет шестидесятнический свинг, в кадре зачем-то иногда появляется девушка-гот, а еще мы наблюдаем самоубийство курицы. Лучше бы режиссер так не выпендривался, а сосредоточился бы на чахоточной палитре фильма и дребезжащем звуковом ряде при перестукивании с «Машинистом» Брэда Андерсона, чье воображение тоже подпитывалось «Двойником» Достоевского. Однако благодаря Айзенбергу, которого эмоционально шатает между «маленьким человеком» и опасным психопатом, получились колоритные записки сумасшедшего. Для повышения градуса шизофрении в фильме очень подошла бы композиция NFS Underground музыкального проекта GSPD с гениальной строкой об обезличивающей реальности: «Ты такая, как они, но не такая же, как все».
«Леди Макбет» (2016)
Lady Macbeth
Викторианская Англия, сельская местность. Молодую девушку Кэтрин (Флоренс Пью) продают замуж вместе с куском земли. В первую брачную ночь муж (Пол Хилтон) велит ей раздеться, ложится в кровать и отворачивается лицом к стене. Дальше он будет приказывать ей отвернуться самой, пока он шумно возится у себя в штанах. Потерянно бродя по дому, как привидение, в отсутствие мужа Кэтрин забредает в помещение прислуги, где ей нагло скалится новый работник Себастиан (Космо Джарвис). Вожделение с первого взгляда перерастает в нечто опасное.
История совершила круг: повесть Николая Лескова «Леди Макбет Мценского уезда» с эпиграфом из Шекспира экранизировали на его родине, показав, что обагренные кровью руки в любой стране выглядят одинаково. У Лескова Катерина предстает жертвой общества, английский постановщик Уильям Олдройд продолжил эту линию и снял по мрачнейшему очерку русского классика почти феминистский манифест.
Закрутив роман с тоски и со скуки, Кэтрин оказывается готовой на всё, чтобы сохранить свой крошечный островок свободы размером с кровать. Ее превращение в монстра по сюжету кажется абсолютно оправданным: муж и свекор (Кристофер Фэйрбэнк) героини показаны настолько жестокими и отвратительными, что зрителям тоже хочется от них избавиться. От желания качать героиню на руках удерживает даже не убийство ребенка ближе к финалу, а Пью, которая блестяще шествуют по фильму с лицом сфинкса. Зрители могут восторгаться злодеями, особенно когда на их стороне какая-то правда. Но трудно сочувствовать людям, которые убивают не моргая.
